Незаконченный танец

Он танцевал. Он танцевал без музыки, слушая, как под голыми ступнями хрустит холодный камень, редко попадавшиеся куски бумаги и сухие цветы, что давно завяли. Его музыка была проста: стены, пол и потолок. И два коротких стука об стеклянный стакан: Дзинь-дзинь. В стакане два глотка вина. Кое-кто забыл про него, оставив лёгкое напоминание о том, что здесь был живой человек. Не кукла. Не марионетка. Не танцующий труп. Его отпечаток губ до сих пор теплится на краях этого стакана, выделяется кривой дугой вниз, и просит, чтобы к нему прикоснулись, поцеловали. Мадара этого не замечает. Его поступь лёгкая, шаги короткие, а повороты почти ленивые. Он танцует от одной стены к другой, касаясь кончиками пальцев царапин на серых стенах, сухих цветов и стакана, который для него всего лишь часть его скромного представления. Он помнит, где стоит его кровать и успешно её обходит, не касаясь даже покрывала; он знает, где дверь, где стоит стол, где валяется табурет — кружит вокруг них, пританцовывает. Ему хорошо. Ему тихо. Ему не больно. Дзинь-дзинь. Касается стакана, проходясь по чужим отпечаткам, и соскребает, как противную грязь, которая застряла между ногтей. Танцует. Маневрирует слева направо, замирает посреди комнаты и поднимает голову к потолку. Вокруг него — темнота. Ни глюка, ни пылинки, ни мимолётного видения. Его окружила кромешная темнота, которая стала для него его хозяином, его вечным рабовладельцем. А он — пленник, лишённый крыльев и права сказать «не хочу». В этой темноте кроме чёрного цвета нет ничего, и Мадара по привычке с ним здоровается. С ним — с Темнотой, потому что для него это «он». Он — его владелиц, его господин, его повелитель. И проявлять уважение к чему-то всевышнему, от чего ты зависишь — обычное дело, даже если мерзко, неправильно и больно. Мадара с ним здоровается каждый день, желает хорошего дня и приятного аппетита, к вечеру слушает его истории об круговороте сансары и прощается. Сегодня Темнота не в духе, и Мадара боится, что ему достанется, если он повернёт голову не так. Учиха — не трус, он просто не хотел умирать от руки своей фантазии. Мадара стоит напротив стола, где блестит стакан в темноте и сохнут полевые цветы в уродливом вазоне. Мадара не любил цветы, но кое-кто всё равно каждый день приносил их, ставил в эту проклятую вазу и наливал вина в этот грязный стакан. Учиха любил делать из цветов ковровую дорожку, слушать, как они хрустят под ногами, стонут умирающим голосом и запечатываются в этих чёрных стенах. По ночам они выбираются из щелей и подползают к кровати мужчины, который всё равно не спит, а просто притворяется. Они облепляют его кожу, ползут к шее и душат, пока в лёгких не закончится кислород. Мадара в такие моменты расслабляется, думает, что он сделал за эту жизнь и прощается с темнотой, и только когда остаётся ещё секунда до остановки сердца, они отступают, оставляя уродливые полосы на его бледной коже. И всё проходит: цветы прячутся в стенах, темнота возвращается, а сон так и не приходит. Так повторяется каждый день, будто демоны над ним издеваются, дают надежду для чего-то, а после безжалостно её отрывают, оставляя незаживающие следы. Мадара их касается, но кроме бесконечной боли ничего ощутить не может. Это его кандалы, его вечная тьма. Мадара делает вдох, слышит у себя в голове, как поёт темнота. Танцует. Темнота умела петь. Низко, пронзающе, но тихо-тихо, от чего Учиха всегда напрягал слух, чтобы расслышать мелодию. Она была печальна, как его жизнь, настолько грустная, что осень уступала ей