Две недели назад у Йена диагностировали биполярное клиническое расстройство с психическими припадками. Это было двадцать второе декабря — день, когда жизнь Микки Милковича разделилась на до и после. Он до последнего не верил Галлагерам, которые говорили о том, что у Йена все признаки болезни матери. Микки просто считал, что парень устал, что ему нужно отдохнуть какое-то время, а потом всё встанет на круги своя и все забудут об этом.
Сначала была маниакальная фаза, которая день за днём становилась всё хуже и хуже: он не мог усидеть на месте и двух секунд, не спал ночами, много бегал, в голову каждую минуту приходила какая-то новая безбашенная идея — из-за этого всего он очень истощал, а синие круги под глазами казались фонарями.
Сначала всё было максимально безобидно, и Милковичу казалось, что у него самого начинают вырастать крылья, поскольку его любимый человек только то и делал, что твердил, насколько прекрасна эта жизнь. Лучезарная улыбка не сходила с его лица с самого пробуждения до момента, как он, еле стоявший на ногах из-за усталости, заваливался спать. В эти моменты Микки любил наблюдать, как губы Галлагера расслабляются, а дыхание выравнивается. В такие моменты он был по-особенному прекрасным: такой безмятежный и спокойный. В такие моменты Микки без страха быть замеченным рассматривал своего парня, впитывая каждую деталь будто в последний раз.
Он всегда замечал новую россыпь веснушек, которые так любил; наблюдал, как рыжие ресницы подёргиваются, позволяя их обладателю перемещаться в новые, неизведанные никем раньше миры, которые создавало его подсознание. Иногда, поддавшись порыву, Милкович всё же позволял себе аккуратно убрать волосы со лба Йена или же просто нежно прикоснуться его щеки. Тот на мгновение морщился во сне, но в следующую же секунду его лицо приобретало максимально умиротворённый вид.
Милкович знал, что, когда Йен проснётся, вновь начнёт свой марафон по нескончаемым, придуманным им же, делам. В какой-то момент Микки перестал успевать за ним, за ходом его мыслей и бурлившей в крови энергией. Казалось, очередные безумные, иногда просто безрассудные идеи потоком лились откуда-то из глубин мозга парня, и, вероятно, он их даже не пытался фильтровать, поскольку те казались ебанутыми даже Микки.
В мгновенье, когда Йен сказал, что хочет продать дом Галлагеров и все эти деньги вложить в какой-то тупой и совершенно ненадёжный проект, который сто процентов даже половину суммы бы не вернул, Милкович понял, что это зашло слишком далеко и что он зря всё это время держал глаза закрытыми и пропускал мимо ушей весь тот «бред», который ему говорили остальные Галлагеры.
Тогда же Микки и понял, что он так боялся увидеть всё в свете, в котором видят Галлагеры, лишь из-за страха. Из-за страха быть отвергнутым самым важным человеком в его жизни, из-за страха потерять его. Милкович не осознавал всю важность Йена в его жизни до этого момента, ведь, когда он всё же решился хотя бы задуматься о правдивости аргументов Фи и Липа, парень не мог больше откинуть эти мысли ни на миг.
Ему казалось, что они просто в какой-то момент растерзают его изнутри и сожрут все внутренности, ведь он никогда раньше не воспринимал всерьёз психические проблемы, считая всё это выдумкой человека. А теперь, смотря на Галлагера и осознавая, что это вполне может быть правдой и он абсолютно ничем не может ему помочь, Микки хотелось рвать на себе волосы.
В один момент маниакальная фаза по щелчку пальца сменилась депрессивной, делая из рыжего весельчака с неведомой горой желаний и сияющими счастьем и жизнью глазами — нефункционирующего овоща, глаза которого потухли и помутнели, будто у старого мертвеца.
