Двадцатка

      Один раз не пидорас.       Ну, мелкий примерно… всегда так отшучивался, когда Малина, бывало, заводил разговор о его любовных шашнях с цыганом — не то чтобы его ебали чужие шашни, ему бы в своих разобраться, но всё же… Всё же вопросов было больше, чем ответов. Тончик всегда ухмылялся — не огрызался даже, а так, скалился, как щенок, ей-богу. В этот раз тоже, только чумная лыба до ушей бесила больше обычного.       — Один раз не пидорас, Роман Михалыч, вы ж знаете, — ответил он весело, а Малина старательно попытался удержать себя в руках, хотя очень сильно хотелось размахнуться и дать малому профилактического леща, чтобы он глазёнки свои наглючие дел куда-нибудь. Желательно выколол и цыгану своему вместо бус подарил. — Кстати, Роман Михалыч, а как там дела у Григория Константиныча? Я слыхал, он опять со своей бывшей женой сошёлся…       Конечно, ни с какой бывшей женой Стрельников не сходился. Малина был уверен, что он скорее сам бы её пристрелил, расчленил, а потом слёзно просил Алика вместо свинцовых гвоздей вколотить в гроб какой-нибудь освящённый замок, засов и ещё чего-нибудь, чтобы Нателла точно оттуда не вылезла. Малой его просто бесил. Знал прекрасно, что при одном упоминании Нателлы Наумовны у Малины лицо перекашивалось и просыпалось острое желание кого-то бить. Либо саму Нателлу Наумовну (это вряд ли, Малина женщин никогда не бил, до такого никогда бы не опустился), либо того, кто весть о ней принёс (в этом случае это был Тончик, а так — кто угодно), либо её бывшего мужа (а вот это всегда пожалуйста, они вечно цеплялись друг к другу на собраниях, давняя история).       Отпиздить Стрельникова было его розовой мечтой.       Тончик, конечно же, думал иначе: в его страшном гейском мире Малина Стрельникова стопудово хотел. Конечно же, ничего общего с реальностью это не имело. Наверное.       — Иди нахуй, — наконец заключил Малина и профессионально ушёл от пидорской темы куда подальше, — а то щас пизды дам.       Тончик оскалился ещё веселее, будто собирался вот-вот заржать. За это ему обычно несильно прилетало в ухо. В этот раз прилетело бы в лицо.       — Роман Михалыч, ну чё вы… вы ему признайтесь в своих чувствах, он сто процентов тоже вас хочет. Что вы как маленькие?       Малина прикрыл глаза и занудно напомнил себе, что детей бить нежелательно нельзя. Хотя какой из Тончика ребёнок — вон, вымахал какой. Пороть уже было поздно, а жаль. Глядишь, если бы раньше ремнём по жопе огрёб, то мутки бы с цыганом мутить не начал, а теперь… Что уж плакать по волосам, коли налысо постригся? Малина нахмурился: вроде так мама вечно говорит. Она когда-то работала учительницей русского языка и литературы в школе, поэтому постоянно пословицами жонглировала. Мама в воспоминаниях чуть весь настрой не сбила, так что Малина очень срочно отвесил себе воображаемую оплеуху и добавил, что Тончик-то реально охуел. Поэтому он рявкнул, хотя без особого фанатизма. будто половину запала упустил в мыслях. Маша-растеряша.       — Взрослый выискался, — пробурчал Малина недовольно, но не особо агрессивно, так, для отрастки, чтобы малой не забывался. — Молоко давно на губах обсохло?       — А мы про какое молоко говорим? Если про…       Малина мысленно застонал. Хлопнул по столу и гаркнул:       — Малой, проваливай уже! Не буди во мне зверя!       Тончик по-совиному округлил глаза.       — А чё такое? Проснется кролик и всех затрахает?       Малина нервно хватанулся за пистолет, вот заколебал, ей-богу, сыт этим сучонком по горло, но Тончика уже попутным ветром унесло за дверь.       — Роман Михалыч, ну вы подумайте!       В проём опять сунулась вихрастная тёмная макушка.       — Проваливай, я сказал!       