дорогу. Мадара не плакал, в нём не осталось и капли огорчений. Он — танцевал. В этом он выражал свою грусть, свою печаль, свою нескончаемую боль. Темнота ловила его в объятия, когда он кружил на носочках. В объятиях чёрного полотна было холодно, но Мадара привык к таким перепадам температуры. Он плавал между стен, кружась и развевая свои длинные волосы, что почти касались пола. Учиха не любил свои волосы, потому что Темнота любил за них дёргать и рвать клоками, когда ему скучно. Раньше ему кое-кто сказал, что его волосы — прекрасны. Поэтому он до сих пор не обстриг и волосинки, надеясь вновь услышать комплимент. Маленький, чтобы согреть свои продрогшие кости. Мадара слегка криво улыбается. Он парит над полом, почти врезается в стену, но останавливается в паре сантиметрах от неё. Оттуда — с щелей — пахнет гнилью и червями, что разъедают плоть стены и кормятся сосудами дерева и мышцами камня. Неожиданно Мадара чувствует на себе взгляд. Нет, взгляды. Их тысячи, миллионы, которые смотрят на него с этих щелей голодным взглядом, будто прощупывают мягкость его мяса и вкус его крови. Становится не по себе, к горлу подступает рвота, но Учиха сглатывает мерзкую кислоту и солёную кашу из желудка. Гордость. Все Учихи слишком гордые, чтобы сломаться и опустить голову. А Мадара будет танцевать, даже под этими паучьими взглядами, стирая ступни в кровь и мясо. На полу остаются отпечатки от его пальцев, капает свежая кровь в просторы темноты, а за стенами разносится пронзительный вой. Мадара усмехается и не останавливается, делая круг из собственных кровавых следов, что кривыми пятнами следуют прямо за ним. Мадара давно не видит, чтобы о чём-то волноваться. В его голове — один мир, в котором он раб. Первый раз там было страшно, во второй — необычно, а в третий Мадара остался там навсегда. Там холодно, не пахнут цветы и царит кромешная темнота. Там нет людей, чувств, проблем. Да, монстры, да, демоны, но разве сам Мадара не был таким? Когда-то был, но потом ему отрезали крылья, вырвали глаза и закрыли за решёткой. И теперь он лишь пленник собственных фантазий, где он ищет пристанище и мир. В темноте нет войн и классовых делений, нет любви и расставаний. Здесь мир состоящий из ничего, и зовущийся «ничего». Мадара его создатель, Мадара его слуга. И лишь одна слабость была в этом никчёмном теле. Мадара ненавидел танцевать один. — Потанцуем? Это обращение не к темноте, не к своему второму «я», не к паучьим глазам за стенами. Это кое-кто. Его цепь, его ошейник, его вечная клетка. — Ты знаешь, я очень плох в этом. Это неправда. Только Хаширама всегда мог быть с ним в паре, потому что другим не было позволено. И не понятно: то ли самим Мадарой, то ли благочестивым Сенджу. — Но тебя это всё равно не останавливает. Хаширама уже стоял перед ним и глядел сверху вниз на знакомое лицо, на котором тянулась белая повязка прямо на глазах. Он хотел видеть снова чёрные глаза, тонуть в них до умалишения и теряться при взгляде на красный шаринган. Но теперь там лишь глубокие дыры, заканчивающиеся где-то в черепе, и Хаширама вновь подавил желание засунуть палец туда, поковыряться, в надежде что-то найти. Мадара будто смотрел на него, но без глаз, и видел он лишь тьму, не желая даже кого-то представлять. Сенджу не может дышать рядом с ним; Мадара вновь захлёбывается в пучинах холодной темноты. — Дай мне свою руку, — почти шёпотом, с придыханием, и уже через секунду Хаширама сжимает в своей ладони худые пальцы Учихи. — Только помедленнее, — Мадара шепчет, когда Хаширама делает шаг навстречу и