Йен, постоянно лёжа на кровати, будто заставил время остановиться, погрузиться в так называемый вакуум. Его будто и не существовало, ведь всё, что в один момент теряет смысл, — в ту же секунду перестаёт существовать. Увидев Галлагера в таком состоянии, первая глобальная трещина поселилась глубоко внутри Микки, ощущаясь комом во рту и сдавливающим грудь прессом, которые, будто удушающий яд, пьянили и без того пьяный мозг.
Сигареты шли одна за другой, сменяя друг друга и передавая следующей неимоверно трудную задачу, с которой всё же ни одна из них не справлялась и наполовину: унять головокружительную тревогу, которая отражалась в дрожании рук и нервном покусывании губ. Вкус табака всегда оставался на кончике языка Милковича: это уже было частью его самого, но сейчас этот табак слишком жжёт лёгкие, и именно из-за этого Микки курит в два раза больше. Дым оставляет свой серый отпечаток внутри, точно так же, как и боль, — и ни от чего из этого нельзя избавиться даже за самые драгоценные сокровища этого ничтожного мира.
Прошло несколько дней, проведённых в бессознательном состоянии. Конечно, фактически Йен был в сознании, но на самом деле оно витало где-то выше облаков, ниже вросших глубоко в землю корней деревьев. Оно было в свободном полёте: там, где его никто не мог бы остановить, никто не мог бы им управлять и никто не мог бы его осуждать. Оно просто существовало. Отдельно от его тела.
С каждым новым взглядом на Галлагера Микки всё больше осознавал ничтожность собственных сил, мизерность своих возможностей, ведь всё, на что он был способен, — просто наблюдать за всем со стороны. А это то, к чему он не привык, и не факт, что когда-либо привыкнет.
Жизнь, что ещё недавно так кипела в янтарных зелёных глазах, сейчас потухла, будто докуренная до фильтра сигарета. И в день, когда Микки просто не мог узнать в этом человеке собственного парня, в которого он несколько лет назад безоговорочно влюбился, его будто окунули в холодную воду. Жизнь резко срезала ещё не проросшие крылья, заставляя с высоты птичьего полёта полететь вниз без какой-либо подстраховки. Ударившись об землю, он увидел всё так, как оно есть на самом деле.
Галлагеры видели его состояние, поэтому ни слова не говорили, что очень удивило Микки, поскольку он считал, что те начнут винить во всем его. Но, на удивление, они даже пытались его утешить. Когда ты впервые сталкиваешься с настолько масштабной, ещё и неведомой тебе проблемой — это удар, от которого очень сложно оправиться.
Йен перестал есть, он всё ещё практически не спал и даже ни разу не смотрел на своего парня, который из кожи вон лез, чтобы хоть как-то помочь. Галлагер просто создал своеобразный кокон из одеяла, закутавшись в нём полностью — лишь рыжая макушка торчала из-под всей этой конструкции.
Пустота, безразличие, с которыми Йен тупился в одну точку на полу, оставляла незатягивающиеся и вечно кровотачащие раны внутри. Галлагер всегда молчал, он будто и вовсе ничего и никого не слышал, или же за это время научился настолько профессионально игнорировать. Расфокусированность взгляда позволяла ему существовать лишь внутри себя, мастерски пряча и скрывая невыносимую боль, которую ему приходится переживать каждую секунду.
На самом же деле, к сожалению, он слышал абсолютно всё. Даже то, как глубокой ночью, когда все остальные отдыхают и набираются сил, когда где-то далеко вовсе тихо слышно жужжание насекомых, когда луна совсем немного пытается подбодрить своим глянцевым светом, почти незаметно сбивается дыхание Микки с другой стороны кровати. И тогда он бы отдал всё на свете, чтобы суметь хоть что-то произнести, чтобы суметь хотя бы развернуться и дать понять всё одним лишь взглядом.
Йен знает — Микки бы всё понял: он единственный, кто понимает всё лишь со взгляда. Он бы дал понять Микки, что это не конец, несмотря на то, что сам Йен так не считает.
