Papà

***

      Ночью Джорно с самого детства не хотел спать. Всегда непременно плакал, звал посидеть с ним, никогда не позволяя себе уснуть в полном одиночестве и темноте. Темнота пугала маленького ребёнка, но со временем он привык, что именно из темноты появляется его нежный papà, который непременно брал на руки и нёс к себе в комнату. Таким нежным он был очень редко, поэтому тем ценнее для маленького Джорно были моменты, проведённые на чужих руках. Но чаще отец не приходил на плач, и тогда мальчик знал, что скоро вокруг загорится свет и появится дряхлая старушка с погремушкой в руках. Он конечно же её оттолкнёт, ведь никто не может брать на ручки кроме него. Никто не может так приласкать или развеселить сонного ребёнка, чтобы через пару минут он уже спал, словно фарфоровая кукла удерживаемый сильными руками.       Конечно, они были сильными, и если не маленький Джорно, то Джорно постарше уж наверняка знал, насколько тяжела рука отца. И насколько сила, скрывающаяся в этих руках, могла быть грациозна и нежна, что даже дух захватывало. Да, по ночам он мог уже не плакать, но вот вылезти из высокой кровати и пойти прямо в темноту, где непременно ждали его любимые руки — было занятием обычным. Да, чаще всего он просто натыкался на стену и в страхе спешил обратно к кроватке, поскорее заскочить под одеяло. Но иногда его могли поймать за маленькую ножку, подхватить подмышки и закружить высоко-высоко, так, что становилось ещё даже страшнее, чем от темноты. Правда потом его всегда нежно гладили по голове, целовали глаза, в щеки, даже чуть отросшие чёрные волосики перебирали, что вызывало у мальчика благоговейный трепет. Он никогда не боялся своего papà, но всегда тосковал без него и непременно желал оказаться рядом, только бы не быть одному.       В последнее же время Джорно, уже выросший и окрепший, но всё ещё юный, словно цветок жасмина, спать стал беспокойно. Нет, он не плакал как в младенчестве, не просыпался от каждого шороха и не пытался искать в сумерках комнаты родные руки. Но спокойный сон никак не приходил к нему, каждую ночь заставляя одеяла и подушки слетать на пол, а бедного юношу метаться по простыням подстреленной птицей. А по пробуждению, весь взмокший и влажный, он с трудом мог заставить себя хотя бы встать с кровати и сказать только пару слов, не то, чтобы пойти прогуляться или почитать.       Конечно, в доме было много развлечений, но бледного и измученного бессонницей юношу привлекало лишь уединение со своими мыслями, которое хоть на пару часов дарило тишину. Не принимал он и любые слова papà, словно вдруг оглох, но к рукам перестать ластиться не мог, будто бы даже мурча от удовольствия, держа эти ласки на подкорке сознания, не позволяя душевной тьме навредить им. Да, это было словно помутнение, наваждение, одержимость...       Каждую ночь одно и тоже, одни и те же мучения, которые для и так искалеченной души подростка были словно нож в сердце. Он страдал, но страдал молча, не говоря ни слова, но вот звуки, которые он издавал были поистине божественны. Это были высокие грудные стоны, словно зовущие, но они были настолько нежные, что почти казались стонами наслаждения. Тогда его любимый отец мог бесшумно приоткрыть дверь и тенью скользнуть внутрь комнаты, ничем не выдавая своего странного волнения. И он слушал, слушал внимательно каждый звук, который издаст его также горячо любимый сын. Иногда Джорно шептал что-то: быстро и мелко-мелко, словно задыхался от лихорадки, потому как лицо его всегда было влажным от духоты и ночных страстей. Тогда отец наклонялся к самым губам своего мальчика, что каждый звук долетал до его ушей, а ладонью нежно водил по чужой шее, будто бы пробуя что-то.       