замирает в нескольких сантиметрах от него. — Ты всегда слишком спешишь. — А ты как всегда слишком гордый, чтобы признать, что тебе это нравится. Мадара вздохнул и коснулся слабым, посиневшим запястьем плеча мужчины, чувствуя, как крепкие руки обхватывают его талию. Он прижимается к широкой, горячей груди, но почему-то ничего не чувствует, делая слабые шаги навстречу и поджимая губы. Прикосновения Сенджу слишком привычные, будничные, от них Мадара давно перестал чувствовать и бабочек в животе, и внезапной слабости, и шума в голове. Сейчас они — как мерзкие лианы с темноты, которые жадно пытаются захватить его смертное тело. Хаширама горячий, как раскалённый песок под ногами, он как пламя, которое никогда не потухнет. А Мадара — забытый всеми холодный камень в канаве, который от дождей и тины покрывается скользким налётом и гниёт изнутри. Один из них летает высоко-высоко, а другой ковыряется в земле глубоко-глубоко. Мадара не любит этого мужчину, но Хаширама — не знает ничего больше, что заставляло бы его так сходить с ума, как Учиха. Мадара для Хаширамы — всё, что у него осталось с того прошлого, за которое он так отчаянно цепляется. Для него Учиха — незабываемый сон, который он готов смотреть бесконечно без наличия концовки и расставаний. Мадара — цветы гибискуса, горячие, как кипяток в чае; космос — нескончаемый, непокорный; снег — ледяной в душе, но тающий лишь от одного прикосновения. Хаширама болен Мадарой: он видит его в любом отражении, в каждом цветке, в случайном облаке. Мадара — болезнь: от неё нет лекарства, лишь летальный исход. Хаширама слишком любит Мадару. И вновь ведёт этот танец. Они кружат между стенами, Мадара делает ровные шаги за шагами Хаширамы и смотрит, кажется, ему в грудь, перед дырами вместо глаз видя лишь темноту. У Сенджу руки горят, когда он сжимает ледяные ладони Мадары, слегка подносит к губам и целует. Мадара не выражает ничего; Хаширама уже разбился с орбиты. — Мадара... Хаширама любил его имя настолько, что исписал все стены только лишь им. Он шептал его ночами, когда засыпал рядом с ним, он ласкал это имя и утром, и вечерами, он глотал это имя, когда брал это податливое тело. Его руки дрожали, когда он не спеша поднял худое лицо Мадары, будто смотрел ему в глаза. На него смотрят лишь повязка, бледные щёки и синие губы. Но не глаза. — Мадара, посмотри на меня, — и неважно, что нет глаз. Смотреть можно через пространства, через космос, через всю темноту. Нужно просто захотеть. — Как ты предлагаешь мне это сделать? Ты же сам вырвал мне глаза, — тон у Мадары такой обычный, пресный, что Хаширама теряется и сжимает в своих ладонях его лицо ещё нежнее. — Мадара, пожалуйста... — на грани срыва. — Ты лишил меня свободы. Ты запер меня в этих четырёх стенах, запечатал мои силы и вырвал мне глаза. Почему ты вновь и вновь появляешься здесь? Мадара качает головой, но не вырывается — знает, что бесполезно, — Хаширама его держит слишком крепко. Мадара хочет просто забыться и вновь пойти смотреть на чёрное нечто, а не стоять здесь в луже собственной крови и слушать то, что уже заучил наизусть. — Я люблю тебя, Мадара. Мадара отворачивает голову, будто взаправду видит как плачут глаза этого мужчины. Он слышит это уже в тысячный раз, но ещё более отчётливо слышит, как смеются стены над ним и черви выползают со своих щелей. Ему не противно, не мерзко, не больно — ему уже всё равно. — Если бы ты любил меня, ты бы не посадил меня в клетку, как своего питомца, — Мадара выпутывается с его объятий, но Сенджу дёргает его за руку — слабо — но Учиха