Швырнул в вовремя захлопнувшуюся дверь какую-то папку, листы разлетелись по всему кабинету, а Тончик радостно загоготал, прыгая через несколько ступенек сразу. Он всегда так делал. Артём по сравнению с ним был настоящим ангелом.       Секунд через двадцать внизу обиженно засигналил припаркованный около офиса гелик. Тончик, паскуда, пару раз пнул его в заднее колесо и дёрнул за ручку, прежде чем съебаться окончательно. Наглый до жути, но Малина привык уже, как привыкают к линяющим овчаркам, жаре в тридцать градусов и хрусту костей. Что Тончик, что сеструха его были к гелику явно неравнодушны — первый хоть и стремился угнать, но ни разу не получилось, а вторая с места сняла два раза. Да и Артём как-то одалживал… Послал же бог спиногрызов! Малина хмыкнул — оставалось дождаться, когда аликовская Инка соизволит попросить покататься, но это надо было ждать как у моря погоды. Чёртовы дети.       Один раз не пидорас.       Малина эту мысль катал в голове днями-ночами: думал. Облизывал, оглядывал со всех сторон, на зуб пробовал. Он бы много чего на зуб хотел попробовать, но вместо этого умывался холодной водой — так, чтобы она аж под воротник затекала — бил себя по щекам и радовал себя же коньяком. Или водкой. Или вином. Или ещё чем-то алкогольным, чтобы всё стрёмное и пидорское из башки вымыть и забыть нахрен. Выходило как-то не очень.       В конце концов, со Стрельниковым он работал кучу лет. Перевраги, недодрузья — он, конечно, иной раз напрашивался на пару оплеух или пулю в ногу, но Малина уже делал и первое, и второе, так что Стрельников всё-таки носил почётное звание достаточно близкого… э-э-э… партнёра. Союзника. Приятеля.       Вроде бы. Как их ещё назвать-то можно? В тех жизнях, что они жили, никаких других друзей и быть не могло. Только такие, которые иногда свинцом накормили бы от большой любви, а иногда этим же свинцом нашпиговали бы тех, кто стремился тебя прижать. Гриша олицетворял собой оба варианта — сначала врагам Малины поможет прощальный ужин устроить, а потом самому Малине в ногу выстрелит. Два раза. А то мало ли.       А друзей взрывать на фальшивых похоронах — это вообще старая-добрая бандитская традиция. Малина бы многое отдал, чтобы эту традицию никогда на себе не испытать. Хорошо, что никто из главарей в ближайшее время помирать не собирался.       — Тончик, сука, опять в пидорасню меня свою тянет… заебал. Сколько раз ему сказать, что я не из этих? Я это… мы со Стрельниковым того, да-авние приятели. Веришь?       Жаловаться Альберту на жизнь входило в расписание обычной субботы. А если уж это была ещё и пьяная суббота, то от душевных излияний ему некуда было деться, приходилось терпеть, кивать и улыбаться. Последнее было нежелательно, Малина каждый раз трезвел, когда Алик пытался показать улыбку, а не крокодилий оскал.       — Ну так веришь?       Алик посмотрел на него неподвижными тёмными глазами сквозь стакан с коньяком — коньяк плескался в его глазах, а они, по-змеиному неподвижные, холодные, почти улыбались: «Как же. Приятель. Верю, верю». Это Малина Стрельникову был почти член семьи — вон, даже крёстным Артёма Гриша его позвал, а не Алика, хоть сам аликовскую Инку вроде крестил… Но как он там сказал: «Как говорят американцы: зачем быть дважды родственником с одним близким человеком, если можно быть с другим. Ну, пока что менее близким. Но можно». Малина, конечно, тогда нихуя не понял: он был пьян в очко после корпоратива, а когда на следующее утро в церкви держал в руках хрустящий белый кулёк с орущим розовым младенцем, то у него дёргался глаз и всякое другое. Первое, конечно, на младенца, второе — на Стрельникова без перчаток и очков. Или это всё было из-за сладкого кадильного дыма.       