Как же этот златокудрый ангел не видел, с какой самодовольной улыбкой гладил его тело отец. Насколько эти руки обожали кожу между своих пальцев, что даже были готовы смять её белоснежное полотно до красных отметин. Что руки эти, приносящие его мальчику всегда лишь ласку, готовы были принести и боль, и страдания, и страх, и даже ненависть. Лишь бы только чужое сердце не скрывалось от papà, лишь бы его хрупкое золотце не таилось и не отмалчивалось с непривычной суровостью во взгляде. — Милое золотце, что тебя тревожит? Ты как зверь в клетке мечешься, изводишь себя целыми днями...       Дио был правда взволнован. Впервые в жизни, но когда в руках его хранилось такое нежное и хрупкое создание, инстинктивно появлялось дикое желание позаботится. И мужчина снова потянулся к чужому худому плечику, желая притянуть и обласкать своего мальчика. Но чуть розовая со сна кожа вдруг покрылась зелёными колючками, которые вот-вот готовы были поразить любого, кто к ним притронется. Дио замер, больше от неожиданности, так как никогда не бывало с его сыном, чтобы тот не желал нежности. Но сейчас в почти прозрачно-зелёных глазах читался испуг, гнев, равнодушие — всё, что угодно, только не покорность. Его всегда ласковый мальчик впервые не покорился ему, не послушался и не потянулся к осторожным рукам в ответ.       Юноша замер, слегка поведя корпусом в сторону и чуть отодвигаясь от края к центру кровати. Он не знал, почему боится этой ласки, ведь его самый нежный papà никогда не причинял ему ни боли, ни страданий. Но теперь всё его нутро содрогалось будто бы от страха, руки мелко дрожали, только на пороге показывался отец. Джорно не знал, чего он так старательно пытается избежать, но ни видеть, ни находиться рядом с ним он не мог без животного трепета.       Но вдруг такое отчаяние нахлынуло на мальчика, даже не понятно от чего, но силы, кое-как накопленные за ночь, внезапно иссякли, и вся его хрупкая фигурка надломилась и упала лицом на подушки. Он заплакал и принялся жалобно просить оставить его, не подходить и не спрашивать ни о чём.       Золотые волосы разметались по всей простыне, словно шелк, и было видно, что Джорно дышал судорожно, почти не замечая ничего вокруг. Грудь его вздымалась бессовестно часто, в каком-то рваном ритме, и каждый раз обнажая тонкие изящные ребра, которые были как слоновая кость под этой белоснежной и бархатной кожей.       Рука Дио смело потянулась к своему мальчику и, зависнув над покрасневшим бедром, внезапно ухватилась за него жилистыми пальцами. Из кожи тут же взметнулись зелёные шипы, и будто бы в ответ на такое жестокое прикосновение Джорно всхлипнул, пряча опухшие глаза в ладонях. Его любимый отец внезапно стал так суров, что это даже на секунду испугало изнеженного мальчика, которого со всей силы потянули за ногу обратно. И на колючки он будто бы не обращал внимания, но вдруг... Джорно так испугался, что выпустил ещё один стебель, который неожиданно для всех оставил глубокий кровавый порез на тыльной стороне держащей ладони. И почему тот не увернулся, настолько доверял, что даже не пытался защищаться?       Но непокорный стебель внезапно рванули на себя, тут же вырывая из мальчика громкий вскрик и новую порцию горячих слез. — Papà...! — Джорно позвал его, так нежно и жалобно, словно в детстве, и Дио, вдруг оторопев, сразу же подхватил своё золотце на руки, прижимая к мускулистой груди и трепетно целуя в лицо, в глаза, куда только доставали его мягкие губы.       Он не должен был этого делать, потому что из раненого места тут же закапала почти что черная кровь. Всё хрупкое тело его ангелочка било дрожью, и даже жемчужные зубы, казалось, стучали друг о друга. — Papà, fa male...       Джорно весь сжимался в этих жестоких объятьях, будто бы не желая принимать ласку, и отец это слишком хорошо чувствовал, как он словно крохотная и хрупкая птичка тщетно пытался бить крылышками вокруг себя. — Прости, милый, я не хотел причинять тебе боль, но этот росток...       Его мальчик лишь сильнее заплакал и попытался оттолкнуть, словно нарочно демонстрируя свою непокорность и обиду. — Это правда было случайно, прости меня.       