вновь оказывается в его руках. — Ты бы ушёл от меня, — Хаширама прижимает его к своей груди, шепчет на ухо и почти панически касается губами его горькой кожи. — Да, — честное, гордое, непобедимое. — Ты бы оставил меня одного. — Да. — Ты бы никогда не ответил мне взаимностью. Небольшая пауза, после которой последовало категорическое: — Да. Хаширама гладил его жёсткие волосы, целовал везде, куда дотянутся губы, пока в глазах нещадно щипало, а между рёбер болело. Сенджу шептал и шептал, не зная, что его слова адресованы лишь темноте, а не этому бездушному телу. «Люблю, люблю, люблю». Мадара не слышал его слов, а прислушивался к гоготу демонов в этих стенах, вздыхая от того, что тьма сегодня злая и будет над ним издеваться. Пытать, снимать с него кожу, снова сшивать. Из его рёбер построят кукольный домик, а потом разобьют небольшим молотком. В него посадят червя, который будет постепенно его съедать, откладывая яйца и прокладывая ходы через его сухожилия. А из дыр вместо глаз полезет гнойный застой, который впитал в себя все слова, что были сказаны в этих стенах. Мадара чувствовал себя опустошённым, неживым, но продолжал вставать и сдирать ноги в кровавую сетку. А Хаширама вновь всё залечивал. — Посмотри, ты снова разодрал все ноги. Одевай обувь, когда в следующий раз будешь танцевать. Хаширама усаживает его на кровать и нежно касается его лодыжек. Его прикосновения — ожоги на коже Мадары, которые уже покрывают девяносто девять процентов его тела. Сенджу достаёт давно заготовленные бинты, и гладит истерзанные ступни, целует каждый палец поочередно. Его губы мягкие, упругие, и Мадара уже не вспоминает, как ему раньше нравилось их целовать. Сейчас эти губы — раскалённая катана, — и вновь на нём свежие порезы. — Если будет больно, то скажи. Даже если будет больно, Мадара никогда не скажет. Сенджу это знает, и нежно улыбается, смотря, как Учиха отворачивается от его назойливого голоса. Хаширама до безумия мягок с ним, и Мадара как никто знает лучше, что эти руки способны ломать шеи, вырывать кости и вбивать в землю черепа. Но с ним эти руки, как хлопок, как гусиные перья, как лепестки маргариток. Хаширама не двуликий, нет, он просто влюблён. — Ты совсем не бережёшь себя. Пожалуйста, будь аккуратней, я очень волнуюсь за тебя. Хаширама перевязывает ступни бережно, неторопливо, и оставляет короткий поцелуй на коленке, из-под ресниц смотря на непроницаемое лицо Учихи. Хаширама знает, что одними словами он никогда не мог повлиять на этого человека. Только лишь прикосновения делают Мадару поистине настоящим, душевным, таким желанным для его сердца. Однако спустя столько лет даже это перестало работать, и Сенджу остался лишь с бесстрастной куклой, которая может лишь дышать и не уставая танцевать. Он не может отпустить его, выпустить наружу и смотреть на то, как он, трепеща крыльями, улетает от него. Хаширама не способен отпустить его. Мадара — его. Как вещь, как душа, как тело. Он полностью принадлежит ему от кончика волос до самых пят, в любом настроении, в любом положении. Хаширама употребляет Мадару, как наркотик, он спивается им, как саке, он втягивается в него, как табаком. Мадара — его зависимость, а он — психопат, который без этой зависимости не может жить. И Хаширама от этой зависимости не хочет избавляться от слова совсем. — Я волнуюсь... Мадара не слышит его слов, считая про себя не считаемую пустоту. Его душит какой-то цветок, зажимая сонную артерию и перекрывая доступ к кислороду. Он колючий, с шипами и пускает кровь на его чересчур бледной коже. Он