Гриша очки и перчатки на памяти самого Малины снимал раза три максимум. И все три — при нём, так что он заслуженно гордился оказанным доверием. И все эти три раза Малина старательно выискивал на его костяшках чужие имена. Ради компромата, конечно же. У него самого на левой руке мамкино имя набито было, ровно так вышло, хорошо, чётко — Елена. Будь места побольше, он бы ещё и отчество написал. Это было меньшее, что она заслуживала и что он мог для неё вообще сделать. А у Гриши не оказалась ни Нателлы (ну или Натки, для Нателлы у него пальцев всё-таки маловато), ни Алисы (а вот это подошло бы идеально), зато вроде на предплечье (он точно не помнил) нашёлся некий Артём. Малина сначала расстроился, а потом вспомнил, что Артём — это сын, сразу полегче стало. Но чтобы точно убедиться в отсутствии всяких там Нателл и Алис, надо было бы провести полную ревизию и очень тщательный осмотр стрельниковского тела, но это уже было бы как-то очень по-пидорски.       Приходилось как-то выкручиваться из этой сложной ситуации.       Малина Стрельникова любил, конечно. Как друга. Партнёра там. Союзника, опять же. Вот только вся эта любовь не помешала ему оттяпать свои несчастные двадцать метров между рынком и заправкой, вот такие дела. Гриша предсказуемо взбесился — он, в отличие от Малины, бесился тихо, но пострашнее любого крика. Рожа кирпичом становилась ещё отчуждённее, чем до этого, всё застывало гипсовой маской — жуть, а не мужик, но опять же, мужик-камень, мужик-кремень. Малина его за это уважал: за непоколебимый мрачный похуизм. Если бы где-то рядом взорвалась машина (да даже если бы взорвалась машина Гриши с самим Гришей внутри), то не факт, что он бы моргнул. Разве что нахмурился бы. На миллиметр. Собрал бы складку такую на лбу, глубокую, мрачную…       Но в этот раз Стрельников обиделся.       Малина заволновался, когда Гриша не позвонил и не нашипел на него в трубку своим вымораживающе-спокойным голосом и не менее вымораживающими американцами. Обычно во время их постоянной грызни он вежливо обещал отрезать Малине руки (и скормить каким-нибудь то ли рыбам, то ли карасям, то ли каким-то хищным тварям, про которых денно и нощно орал журналист в телике), вырезать селезёнку, печень и другие интересные органы (а потом скормить овчаркам самого Малины или своей бывшей жены), выколоть глаза (и покормить галок, гагарок и заодно всех голодающих бомжей-глазоедов в округе). Короче говоря, о животном мире Стрельников заботился, о сохранностях конечностей Малины — не очень.       Но в этот раз он не позвонил, трубку не взял, на собрание явиться не соизволил… Алик посмотрел очень нехорошим взглядом, как голодная кобра, примерно, Тончик хрюкнул в рукав олимпийки, а цыган даже не поздоровался, только пассивно-агрессивно зашуршал картами. Место Стрельникова за столом штаб-квартиры тихо пустовало, так что и собрания как такового не было — куда и что проводить-то без пятого участника? Не по понятиям это было. У него ещё и место во главе стола, столько они за него бодались, но Гриша в итоге выиграл самый козырный стул. Не то чтобы Гриша самым главным был или что-то в этом роде, но они с Аликом на уровне адекватности друг друга даже не догоняли, а шаг в шаг шли. Ещё б под ручку. Вообще замечательно бы было. Пидорасы какие.       Вот из-за одного такого обидчивого пидораса он сейчас и корячился, как тамада на свадьбе. Невольно словил флешбэки и чуть не блеванул — взгляд на секунду метнулся к двери, будто Малина собирался сбежать или с ужасом ожидал, что сейчас из какого-нибудь угла выпрыгнет, ну, точнее, выплывет изящной лебединой походочкой Нателла в белом платье. Его ещё со времен гришиной свадьбы от женщин в белом тошнило.       — Произошёл небольшой конфликт интересов… И, в общем, — хрипло пролаял Малина и отчего-то оттянул ворот водолазки; ему стало жарко и очень неуютно под прицелом трёх пар глаз, потянуло сладкими наткиными духами, — раз Григория Константиныча нет… Как говорят итальянцы, один в поле не двое, так что заканчиваем всё, и, это…       Он аж заплетаться в собственных бреднях начал. Вот никогда такой чуши не нёс, а оно опять. Чушь лилась изо рта целым потоком, пока Малина не взбесился на самого себя, на лыбу Тончика и на цыгана заодно. Охуели уже совсем!       — Чё сидим, говорю?! Метнитесь по норам, тушканчики, кина не будет!       Тончик с цыганом переглянулись и свинтили первыми, только их и видели. Малина мрачно осел на стул. Тончиковы глаза демонстрировали всё разочарование мира. Алик остался. Ненадолго, впрочем. Похлопал Малину по плечу, потом поправил идеальный белоснежный пиджак и поспешил на выход. Обернулся у самой двери. Малина лениво отметил, что неудивительно, что Алик так спешит свалить, хотя в другой раз остался бы — сегодня вроде у Инки премьера была.       — Я не осуждаю, — звучало очень осуждающе, — но негодую.       Малина тоже… негодовал. И чего Стрельников обиделся? У него и так была самая наваристая территория. Рынок весь себе зажал, лесопилку старую, ювелирка какая-никакая перепала, цыгане уступили по большой любви, ресторан он держал, а о ларьках и магазах даже говорить нечего… И чего обижаться-то! Всего лишь двадцать метров, а обиделся, фифа какая, вы посмотрите на него! Короче говоря, Малина понегодовал и поехал разбираться в Канарейку. На этот раз никто из пацанов Гриши его не встретил, хотя обычно вежливо провожали до двери кабинета. Только мимо проплыла парочка знакомых шлюх в коротких чёрных платьях, которые тоже уставились на него максимально осуждающими глазёнками, похлопали длиннющими ресницами и пафосно его проигнорировали, прежде чем раствориться в бесконечных коридорах.       Когда Малина открыл дверь с ноги, то уже был готов в кого-нибудь шмальнуть (или хотя бы куда-нибудь): так его заебало всеобщее молчаливое осуждение, будто он у Стрельникова, будучи сам сытым, последний кусок хлеба отобрал и сожрал в одну харю. Поэтому и прохрипел гневно, отодвинув с дороги осуждающего крестника и всю прочую осуждающую банду, которая очень осуждающе вытекла за дверь и тихонько её прикрыла:       — Несчастные двадцать метров! Они тебе всё равно нахер не упали, чё ты…       Гриша не ответил. Он был очень занят. Пил. Перед ним на столе стояла тарелка с оливье (полная, что удивительно), початая бутылка, чекушка водки и лежал кусок чёрного хлеба.       — Иди нахуй, Малина, — послал он равнодушно, куда равнодушнее, чем всегда. Малина себя почувствовал одновременно дебилом и озабоченным спермотоксикозником, потому что только сейчас заметил, что Стрельников уже зачем-то стащил с себя перчатки и постукивал пальцами по столешнице. Руки у него были красивые — белые, с длинными пальцами, тонкой вязью чёрных чернил…       Малина подзалип, как и всегда. На всякий случай проверил, не появилось ли на костяшках чьё-нибудь имя. Не появилось, это немножко успокоило — значит, никаких коробчонок в ближайшее время придумывать не надо и спецов нанимать тоже.       — Да я бы с радостью, — хмуро процедил он, тяжело бухаясь в кресло и хватая бутылку. Глотнул сразу с горла, чтобы смелость не растерять, глотку обожгло. — Член одолжишь?       — Конечно, — Гриша закатил глаза; за очками видно не было, но Малина знал его кучу лет, так что со стопроцентной вероятностью стрельниковские глазные яблоки совершили пару вращательных движений внутри его же башки, потёрлись по ту сторону глазниц и заглянули аж в мозжечок, — одолжу, как же. Возвращать с процентами будешь? Или отожмёшь опять?       Припомнил отвоёванный потом и кровью ларёк. Он и не нужен был совсем, Малине просто побесить Стрельникова хотелось, а он, зараза такая, всё помнит. Сволочь злопамятная.       — Да что ты прицепился с этими процентами, — просипел Малина раздражённо, в голову ударила не только моча, но и водка (или литр коньяка, вылаканный в тачке для храбрости десять минут назад), — отдам я тебе твой ларёк сраный, отдам… Заебал ныть… И метры свои забирай… Двадцатка, господи… Забирай, только заканчивай вот это вот бабское нытьё.       