Дио тянулся вслед за сыном, и когда тот, отталкивая, безвольно упал на простыни, то вся фигура отца тут же навалилась сверху, словно огромный зверь, держащий под собой хрупкую бабочку.       Но внезапно бабочка встрепенулась и, перевернувшись на живот, попыталась вылезти из-под отца, цепляясь тонкими пальцами за белоснежную простыню. И Дио вдруг остановился, отпуская своё золотце и позволяя ему шмыгнуть под простыню. Чуть увеличивая между ними дистанцию, мужчина сел на чужой кровати, и внезапно выражение его лица стало растерянным и виноватым. — Papà любит тебя больше всех на свете, Джорно, слышишь?       Златовласый ангел настороженно выглянул наружу, внимательно слушая своего отца. — Я не обижу тебя, ты ведь самое ценное, что у меня есть.       Мальчик слушал, буквально впитывая взглядом каждое слово, которое срывалось с губ отца. — Ты мое сокровище, я никому не позволю тебе навредить, — Дио придвинулся осторожно, будто на пробу, но сын даже не шолохнулся, лишь продолжал наблюдать, — Но что я могу поделать, когда ты так настойчиво изводишь себя сутки напролет? Ты заставляешь страдать меня вместе с тобой... Мне больно и тяжело.       Джорно вдруг протянул тоненькую ручку из-под одеяла и будто бы невзначай коснулся чужого колена. Ноги papà всегда были сильными и длинными, но безумно красивыми, а аккуратные чашечки были словно выточены из камня, подобно древнегреческим статуям.       Нежную ладошку его вдруг поймали и осторожно сжали, крепко, но стараясь не причинить вреда. — Милый, расскажи мне, что с тобой происходит...       Дио говорил вкрадчиво, с расстановкой, будто бы пытаясь загипнотизировать. И его мальчик вдруг целиком вынырнул, вновь обнажая своё нежное тело и неожиданно прильнув к отцовскому плечу.       В помутненье он совсем будто бы и забыл, как любит его этот сильный и на первый взгляд грубый человек, который сейчас так нежно держал его руки в своих. Он чувствовал тепло отца, его дыхание и запах его тела, такого родного, что хоть щас бы повалил и задушил в объятьях. Но в тоже время эта сила и власть над ним пугала, заставляла прильнуть ещё сильнее и быстро рассыпаться в объяснениях. Он понимал, что отец знает на итальянском всего пару слов и большую часть его судорожной болтовни просто не поймет. Но он продолжал говорить без умолку, жаловаться, как ему страшно, как каждую ночь его мучают кошмары. Что теперь он не может успокоится лишь потому, что так сильно боится своих снов.       Но Дио молча кивал, гладил нежно по волосам и целовал в виски, в макушку, где было горячей всего. — Ты не должен боятся, ведь я всегда рядом с тобой. В любой час и минуту, если ты только позовешь...       Джорно снова катался по кровати с одного конца на другой, вымачивая и комкая в пустую простыни, но непременно сквозь сон зовя к себе отца. А потом резко вскакивая, со сбившимся дыханием, и начиная хватать руками воздух, пока наконец его, всего потного и полностью обнажённого перед кошмаром ночи, не поймали в душные объятья, и широкая спина papà не закрыла от неверного света луны. — Мальчик мой, ты весь так вымок...       Нежного лба ангела коснулось слегка смоченное холодной водой полотенце, и он тут же тихо застонал, начиная мотать головой из стороны в сторону. — О господи, неужели ты наказываешь так меня за все мои грехи...       Джорно тихо захныкал и начал тереть глаза, когда отец вдруг поднял его на руки и куда-то понёс.       Вокруг вдруг стало прохладней и чуть светлее, поэтому юноша слегка тревожно закрутился и чуть приоткрыл глаза. Но увидев перед собой отца, он вдруг расслабился и глаза его странно заискрились. — Papà... — вдруг он слабо улыбнулся на чужое суровое выражение лица и его рука снова потянулась к отцу, докасаясь до чужой щеки, чуть поглаживая. — Что, золотце?       