надеется, что умрёт, что вот его шанс настал, когда ад заберёт его в свои темнеющие дали, но его отпускает, только Хаширама касается его щеки. — Мадара, ты слушаешь меня? Он слышит шипение в стенах, но не тебя. — Мадара, пожалуйста... В стенах, кажется, заскребли мыши, путаясь в железном терновнике. — Мадара... А потом стали слышны голоса, похожие на шипения змей и стоны умирающих, от которых у Учихи побежали мурашки по оголённым коленям. «Мадара...» «Учиха Мадара...» «Посмотри...» «Не забывай...» «Полюби...». Но полюбить во второй раз уже невозможно. — Мадара. А это уже Хаширама со своим вечно обеспокоенным лицом. Сенджу целует его в нос, судорожно хватается за его тонкую одежду и впутывается в чернильные волосы. — Твои волосы прекрасны. Мадара замирает почти мертвенно, не в силах пошевелиться, и сглатывает острый ком. Пальцы дрожат, когда он перематывает эти слова снова и снова в своей голове, пока Хаширама целует его за ухом, гладит волосы и сжимает бока. Мадара чувствует, как подступают слёзы, хотя нет глаз, нет слёзных окончаний. Сердце подрагивает, когда оно омывается горькими, печальными слезами, пока в этой кромешной темноте проскальзывает единственное воспоминание из прошлого, которое смогло пробиться сквозь неугасаемую ночь. «Твои волосы прекрасны». Хаширама стоит сзади и теребит его по ещё коротким волосам. Им по тринадцать, они смелые и не познали расставаний. На щеках Мадары лёгкий румянец, на лице Хаширамы — широкая улыбка, которая затмевает любое солнце. И Мадара чувствует, как подгибаются колени, как выпрыгивает сердце и обрастает весенними цветами его разум, когда он смотрит на мальчика перед собой. Нелепый, смешной, да и красивым его сложно назвать. Но такой дорогой, нежный и желанный. Мадара мечется взглядом в разные стороны, пока Хаширама пальцами расчёсывает его непослушные волосы и вдыхает их персиковый аромат. «Они... И правда так прекрасны?». «Не то слово!». Мадара вновь возвращается в эту темноту, в испуге озирается, пытаясь снова найти эту нить воспоминаний и вернуться туда, где они были оба счастливы. Туда, в далёкое прошлое, в которое он перестал верить. Но мгновенная слабость его подкосила, мимолётная сказка вырвалась наружу и завлекла его собой, вновь поломав ему его каменное лицо. Хаширама видит теперь, как ему грустно. Как хочется объятий. Как хочется поцелуев. — Мадара, я не хочу тебя терять, — Хаширама целует его: сердечно, с дрожью на губах, нетерпеливо. Они уже лежат в простынях, когда Сенджу оставляет поцелуи на приоткрытых губах, которые всегда открываются ему навстречу. А Мадара не может понять, почему дрожит, почему какой-то белый огонёк мелькает перед тьмой и взывает к себе. Его целуют не грубо, не настойчиво, а лишь показывают всю любовь, нежность и заботу. От этого становится дурно, и Мадара внезапно осознаёт, что только что ему сказал мужчина. «Я не хочу тебя терять». Белый огонёк расползается на тысячи маленьких мотыльков, когда он оказывается в солнечном пространстве где-то высоко, между облаками. За спиной воют демоны, цепляются за его ноги и пытаются удержать на месте. Но Мадара, так давно не видевший солнечного света, бежит напролом и оказывается на дороге воспоминаний. Они сидели напротив Конохи, вглядывались в облака и переплетали пальцы. Хаширама говорил, что видит в небе волков и Мадару, а Мадара видел перед собой лишь его умиротворённое лицо с лёгкой улыбкой. Хаширама красивый, на нём бегают лучики солнца и оставляют незаметные поцелуи. В тот момент Мадара ужасно хотел его поцеловать. Такого