Стрельников промолчал и жестом предложил выпить на брудершафт. Выпили, конечно. Они почти всегда с этого пить вместе начинали — с дружеского признания в любви, верности и ещё чего-нибудь, всё чин по чину, получше любой свадебной клятвы. По понятиям. Скрестили локти, бахнули ещё, помолчали немного. В этот раз Гриша сломался первым, пророкотал ворчливо, недовольно, будто и правда обиделся. Даже холодный пустой голос обрёл краски, потяжелел, завибрировал. Не Стрельников какой-то, а большой обиженный кот, которого почесать за ухом забыли. Лишь бы не кастрированный…       — Ты тоже заебал. — Гриша дёрнул уголком губ. — Целуй уже, хватить мяться.       Малина моргнул пару раз. Ему показалось, что он ослышался как минимум, а как максимум — Гриша от горя по потерянному ларьку и двадцати метрам совсем крышей поехал. Уехала крыша у крыши, называется.       — Ты чё, Стрельников? Совсем упился? — выдал обалдело; тот чуть подался вперёд.       — Целуй-целуй. На брудершафт всё же пьём, чего стесняться. По правилам всё, помнишь?       Правила — это было важно. Вроде бы. Ради правил можно было и поцеловать, чё такого-то, действительно. Поцелуй — это же не член сосать.       Поэтому Малина послушно ткнулся губами в мгновенно подставленную чужую щёку — твёрдую, гладкую, пахнущую гелем для бритья и тяжёлым терпким одеколоном, скользнул по линии скулы, нервно сжал-разжал пальцы… Гриша вздохнул. В этом тоскливо-недовольном вздохе Малине почему-то послышалось разочарование. Он тут же отстранился. Что ещё за охи-вздохи?!       — Всё сам. Как всегда.       Гриша схватил пальцами за подбородок — они у него были удивительно тёплые, сухие — притянул к себе и поцеловал сам — крепко, влажно, жарко, аж зубы друг о друга лязгнули, с такой силой свой язык Малине в глотку засовывал, будто до гланд достать хотел. И достал. Не до гланд, конечно, но вот его изнутри всего будто жидким пламенем облили.       Малина оторвался от него минут через семь, не меньше, когда воздух кончился и дышать нечем стало. Весь стрельниковский рот вылизал и попробовал, на языке горчило. Такой слюнообмен у него был впервые. Малина моргнул, глаза были мутные, хмельные, почти ничего не видящие, кроме насмешливо подёргивающегося Гришиного рта, теперь уже исследованного вдоль и поперёк.       Гриша вдруг хватанул его за ворот водолазки, потом передумал и схватился за цепь, намотал её на кулак, будто собачий поводок, притянул к себе поближе и выдохнул — рот в рот, близко и горячо, тяжёлым дыханием опалил скулу.       — Двадцатку мою вернёшь.       Малина послушно кивнул. Протестовать как-то не выходило и не хотелось.       — Верну.       Гриша довольно хмыкнул. Наклонился ещё ближе, почти поцеловал, но на деле только мимолётно коснулся губ.       — И ларёк вернешь.       Малина кивнул ещё раз. Энергичнее.       — Верну.       — И стоянку на двоих поделим.       — Поделим… стоп. Что?!       Он тут же рванулся прочь, будто зверь, угодивший в капкан, но Стрельников цепочку из загребущих ручонок не выпустил, на себя дёрнул, как будто пса шелудивого приструнил.       — А всё уже. Порешали?       Малина вздохнул — меньше всего сейчас хотелось орать. Со стоянкой и потом разобраться можно, чего уж там. Совсем не к спеху.       — Ладно. Порешали.       — Вот и отлично. Сюда иди.       Второй поцелуй на вкус был ещё лучше.       Примерно в середине слюнявого лобызательного процесса Малина неожиданно припомнил тончикову пословицу: «Один раз не пидорас». Он даже окончание откуда-то из глубин подсознания выцаганил: «А если дважды, то вообще уже любовь». Любовью тут, конечно, не пахло. Он же не пидор. Наверное.