Галлагер уже сам ни в чём не был уверен. Всё, во что он верил раньше, оказалось ложью. Такое ощущение, будто он лишь сейчас смог увидеть этот мир таким, какой он есть. Словно ему дали очки, которые предназначены далеко не всем. Это будто и дар, и проклятие, ведь теперь он видел мир во всём том дерьме, в котором он на самом деле погряз. Теперь он мог видеть настоящие его цвета, палитра которых уменьшилась в несколько раз, оставляя самые тёмные оттенки.
Йен понимал, что теперь его жизнь никогда не будет прежней, вот только смириться с этим не мог. Парень не чувствовал голода, холода. Кажется, даже если бы его кто-то переехал, он бы не почувствовал. Единственное, что он ощущал — боль. И свою, и родных.
Он понимал, как выглядит со стороны, ведь сам когда-то тихо пробирался к Монике, когда все уже спали. Парень был ещё совсем маленьким, он не понимал, что именно происходит с его матерью, но всячески пытался хоть немного помочь ей, заставить выразить хоть какие-то эмоции, а не просто бездвижно лежать.
Он тогда много говорил, надеясь, что она слышит. Говорил всё, что придёт в голову, время от времени заглядывая в её лицо, ожидая увидеть хоть какие-то изменения, но их никогда не происходило. Иногда он даже приносил старые, порванные книжки с какими-то сказками. Он читал ей, сидя на полу возле её кровати, но ни разу не добился никакого ответа, даже ни одного взгляда не было направлено на него — лишь мимо, будто мальчика и вовсе там не было.
Он выходил из её комнаты, тихо закрывая дверь и медленно спускаясь по лестнице, прикрывая рот ладонью, сдерживая всхлипы, чтобы никого не разбудить. И так происходило изо дня в день: никто даже не догадывался о его ночных походах. И каждую ночь надежда, горящая внутри него, убавлялась чайной ложечкой, оставляя след внутри.
Позже он перестал говорить: просто сидел рядом, забирая часть её боли, а после захлёбываясь в ней. Когда депрессия всё же отходила, Моника просто втихую собирала вещички, не забыв прихватить семейные деньги, которые ей никак не принадлежали, и сваливала так, чтобы об этом никто не узнал.
Теперь Йен всё понимал, но всё же разница между ним и Моникой в том, что ей было плевать на то, что её состояние делает с окружающими, а Йену — нет. Каждый раз, когда он улавливал еле слышные всхлипы с той стороны кровати, ему хотелось исчезнуть. Просто испариться, чтобы все забыли о нём, чтобы он больше никому не смог причинить боль.
Депрессия поглотила все позитивные чувства и эмоции, умножая уничтожающие, порождая ужасающие мысли. Единственное чувство, которое она не способна перекрыть, чувство, которое не поддается никаким влияниям — любовь к самому прекрасному человеку.
Ему понадобилось пройти через всё это, чтобы осознать одну маленькую истину: Микки — самое важное, что есть в его жизни. Лишь мысли о том, что, когда всё это закончится, он вновь сможет просто взять и обнять его, ощущая биение сердца, ощущая его дыхание так близко, ощущая тепло его тела, нежность прикосновений и взгляда — заставляют его терпеть эти мучения.
За всё приходится платить, и это, наверное, его плата за любовь, обретённую впервые в жизни. Рыжий верит в то, что они смогут пройти через всё, ведь в любом случае они есть друг у друга, а это — самое важное.
Когда тело Йена начало хоть немного его слушаться, Галлагеры сразу потащили брата к врачу, который мгновенно подтвердил их догадки. По стандарту парня заперли на два дня в больнице, накачали разными пилюлями, из-за которых мозг просто плавится, превращается в переваренную кашу. За эти два дня, проведённые Йеном с, как он считал, психами, он вновь увидел всё со стороны. Парень увидел, что такие, как он, — обуза в семье, что, конечно же, никто и никогда не признает.
Они будут отрицать это даже перед самими собой, внушая обратное, пока в конце концов не возненавидят его. Ведь именно из-за него они не смогут достаточно времени уделять своей жизни: придётся следить за ним, словно за новорождённым.