красивого, родного, долгожданного. Но гордость Учих — непробиваемая, а в небе осталось ни облачка. Хаширама поворачивает голову и ловит на себе взгляд чёрных глаз. Они испуганные, смущённые, в них плещется вожделение и любовь. Рука Мадары дрожит и он хочет её вырвать, но Сенджу только сильнее на неё давит и нагибается к парню, заглядывая в его чернильные глаза. Мадара смущён, он прячет взгляд, а Хаширама всё тянется, улыбается своей солнечной улыбкой. «Что ты делаешь? — почти противно, из-за вредности, — отодвинься от меня!». «Ты такой милый, когда смущён». Хаширама издевается и улыбается перед тем, как накрыть своими губами чужие. Мадара распахивает глаза, вырывается несильно, а только, чтобы не казаться проигравшим. А Хаширама лишь смеётся и давит ему на грудь, укладывая непослушное тело на траву, не прерывая поцелуй ни на секунду. Мадара зажмуривает глаза и неуверенно приоткрывает рот, чтобы впустить чужой язык, смущённо ёрзает и обнимает за шею другого. Они целуются, пока им не надоедает, пока облака вновь не возвращаются на небосклон. Они уже лежали в траве, когда в очередной раз в небе видели лица друг друга. И Хаширама шептал, а Мадара внимал его слова, как антидот. «Я не хочу тебя потерять». Мадара в этом свете хочет остаться, но его вновь выбрасывает туда, откуда он явился. Здесь Хаширама, настоящий, всё такой же. Он целует его повсюду, оставляя ленивые дорожки на коже и чертя пальцами линии его рёбер. Сенджу раздевал его не спеша, наслаждаясь моментом, и вглядывался в белую повязку, надеясь увидеть встречный взгляд. Мадара молчал. Как всегда. — Пожалуйста, не молчи, Мадара, — поцелуй в щёку. — Я хочу слышать твой голос. Мадара закусывает щеку изнутри, когда чужие волосы щекочут его голую грудь и лицо. Тёплые губы скользят вверх вниз, капельками влаги оставляя цветущие бутоны на тонкой коже, в которой можно было даже увидеть собственное отражение. Хаширама видел в ней лишь Мадару, его прекрасное лицо, его любимую душу. Мадара не смог сдержать тихого стона, когда губы спустились на его соски. Ласкают, кусают легонько, лижут. Учиха никогда не мог выиграть у Сенджу в этом поединке, и вновь сдавался без слов. — Ты такой гордый, расслабься. Мадара совсем не здесь, он там, где его глаза ещё видели, а голос не был так тих. Он игнорирует демонов, эти стены, губы, которые так умело его возбуждают. Он летит к облакам, когда была ночь и мигали звёзды ему в приветствии. Когда-то давно они под ночным покровом также проводили вечера: пили, танцевали, занимались любовью. И Хаширама постоянно лепетал одно и тоже: «Ты такой гордый. Расслабься». Мадару это смущало, а Хаширама был рад видеть это смущение. Им нравилось проводить время вместе, веселиться и засыпать в одной постели. Но сейчас у него вечная ночь и не всегда Хаширама просыпается вместе с ним. Хаширама целует его впалый живот, стягивая с него штаны, и мнёт в своих руках бёдра. Мадара боялся, когда касаются выше колен: там кожа была более чувствительная и от одного прикосновения тело просило большего. Сенджу это знал и оставлял поцелуи то тут, то там на внутренней стороне бёдер, краем глаза смотря, как клонит в сторону голову Мадара, по привычке закрывая рот запястьем. Раньше он пытался быть тише, ведь каждый мог их обнаружить, но сейчас он мог дать волю всему, только уже не хотел. — Я могу сегодня...? — Хашираму это всегда смущало, и он никогда не договаривал эту фразу. А Мадара всегда это понимал и согласно молчал, как делал это всегда. Он мог сказать нет, потому что Сенджу всегда было важно, хочет ли этого его