Папа был безумно красивым сейчас, когда новые зелёные блики свечей начали обрамлять его лицо и тело. Поэтому Джорно вдруг засмущался и, замотав головой, спрятал улыбку в ладонях. Он был всегда самым прекрасным, нежным и желанным на всем свете. И не было человека лучше него, Джорно каждый раз приходил в немой восторг от того, насколько хорошим был его отец. Насколько любящим.       Его опустили на свежую постель, аккуратно укладывая на спину, словно куклу, и внезапно вся такая замечательная фигура его отца навалилась сверху, окружая по обе стороны лица столбами рук. Тогда на секунду замешательство отразилось на лице юноши, и он от неожиданности поджал губы, впиваясь острым взглядом в чужое лицо.       Но папа лишь улыбался, и были видны его острые клыки, так опасно сверкающие в темноте.       Юркий и уверенный язык быстро проник в маленький алый рот, вызывая вдруг бурное сопротивление со стороны мальчика. Он замычал, упёрся руками в чужие плечи, но его отец будто бы не чувствовал совсем ничего. По сравнению с ним, его сын был лишь хрупким мотыльком, которому ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Но тем не менее он бился, даже когда нежную кожу на губе вдруг прокусили, и их рты начала заполнять совсем жидкая тёмная кровь. — Papà, smettila...papà! — Джорно вдруг снова захныкал, когда его губы наконец отпустили, и попытался отвернуться, спрятав укус в белую простынь. Ему было больно, страшно, неожиданно...       Но вот последовал новый поцелуй, теперь уже под ухом, на самой нежной коже. Она тут же побагровела и стала превращаться в тёмную гематому, болезненную и безумно яркую, которую отец пожелал оставить на своём мальчике. Он пожелал запятнать эту белоснежную невинность, эту чистую непорочность и забрать её у милого Джорно. И хоть тот и сопротивлялся, и жалобно просил что-то на итальянском, Дио ведь этот язык был почти незнаком. — Padre...ti prego...       Златовласый ангел плакал и молил о пощаде на всех знакомых ему языках. Но отец будто бы не слышал его, даже когда сын переливчато застонал и закрыл лицо локтями. Тогда мужчина чуть приподнял его, придвигая ближе к спинке кровати, и неожиданно начал совсем не осторожно кусать и сминать нежную шею. — Я возжелал тебя, любимый мой Джорно... — Дио прошептал это сыну на ушко, и тот вдруг страдальчески скривился. — По-жа-луйс-та...       Его мальчик... Он сказал это на английском, сказал медленно, по слогам, но всё же сказал. И на секунду мужчина замер в нерешительности перед своим мотыльком, но этой секунды хватило бедному юноше. Он схватил чужие руки и принялся покрывать их быстрыми и частыми поцелуями, поливая слезами и что-то быстро говоря на итальянском. Он весь мелко дрожал, но руки отца, вечно нежные руки отца, вдруг стали такими жестокими, что мальчик их совсем не узнавал. И он продолжал целовать их, даже когда дыхание стало перехватывать, лишь бы его любимый papà успокоился и не делал больно. Он стоял на коленях перед Дио, почти сложившись пополам и снизу вверх глядел влажными преданными глазами, не отрываясь от чужих рук. — ...по-жа-луй-ста... пожа-луй-ста...       И сердце каждый раз билось сильнее, когда его мальчик произносил это слово на английском. На его, родном языке, а не судорожно повторял одно и тоже на непонятном итальянском, будто в припадке. Сын смотрел на него покорно и с неприкрытым страхом, не отрываясь губами от чужих кистей. Но отец и не сомневался, что напугать Джорно было до смешного просто, поэтому он вдруг крепко схватил сына за челюсть, заставляя униженно подползти поближе. — Хочу тебя больше всего на свете.       Мальчик вновь успел прошептать лишь тихое "papà", когда его ухватили за переливающиеся волосы, наматывая на руки себе пряди, и резко притянули к себе. Дио целовал своего мальчика невыносимо долго, буквально порыкивая от наслаждения, пока тот не начал закатывать зелёные глаза и тихо хныкать, видимо всё ещё боясь разозлить отца. Тогда он на секунду оторвался от чужих губ, позволяя шумно вздохнуть и немного прийти в себя.       