Вернувшись из лечебницы, ещё несколько дней Йен продолжал принимать лекарства, чему все были невероятно рады, считая, что всё наконец вернётся в норму. Самый большой страх был — что Йен может пойти по стопам матери, забив на лекарства и сойдя с ума окончательно. Спустя несколько дней Галлагер смыл таблетки в унитаз.
Микки казалось, что со дня оглашения доктором диагноза, он упал в транс. Он не помнил, когда он в последний раз ел или спал. Пока Йен был в дурке — он обдалбывался до потери сознания, лишь бы лишний раз не думать об этом.
Трава была дешёвая, как и алкоголь, которым он её запивал. Всё это дурманило мозг, хоть немного притупляя разрывающие изнутри чувства.
Когда ты сталкиваешься с чем-то впервые, это для тебя словно перекрывание воздуха: ты не знаешь, что должен делать, куда бежать, как решать проблему. Иногда проблемы кажутся нерешаемыми, и люди делают из этого конец света.
Некоторые насмехаются над ними, говоря, что они настолько слабы, чтобы смириться с тем, что изменить невозможно. Конечно же, говорить всегда легко, особенно если этот человек не был в похожей ситуации. Людям трудно понять, что все разные. Все видят мир по-разному, все воспринимают информацию по-разному, и осуждать кого-то за то, что они делают это неправильно — максимально глупо. Точно так же, как осуждать крота за то, что он слеп. «Но он же родился таким…». Точно так же, как и все мы, родившиеся неповторимой личностью с собственным характером. Поэтому просить изменить его — то же самое, что попросить крота увидеть.
— Хэй, Мик, как там Йен? — поинтересовалась Фи, выходя утром на кухню, где уже сидел Микки, несмотря на столь раннее время. Которую ночь он уже не спал.
Пока что Милкович ночевал у Галлагеров, поскольку Йену там безопаснее. Семья хоть представляет, что делать в тех или иных ситуациях.
— Спит, — коротко ответил Милкович, даже не поднимая глаз — наблюдая за тем, как медленно тлеет сигарета в его пальцах, заполняя кухню едким серым дымом, который уже впитался в каждую стену этого дома.
Фи, как никто, видит, как трудно парню. Остальные всё ещё не могут принять Милковича, считая его отбросом общества, не умеющим любить или хоть что-то чувствовать.
Йен всегда убеждал их в обратном, говоря, что когда-нибудь они увидят настоящего Микки — такого, каким его видит он сам, но все слишком снисходительно относились к его высказываниям по этому поводу.
— А ты как? — аккуратно поинтересовалась девушка, садясь напротив парня.
Микки понятия не имел, что ответить на этот вопрос. Что люди вообще говорят в таких ситуациях? Пытаются убедить, что всё в порядке, в то время как всё внутри медленно и мучительно рушится? Горло сдавило колючей проволокой, поэтому парень лишь сделал затяжку, надеясь на то, что его сейчас просто оставят в покое, но Фи не готова была отступать.
— Послушай, я понимаю, это трудно, но с этим нужно лишь смириться. Ты должен понимать, что он такой, какой он есть. Мы не можем исправить неисправимое, мы можем лишь помочь ему понять, что жизнь на этом не заканчивается. Да, биполярка — дело серьёзное, уже никогда всё не будет как прежде, но я уверена, что мы справимся.
— Как с этим вообще можно справиться? — нервно хмыкнул Микки. — Ты его вообще видела? Он даже не двигается, блять.
— Подобное я видела всё детство. И я не говорю, что от того, что я привыкла, мне лучше. Я до последнего надеялась, что Моника унесёт это вместе с собой в могилу, никому не передав, но где-то глубоко в подсознании я ожидала худшего. Когда ты вырос в Саутсайде, надеяться на лучшее — смертный приговор, тебе ли не знать. Мир не жалеет людей, верящих в чудо — наоборот, таскает их в два раза больше. Сейчас мы, как никогда, нужны Йену: он должен знать, что он не один, что эта болезнь ничего не меняет и он остается всё прежним Йеном, которого ты когда-то полюбил…
Милкович судорожно проглотил ком, напряжённо барабаня пальцами по ободранному покрытию кухонного стола. Сигарета уже давно догорела до фильтра, и он обратил на это внимание лишь тогда, когда оранжевый кончик уже грозился обжечь пальцы. Он с каменным выражением лица потушил бычок и положил его к достаточно большой горке окурков, выросших всего-навсего за последние полчаса.
Слова старшей Галлагер эхом отражались в голове Микки, путаясь с тысячами тысяч других мыслей, которые ходили за ним следом все последние дни и от которых он так отчаянно пытался избавиться.
— Просто подумай об этом, — с этими словами девушка скрылась где-то в гостиной. Микки даже не удостоил её взглядом.
Спустя несколько минут витания всюду и нигде одновременно, он резко поднялся и направился по лестнице наверх. Ему казалось, будто в один момент его просто вырвет: голова пошла кругом, а тошнота камнем засела где-то в глотке, но он не остановился и шагу не убавил. Причин для тошноты могло быть бесконечное количество — от продолжительного воздержания от пищи до побочного эффекта регулярного употребления наркотиков.
Микки встал напротив двери в комнату, в которой они с Йеном сейчас обитали. Он облокотился об неё рукой и положил голову на сгиб локтя, пытаясь отдышаться. Казалось, будто воздух в лёгкие не доходил, теряясь где-то в горле, из-за этого он дышал так, словно только что пробежал марафон, а не поднялся по лестнице.
В конце концов взяв себя в руки, парень отворил дверь, тихо входя в тёмную комнату. Утро уже приветствовало город тёплыми лучами, но шторы не пропускали слишком яркий свет.
Йен не двигался, точно так же, как и всё остальное время, но Милкович знал, что он не спит. Сев сзади на самом краю кровати, он, сам этого не заметив, затаил дыхание, пытаясь вслушаться в немую тишину. Спустя где-то полчаса она начала буквально душить его, не давая кислороду пробраться к лёгким. Он сжал кулаки, пытаясь усмирить учащавшееся дыхание.
— Хэй, Йен, — он прочистил горло, пытаясь вернуть своему голосу свойственную ему строгую, суровую нотку, но когда начал снова — понял, что попытка не увенчалась успехом. — Пожалуйста, скажи хоть что-нибудь.
Микки смотрел на этого парня и не узнавал в нём Йена Галлагера. Это уже был не тот рыжий весельчак, готовый пойти на всё ради своей цели. Микки чувствовал, как эта болезнь пожирает его изнутри, он знал, какого это — поскольку разделял с ним сейчас все чувства, хотел он этого или нет.
Последние недели выматывали его до головокружения и почти до потери сознания. Он не успевал переварить одну информацию, как на него уже сыпались десятки новых вещей, требующих обработки. Парень привык, что они — поддержка друг друга. Они дополняют друг друга и всегда понимают, что бы ни случилось. Милкович привык к такому раскладу, поэтому вывозить сейчас за двоих просто не оставалось сил.
Он не то чтобы не может получить ни от кого поддержки — он сам должен отдавать её остатки изо дня в день. Микки ощущает тяжесть накатившей беспомощности всё отчётливее и отчётливее. Она будто маяк среди его тёмных снов: манит к себе, пытаясь заполонить сознание полностью.
Микки чувствует, будто из этого мира постепенно выкачивают краски, но на самом деле это его эмоциональное состояние кричит о помощи. Он будто без какой-либо подстраховки плавает в открытом море, понимая, что рано или поздно придёт его время.