возлюбленный или нет. Но в этот момент ему настолько плевать, что пусть с ним сделают хоть что-то, только бы не потеряться в этих тяжёлых воспоминаниях. Может так он сможет спастись, может он сможет найти выход обратно в темноту, а не блуждать в этом ослепляющем свете, который так сильно раздражал его зрение. Поцелуи становятся напористей, когда Хаширама раздвигает его ноги и пристраивается между ними. Он выцеловывает бледные губы, возвращая им былой алый цвет, сплетает свой язык с чужим в неторопливом мокром танце, пока руки ласкают чужой член в горячей пытке. Дыхание Мадары становится резче, глубже, и он хватается за плечи Сенджу, чувствуя, как возбуждение захватывает его тело. Только демоны смотрят на них не мигая, записывая всё на видеокассету своих глаз. Учиха пытается на них не обращать внимания, отдаваясь полностью Хашираме, заглушая противный шёпот своими стонами. Руки у Сенджу большие и могут полностью обхватить его бёдра и сжать до красных пятен. Хаширама без слов накрывает своим ртом чужой член, слушая, как тихо надрывается голос Мадары от такой неожиданной ласки. Учиха зарывается руками ему в волосы, шире раздвигая коленки, когда почувствовал, как к его анусу прикоснулись влажные от смазки пальцы. Пальцы проникают пока неглубоко, разрабатывая дырочку, и дарят смешанное чувство. Мадара от переизбытка ощущений мечется по простыням, кусает губы и поддаётся навстречу горячему рту, что вылизывает его член. Пальцы внутри приятно греют и толкаются глубже, умело сгибаясь и едва касаясь чувствительного местечка. Мадара подпрыгивает и почти кончает, когда Хаширама с хлюпаньем выпускает изо рта член и сжимает его у основания. Как никто лучше, Сенджу знал, когда его возлюбленный находится на грани и стесняется об это сказать. Они снова целуются, и Мадара чувствует солоноватый привкус на губах мужчины, слизывая остатки своего предэякулята, и крепче обнимая того за шею. — Боже, Мадара, — Хаширама рычит почти по звериному, стискивая в руке его бедро, и толкаясь пальцами быстрее. — Как же я тебя хочу. От этих слов Мадара неосознанно трепещет, и льнёт к мужчине, выражая всю готовность и покорность перед ним. Сенджу вынимает пальцы и более напористо целует обкусанные губы, мокрыми пальцами оставляя мутные пятна на щеке. — Расслабься, прошу. Его судорожный шёпот выводит Мадару из себя, и он сглатывает вязкую слюну и сам целует Хашираму в край губ, ровно не прицелившись. Сенджу лишь нежно улыбается и входит в тугое нутро своим твёрдым, налитым кровью членом, выбивая из груди Учихи жалобный стон. — Ты такой большой, — Мадара сам не помнит, что шептал, но это смущало Хашираму как всегда сильно. — Давай, быстрее. От смущения Сенджу склоняется над Мадарой и утыкается ему в волосы, двигаясь внутри неторопливо и со вкусом, не желая причинить боль любимому. Каждый толчок раздаётся импульсом наслаждения в теле Мадары, и Хаширама томно вслушивается в тихие стоны. Ему так чертовски хорошо, так хорошо чувствовать в своих объятиях Мадару и знать, что он только его. Хаширама пьянеет от его голоса, и кусает его за шею, впитывая ушами мольбы. Мадара поддаётся навстречу, оставляя отпечатки ногтей на смуглой коже и сам вонзается зубами в мягкую кожу на чужом плече, оставляя веер-отпечаток. Хаширама лишь смеётся, ускоряясь и не давая даже отдышаться любовнику. Он трахал его так, как любил Мадара, — про это он никогда не забывал. — Ещё... — Мадара уже забывает в такие моменты обо всём: о демонах, и о клетке — и впитывает сладость этих мгновений, как губка. — Хаширама... ещё. — Мадара, любимый, — Хаширама