Губы Джорно жгло от болезненного поцелуя, ведь его отец целовался так, будто пытался оторвать от него кусочек. Поэтому на припухшей верхней губе, прямо под носом, начинал багроветь большой синяк, пачкая и уродуя нежнейшую кожу мальчика. Но он молча и преданно продолжал смотреть на отца, не отрываясь от него, а когда его снова притянули, то осторожно прикрыл ресницы, позволяя слезам брызнуть по щекам. — Papà, smettila, per favore... per favore, per favore... — Джорно шептал это совсем тихо, пока его нежно целовали в щеки, слизывая слезы, кусали ушки, шею, пока отец пятнал его, а мальчик всё просил. Просил перестать.       Но вдруг его совсем неласково толкнули на кровать, переворачивая на живот, и, взяв под грудью, потянули назад, заставляя встать в позу собачки. Всё это проделали так быстро и ловко, что Джорно даже не заметил, как между ним и папой осталось лишь одно одеяло, в котором он успел запутаться во время поцелуя. Мужчине ничего не стоило одним легким движением стянуть эту тонкую грань, но его руки, тянущиеся к чужому телу, вдруг опустились на поясницу и с силой надавили. Тут же мальчик забарахтался, ощутив болезненный укол в районе сгиба, и почему-то вдруг попытался подняться обратно, скинуть с себя чужие ладони. Но тут же замер, когда сквозь одеяло его что-то подтолкнуло сзади, заставляя интуитивно напротив вздернуться ещё выше и терпеть боль. Хотелось избежать того, что было сзади, это пугало и пускало потную дрожь по его телу, а папочка как назло совсем молчал и ничего не говорил. Может быть он разозлился из-за чего-то так, что теперь ему хочется сделать кому-то больно, но рядом только сын... — Чувствуешь своего papà? — Дио медленно и осторожно потирался о своего мальчика сквозь мягкое одеяло. Он чувствовал, как тот дрожит, вытягиваясь всем телом в ожидании чего-то страшного, но головки своей он не поднимал и на отца смотреть даже не пытался, напротив вжимая её в плечи. После этих слов, руки его судорожно схватились за подушку, на которой он лежал, а острые лопатки свелись вместе, наподобие сложенных крыльев. — Твой папочка поможет тебе...Он научит тебя всему, и покажет тебе всё, что знает сам.       Вдруг мальчик почувствовал что-то твёрдое, и щеки его вспыхнули как огонь. Он поглядел на своего отца краем глаза и ещё больше покраснел от того, насколько родным было чужое тело. Сколько раз это тело защищало его, ласкало, дарило нежность и покой, а сейчас оно возвышалось над ним, такое сильное и готовое сокрушить всё на своем пути. Одни только напряжённые руки отца на своей спине заставили мальчика тяжело вздохнуть, чуть приоткрывая вспухшие губы. Он был красив и безумно жаден до прикосновений, навалившись снова и касаясь своей грудью почти что по-детски худой спины. Его глубокое и спокойное дыхание тут же коснулось шеи юноши, заставляя того вздрогнуть и выгнуться чуть сильней, не желая тереться потными телами и напротив уклоняясь от всех прикосновений.       Да, возможно папа и был безумно красив, когда вот так вот давил на него, но животный страх заслонял весь мир, подавляя всё удовольствие и внушая только одно. Его снова могут обидеть.       Но вдруг он ощутил первую фрикцию, когда отец лишь терся об него, не позволяя себе зайти внутрь, но почему-то страх от этого не уменьшался, а только увеличивался перед тем, что его ждёт дальше. Ещё несколько фрикций отец сделал сквозь одеяло, причем его дыхание стало тяжелее и горячее, будто бы напряжение в его тело всё росло и росло. Пока наконец он не выдрал кусок белья между ним и сыном, и юноша не почувствовал...       Не почувствовал своего отца. — Papà! — нежный голос дрогнул и юноша попытался выскользнуть из-под него, брыкнувшись пару раз ножкой, но тут же ощутив тяжёлый удар на своей правой половинке. След от руки тут же расцвел на бледной коже, и Джорно почти что взвизгнул от неожиданности. Папа бил его, заставлял его, даже укусил пару раз... Но что он сделал, чтобы папа был так груб с ним? Почему его не хотят больше ласкать, гладить, ну хотя бы целовать, как в детстве.       