И вот он смотрит на силуэт парня… парня, которого любит
до головокружения и почти до потери сознания. Да, он прекрасно понимает, что как раньше уже ничего не будет, но это не меняет того факта, что лишь один человек может зажечь в нём целый костёр, заставляя излучать тепло каждой клеточкой тела. Лишь один человек может смотреть на него и видеть Микки… не Милковича, не грубого, неопрятного, непристойного, бездушного. Он смотрит сквозь омерзительную славу фамилии Милковичей и видит, блять, Микки. Того, которого никто раньше не видел, потому что не хотел. Потому что не готов был взглянуть так глубоко, не готов был пройти сквозь страшные тёмные чащи, добираясь до искреннего и сломленного мальчишки.
Никакая биполярка, землетрясение и даже конец света не смогут заставить Микки разлюбить. Разлюбить эту кривоватую, но такую родную улыбку, которая чаще всего превращалась в пошлую ухмылку; этот звонкий, громкий смех, во время которого его обладатель так любит закидывать голову назад; эти сильные руки, которые так умело могут быть нежными… можно перечислять очень долго, но тогда мы утратим важность самого главного — глаз.
Ох, эти ярко-зелёные глаза с тёмной радужкой, что на свете кажутся пылающим изумрудом, а в темноте ночи — яркими светлячками. Но весь смысл не в самом цвете глаз, а в том, что под ними скрывается. Ни разу Микки не уловил и нотки отрицания, осуждения, насмешек; лишь чистое понимание.
Понимание — это то, чего у Микки никогда раньше не было. Он не осознавал важности этого слова — если быть точнее, он отрицал её в принципе. Как человек может думать о ком-то, кроме себя? Да, есть родные, но даже их парень не готов был ставить выше себя — инстинкт самосохранения ведь всегда должен быть на первом месте.
Он так считал… правда считал, но потом появился Йен и всё пошло наперекосяк. А если уж выражаться в стиле Микки — по пизде.
Милкович уверен: он никого и никогда больше не сможет полюбить так же. Он никого и никогда больше не сможет полюбить. Йен Галлагер — единственный, кого он впустил в свою жизнь, единственный, кому он доверил не только своё сердце, но и всего себя. До последней клеточки, до последнего вздоха.
Но он не может так больше. Он не может просто наблюдать за его мучениями, не может больше чувствовать себя ничтожеством. Он только-только начал ощущать себя живым — частичкой этого мира, винтиком в огромном механизме бесконечного человеческого социума. Микки стоит над пропастью и понимает, что, падая, утащит за собой всё, что есть рядом.
Он не сможет выбраться. Микки это понимал с самого начала, но надо было дождаться до пика, чтобы принять это. Он — бомба замедленного действия: если не обезвредить, запуститься цепная реакция — бум. Милковичу плевать на себя — он бы рискнул, но он никогда не посмеет поставить под сомнение жизнь Йена и его семьи.
Микки уже давно принял решение, и с каждой секундой, проведённой в этой комнате, он всё больше убеждается в его правильности. Он чувствует, как эта комната давит со всех сторон, он чувствует, как звон в ушах становится всё громче, всё невыносимее.
Ещё несколько минут. Правда. Всего пару минут — и он уйдёт. Но ведь правду говорят: перед смертью не надышишься. Он попытался впечатать в свою память этот момент. Он хотел, чтобы образ Йена остался в его воспоминаниях как можно чётче, хоть и понимал, что время сделает своё дело.
В конце концов он сдавленно выдохнул и ноги сами понесли его к небольшому шкафу. Открыв его, он достал маленькую спортивную сумку, в которую поместились все его пожитки за не совсем долгую жизнь.
У дверей он остановился лишь для того, чтобы кинуть краткое, не очень громкое: «Иди ты нахуй, Галлагер».
Солнце ослепляло глаза, где-то далеко громко играла музыка. Наступил очередной день, который многие потом смогут назвать продуктивным или ленивым, но кто-то когда-то вспомнит его, и скажет: «Да, в этот день жизнь моя изменилась полностью…».