захлёбывается в этих чувствах. — Я так... Я так сильно тебя люблю. Мадара его уже не слышит, предаваясь минутам долгожданного оргазма, пачкая и себя, и Сенджу своими выделениями, безжизненно упав в мокрые простыни. От его уставшего и румяного вида Хаширама не выдерживает и заполняет Мадару своим оргазмом, впиваясь слабым поцелуем в его вишнёвые губы. Они любили... Когда-то очень сильно, но война закапывает чужие сердца вместе с разлагающими трупами. Мадара танцевал до упада вместе с этим человеком, пил под луной саке и шутил про некрасивые цветы во дворе. Но потом не стало Изуны. Не стало младшего брата Хаширамы. И они оба изменились и проснулись в разных постелях в одиночестве, впервые за столько лет. Хаширама хотел мира. Мадара хотел навсегда покинуть место, которое убивает в нём остатки человечности. Его ночные видения и призраки в тени деревьев его пугали, от чего бессонница стала его постоянной подругой. Хаширама не спасал, только ухудшал его положение. Демоны кормились его чувствами, Сенджу — сгусток тех последних, которые ещё жили в его разбитом сердце. От него хотелось избавиться, сбежать чёрт возьми и наконец покончить со всем этим. Жить не хотелось совсем. Танцевать в одиночестве под луной стало куда привлекательнее, чем греть руки под чужими ладонями. Хотелось бежать без оглядки, до океана, чтобы разбиться наконец в скалах и превратиться в облако дыма, которое растаяло бы в облаках. Но его ухватили за руку. И с того дня больше не отпускали. Мадара ещё помнит те опухшие, грустные глаза Хаширамы, когда тот тянулся к его глазницам. «Прости, Мадара...». «Так нужно». Так нужно... Лишить его свободы, глаз, всего живого, что когда-либо существовало. Только ради того, чтобы он остался в этой проклятой деревне. Хаширама слишком его любил, и уничтожил любовь Мадары, которая больше никогда не проснётся. Уснула ещё тогда, когда демоны в щелях ещё не проснулись и не стали смеяться с его нелепых волос. Когда-то давным давно два шиноби полюбили друг друга до беспамятства. Только любовь первого была настолько сильна, что загубила ту хрупкую, что жила в сердце другого. Остались лишь кандалы, четыре стены и незаконченный танец в мыслях невлюблённого. — Мадара, прости за всё, — Хаширама обнимает его голое тело, судорожно цепляя губами его колючие волосы. — Прости за ту любовь, которой нас наградила судьба. Судьба никогда не любила Мадару, и вновь перерезала ему колени. Мадара смотрит в свою вечную темноту, и вдали лишь слышит скребет кого-то большего в стене, кто ещё ему не показывался. Страшно подумать, кто это, но Учихе уже глубоко плевать, кто пришёл за его головой. — Я пришёл сказать, что... больше не смогу тебя навещать, — его слёзы из глаз — искреннее раскаяние, боль и любовное послание из тысячи слов. Мадара не двигается. Сердце стоит на месте. Темнота так и остаётся чёрной. Наконец этот круг разорвётся и превратится в кривую линию с пробелами. И Мадара точно не знает, почему вдруг цветы стали пахнуть, а в горло неописуемо захотелось вина. Это либо ожидание прощания, либо поминки. Мадара всё ещё хочет танцевать. — Как бы мне хотелось продлить эти мгновения, с прежним тобой, с той любовью, которая когда-то в тебе жила, — Хаширама целует его везде, докуда дотягиваются губы, размазывая свои слёзы по его бледным щекам. — Мадара... любимый, прости меня ещё раз. Прощения в этом потухшем сердце не находится, как и слов, чтобы что-то ответить. Сам Мадара не замечает, что внутри, где-то возле груди голос предательски дрожит и молит остаться. