темнота - друг молодёжи

— Жарко, — едва слышно тянет Серёжа, и с немалым трудом поворачивает голову, чтобы прикоснуться щекой к диванной обшивке, целых несколько секунд остающейся восхитительно прохладной. — Жарко, — эхом вторит ему Артём, стоящий прямо под кондиционером, настроенном на + 19 градусов, всеми жалкими своими силами игнорируя тот факт, что, завтра, возможно, придётся проснуться с забитым носом и саднящим горлом. Не такая это и великая жертва во имя сиюминутного спасения от невыносимой духоты. Если бы каждый из присутствующих в студийном холле, временно превращённом в спасительный лазарет, знал Макса чуть хуже, то смело и безоговорочно решил бы, что тот не в себе: все от жары загибаются, а он сидит себе в трениках, плотной чёрной футболке, да ещё и в мягком кресле, сейчас кажущемся буквально адской сковородкой. Но Макс — он не вполне человек в общепринятом смысле слова, так что с него взятки гладки. Он ещё и не такое исполнить может — было бы желание. Серёжа же Горох просто вываливает себе за шиворот остатки льда, что ещё остались на дне стакана, и тихо блаженно стонет. Это помогает, но совсем ненадолго, и вскоре намокшая футболка начинает омерзительно прилипать к спине. — Хоть бы дождь, — хрипит Серёжа, кое-как отлепляя ставшую противно липкой щёку от диванного кожзама и с надеждой глядя на экран телефона, где открыто приложение с прогнозом погоды. — Хоть бы дождь, хоть бы дождь, хоть бы дождь… Блин, хрен нам, а не дождь. Дождя хочу, меня нужно полить, а то я засохну, как какой-нибудь жалкий куст. Приложение остаётся глухо к мольбам несчастного, и телефон, неприятно греющий руку, приходится отложить куда подальше, чтобы не раздражал. Серёжа вытирает моментально взмокшую ладонь о ткань шорт и грустно, страдальчески даже вздыхает, а уже через мгновение вздрагивает всем телом и моментально открывает едва прикрытые глаза, потому что ему на лицо, шею и безвольно раскинутые руки вдруг падает добрая тысяча мелких капель. Прохлада, впрочем, оказывается более чем приятной, но сердце всё равно заполошно трепыхается от неожиданности. — Дождь, — вяло, но всё же весело выговаривает Артём, держащий в руках пульверизатор, предназначенный для спасения от жары растений, и пару раз нажимает на рычаг, выпуская ещё одно облачко мелких брызг. — Не засыхай, кустик. Серёжа расплывается в благодарной улыбке и подставляет каплям лицо, благородно довольствуясь тем, что дают, и более не ропща на кристально чистое небо за окном, на котором не виднеется ни облачка, даже крохотного. — Спасибо, друг. Возможно, я даже расцвету. — Попшикай и на меня, — просит Горох, но Артём, по одному ему ведомой причине, вдруг строго поджимает губы и критически мотает головой. — Это эксклюзивная услуга. Под заказ. — Но я же горох, — жалобится Горох. — Я тоже могу засохнуть. Ну прояви милосердие. — Зайца попроси. В своей коронной манере Макс только резко поднимает ногу, изображая дружественный пинок, не отвлекаясь от очередной игры в телефоне. От него вообще ничего хорошего не дождёшься. — Он только сожрать может, проглот. Ну дай хоть эту хреновину, я сам себе попшикаю. Серёжа даже глаза открывает полностью, наблюдая за внезапным благородным порывом Артёма, который теперь от него отвернулся и смотрит на Гороха с выражением материнской непреклонной строгости на лице. — Ну и как тогда я буду его поливать? — интересутся герой, и нажимает на рычаг пульверизатора ещё пару раз, обдавая блаженной прохладой внезапного подопечного. — Серёжечка, ты уже намок? Может, хоть ты вызовешь его добродетель на связь? А то я умру и буду очень плохо пахнуть. Вообще-то, он и правда уже намок прилично, да и поделиться чем-то настолько приятным, как прохладная водичка, сейчас кажется буквально делом чести, но что-то во всей позе Артёма не даёт согласиться на эту справедливую просьбу. Поэтому Серёжа только расплывается в несколько гаденькой улыбочке и машет на влажную кожу своего лица ладонью, как веером. — Сух, как пятка носорога. Прости, друг. — Слышь, Тём. Увлажни его каким-нибудь другим способом, лады? И отдай эту хреновину Гороху. — Всё так же не отвлекаясь от игры просит Макс, и не так, чтобы кто-то тут имел наивность удивляться его пошлостям, но всё равно Серёжа чувствует буквально кожей (уже подсыхающей), что Артём держит лицо из последних сил. Из-за жары мозги плавятся, и истинный скабрёзный смысл высказывания доходит до сознания с запозданием в несколько секунд. — О, ты такой милый, — хрипловатым голосом вяло восторгается Горох, — оказывается. В ответ на это жертва двусмысленной заботы получает только горделивый фак с правой руки, но — в случае Макса — это может означать вообще всё, что угодно, и далеко не факт, что грубость. — Гаус, блять, просто отдай ему эту хреновину — не буди во мне зверя. Зайцы только в мультиках очень миленькие. А у меня ноги длинные. Артём, зачем-то, кидает на распластавшегося на диване Серёжу виноватый взгляд, и нехотя отдаёт пульверизатор Гороху. — Не хочу с тобой драться, потому что если я прикоснусь к кому-то, не достаточно промороженному в морге, я расплавлюсь. Полив всё же придаёт некоторое количество сил, и Серёжа даже умудряется сесть, но недовольно шипит, потому что футболка на нём задралась, и влажная кожа поясницы прилипла к глянцевой обшивке дивана. Отвратительные ощущения. — Всё, — не смотря ни на что, весело спрашивает он, — сезон дождей окончен? Настроение сильно поднимает и наблюдение за Горохом, опрыскивающим себя со всех возможных сторон, а потом, влюблённо глянувшим на девайс в своих руках, направившемуся в сторону Макса. — Я не уверен, что всё это хорошо кончится, — решает он, пока Заяц остаётся в блаженном неведенье направления своей грядущей судьбы. — Возможно, стоит поискать бомбоубежище. Хотя, эти ноги достанут куда угодно, но всё же, может, стоит попробовать спастись? Артём только кивает на это рациональное предложение, и от этого молчаливого согласия появляется какая-то невидимая волна, весёлая волна откровенного шкодства, которая легко отрывает от дивана и выносит из ярко освещённой злым солнцем комнаты их обоих, ровно в тот момент, когда раздаётся первый задушевный «пшик». Уже через рывком закрытую дверь они слышат пронзительное «да блять!», переглядываются и поспешно направляются по затемнённому и блаженно прохладному коридору. Ужасно хочется рассмеяться, но волна, несущая их, велит соблюдать тишину, такую, какая может быть необходима только в детстве, когда нашкодил у мамы под носом и теперь пытаешься скрыться от возмездия. И шалость, так-то, — и не шалость вовсе, но всё дело не в самом происшествии, конечно, а в новом, искристом, весёлом настроении. — Пс, — вдруг говорит Артём и, поймав взгляд уже трагически обсохшего Серёжи, заговорщически кивает на неприметную дверь без опознавательной таблички, словно говоря «нам стоит укрыться там». В комнате оказывается совершенно темно, словно в ней вовсе нет окон, а слабый запах чистящих средств наводит на мысли о подсобке уборщиков. Серёжа прислоняется спиной к стене и тихо блаженно стонет, потому что бетон почти холодный, и сейчас это кажется лучше даже секса. — Это лучшее место на земле. Судя по звукам, Артём делает примерно то же самое где-то совсем рядом, и выдох его полон неподдельного удовольствия. С ума можно сойти в такой жарище и духоте. — Пожалуй, что так, — как-то туманно соглашается голос Артёма, из-за темноты звучащий до странного мягко, почти мурлыкающе. Словно в его согласии заключён совсем не тот смысл, который Серёжа вложил в своё, в целом, пустяческое заявление. После жары в прохладе замкнутого помещения очень хорошо, и после слепящего изо всех щелей солнечного света в темноте тоже очень хорошо. Весёлая волна, дотащившая их сюда, плавно уходит, оставляя после себя обострённые чувства: слух и осязание. В этой холодной темноте с запахом чистящих средств каждый звук — и доносящийся снаружи, и рождающийся прямо здесь — воспринимается особенно остро и чутко. Каждое движение, даже самое незначительное, находящегося рядом человека сейчас кажется очевидным и слишком явным — ни скрыть, ни замаскировать. Серёжа слышит, как Артём поднимает руку и проводит ладонью по всё ещё влажному, но уже остывшему лбу. И улыбку в чуть сбитом дыхании слышит так ясно, словно видит её при ярком свете. От осознания этого нехитрого факта (или от соприкосновения с холодным бетоном стены?) по коже идут щекотные мурашки, поднимаясь на запястьях, и сбегающих куда-то под пояс джинсов. — Чего улыбаешься, дурачок? Если честно, Серёжа ждёт чего-то вроде «представляю, как там Заяц дожирает Гороха», но Артём (в какой уже раз за этот непростой день!) откалывает нечто совершенно неожиданное, когда говорит всё тем же мягким мур-мур голосом: — Ты такой красивый. — Чего? — Ты, говорю, остудился уже немного, куст мой цветущий? Серёжа даже глаза трёт, словно этот бесполезный в темноте жест может помочь понять, что он только что услышал. — Да… вроде. — Отлично. — Голос Артёма теперь звучит намного ближе, хотя самого движения Серёжа уловить как-то не успел, занятый своим удивлением. Очень близко. Вообще близко-близко. — Значит, не полезешь драться за прикосновения. — Ты дурак, что ли? — интересуется Серёжа, но даже им самим ожидаемой грубости, ну или хотя бы возмущения в собственном голосе не находит. — Чего это ты меня трогать удумал? Серёжа кожей чувствует движение прохладного воздуха рядом с собой, когда расстояние между ними сокращается до минимального — ещё совсем немножечко, и прикосновение всё-таки случится. — Ты очень красивый, говорю, — выдыхает голос Артёма в район левой щеки. — Просто очень сильно красивый, охренеть можно. Так бывает, что между двумя людьми, даже не готовыми к этому, возникает совершенно особенное, ни с чем не сравнимое п р е д в к у ш е н и е поцелуя, такое, словно всё зависит не совсем от них самих, словно поцелуй этот, пока не свершившийся, просится произойти, невзирая на мнение непосредственных участников. Губы начинает покалывать, и под языком сладко тянет, и пальцы словно нагреваются с кончиков, оставаясь прохладными. — Вау, — выдыхает Серёжа, только что прикоснувшись сухими губами к чужим губам, чего сам от себя не ожидал. — Ого. Чего это я? И, если это шутка, сейчас стоило бы рассмеяться и как-нибудь хитро подколоть, но Артём не шутит и не подкалывает, только гладит по щеке, вглядываясь через темноту в давно заученные черты лица, и улыбается, когда чувствует приятную тяжесть рук, легших ему на плечи. И целует сам, как собирался, словно не было этого маленького, несмелого трейлера, не встречая ни малейшего сопротивления. Горох оказывается жив и даже цел. Комната оказывается в том же состоянии, в каком была оставлена Артёмом и Серёжей. Жара никуда не девается, и яркий солнечный свет пробивает окна. Уютно жужжит кондиционер. Макс вдруг бросает внимательный взгляд на вошедших, а потом усмехается так, словно это он сам всё устроил в самом лучшем виде. Словно всё сразу понял. — Ну, поздравляю, товарищ, — бойко говорит он, когда подходит и пожимает Артёму руку. — Свершилось. С тебя пиво. — Почему это? — Потому что, иначе, я тебя пну. Или его, — кивок в сторону озадаченного хмурящегося Серёжи заставляет Артёма показать хулигану кулак. — Я тебе дам «его». — Тогда, пиво. Холодное. — Вымогатель. — Я, между прочим, за тебя искренне болел. Так что исполнись благодарности, засранец. — Я не хочу знать подробности? — интересуется Серёжа и, на всякий случай, отходит на пару шагов. Никому ни в чём признаваться он пока не готов. В искрящемся солнечном свете он смотрит на последний всполох брызг, выпущенный Горохом из опустевшего пульверизатора, и думает о том, что в такой лютой жаре, определённо, можно найти плюсы. В какой-нибудь тёмной каморке, например. OWARI