***
Десять лет спустя
— Па-ап, я всё равно не дотягиваюсь, можешь встать на носочки? — пролепетала Джо, держась одной маленькой ручкой за светлые волосы отца, а другой — пытаясь достать игрушку-котёнка из верхней полки шкафа.
— Может, я всё-таки сам попытаюсь достать? — с надеждой спросил Джереми.
— Нет, я почти дотягиваюсь, ещё совсем немного.
Смирившись с упрямым характером дочки, мужчина лишь тяжело выдохнул, вставая на носочки.
— Есть! — крикнула малышка, стягивая игрушку с полки, сразу за которой на пол упал кусок желтой бумаги.
Опустив довольного ребёнка, он поднял лист, который был подписан: «Йену от М.М.».
— Хэй, любимый, — заходя в гостиную, тихо шепнул блондин, — не занят?
— Для тебя — всегда свободен, — завидев мужа, улыбнулся рыжий, чуть отодвигая ноутбук, — что-то случилось?
— Ничего важного, Джо доставала игрушку и случайно уронила письмо. Оно запечатанное и старое, хотел поинтересоваться, можно ли выбросить.
— Письмо? — будто не веря, усмехнулся Йен, принимая протянутый листок. Увидев до дрожи знакомые инициалы, он попытался проглотить ком, мгновенно родившийся у него в горле. Джереми заметил резкую смену настроения своего мужа и его испуганные глаза.
— Ладно, я пойду, посмотрю, как там наша дочь, — уведомил блондин, намереваясь оставить Йена наедине с чем-то явно важным для него.
Когда Йен остался один, он сверлил глазами бумагу ещё минуты две, разрываясь между желаниями порвать её к чертям собачьим и прочитать как можно быстрее. В конечном итоге выиграл второй вариант.
«Блять, никогда не писал письма. Не знаю, с чего их чаще всего начинают, но, думаю, явно не со слова «блять». В любом случае, это не имеет никакого значения. В общем, не думаю, что есть слова, которыми можно оправдать мой поступок, но я и не хочу оправдываться. Я не жду твоего прощения, я хочу просто в последний раз ощутить искреннее человеческое понимание.
Первое, что я хочу сказать — спасибо. Думаю, тебе стоит сохранить это письмо как минимум потому, что это я говорил лишь несколько раз в жизни — и эти несколько раз были адресованы тебе. Нет, всё же часть меня надеется, что ты выбросишь это нахуй.
Я хочу, чтобы ты знал: в том, что я сделал, нет ни капли твоей вины. Ещё я хочу, чтобы ты ни на минуту не сомневался в том, что всё, что было между нами — по-настоящему. Я тебе скажу больше: это единственное настоящее, что было у меня в жизни. Я понимаю, если ты меня ненавидишь. Понимаю, потому что ты и представить не можешь, как я ненавижу тебя.
Ненавижу за то, что без спросу ворвался в мою жизнь и перевернул её с ног на голову. Ненавижу, ведь ты единственный, кто мог заставить меня искренне улыбаться. Ненавижу, ведь ты единственный, кто понимал меня.
Ты всегда твердил мне, что я сильнее, чем мне кажется, но ты ошибался. Я слабак, ведь я бросил тебя. Но я правда очень надеюсь на то, что ты нашел себя в этой жизни. Больше всего на свете я хочу, чтобы ты был счастлив. Я надеюсь, ты найдешь своё счастье. Ты справишься со всем, что только посмеет встать на твоём пути.
Сука, как же я тебя ненавижу.»
Йен целую ночь перечитывал письмо, сидя на тёплом ковре гостиной. Джереми зашёл лишь однажды, но, поняв, что Йену нужно время, больше его не тревожил. Когда, в очередной раз подняв глаза, Йен завидел первые лучики восходящего солнца — вытер влажные глаза и тихо вошёл в спальню. Вернув письмо на своё законное место, он знал — больше он его никогда не прочитает.
Йен лёг на кровать, обняв своего мужа, и вдохнул еле слышный запах любимого одеколона, закрывая глаза и мгновенно утопая в безмятежном сне.