Ему больно. — М-не...боль-но... — сказать это так быстро не получилось, как на итальянском, но зато папочка понял бы обязательно и может быть перестал бы так злиться...       Но в ответ он ощутил только мокрый поцелуй, который снова перетёк в жестокий укус, калечащий и пятнающий любую невинность. — Ты будешь моим. Целиком. Будешь самым любимым, нежным и прекрасным сыном на всей земле.       Сзади вдруг стало холодно и внутри, чуть ниже живота, всё скрутило тугим узлом. Это были неожиданные и совсем непонятные для него ощущения, поэтому он непонимающе обернулся на своего отца и вскинул брови.       Но тут папина рука начала гладить сзади, осторожно щекотать и размазывать что-то, проникая пальцем прямо... — No...no, no, no...! — юноша встрепенулся, пытаясь слезть с чужого пальца и поджаться, но его крепко ухватили второй рукой за бедро, заставляя замереть на месте и почти что сворачивая шею наблюдать за каждым движением отца.       Глаза его округлились от ужаса, когда порог узкой мышцы преодолело сразу два пальца. Внутри он был совсем нежный и бархатный, так что пальцы отца напротив причиняли безумные страдания юноше, тем более острые чёрные ногти... Они будто выворачивали изнутри и, о ужас, когда их начали осторожно вытаскивать, внутри тут же закровили пару царапин, так что мальчик горько заплакал и судорожно сжался, как только из него вытащили. — Сейчас будет немного больно, прости меня за это...       И его златоволосый ангел вдруг запричитал, забормотал молитвы на латыни и умолял своего отца остановиться. Его язык уже даже не поворачивался ни на что, кроме заевшего "papà", которое он произносил быстро, много и часто, так что губы сводило. Но его всё равно крепко ухватили за плечо и одним широким движением вошли.       Вошли до упора.       Теперь он наконец ворвался в своего мальчика. Теперь он внутри, и ему безумно хорошо от этого, так хорошо, что даже тихое рычание разлетается по комнате. Он овладел им, заполучил его, но почему тогда его ангел плачет, даже когда его нежно целуют и с громким хлюпаньем вытаскивают. Джорно метался под отцом, не понимая, что вокруг происходит и не желая признавать такую страшную боль от самого близкого человека. Внутри всё жгло, а самый выход болезненно кровоточил, пачкая простыни. Поэтому, когда отец двинулся назад, порванное колечко даже не смогло сжаться, а тёмная кровь заструилась по дрожащим бёдрам.       Его взяли. Без предупреждения и нежностей, так жестокосердно, что внутри Джорно словно что-то сломалось и он рухнул лицом в подушку. Слёзы текли не переставая, а непрекращающиеся толчки papà каждый раз сбивали дыхание, заставляя почти что терять сознание.       Его разрушали, ломали той самой силой, которой до этого нежно успокаивали. Его любовь была безгранично жестокой и причиняла настолько сильные страдания, что он вдруг затрясся как будто чуть сильнее и закатил глаза. Отец бил больнее, чем если бы Джорно дали пощёчину. Намного больнее. Он вколачивался в него с такой силой, что дубовая кровать скрипела и шаталась при каждом толчке. И каждый раз, когда отец входил заново во всю длину, юноша слышал громкое и жалкое хлюпанье. Так что под ними простыни уже были почти насквозь пропитаны кровью, а сознание еле-еле удерживалось где-то на краю. Папа рычал, папа бил его и душил своими сильными руками, заставляя каждую секунду покрываться испариной, пока сам он с наслаждением заполнял его горячим семенем.       Оно ударило глубоко, прямо внутрь, заставляя нежную кожу на животе чуть натянуться, а Джорно вздрогнуть. — Я уж постараюсь заполнить тебя до отказа, мальчик мой.       И юноша беззвучно заплакал, не имея больше сил сопротивляться.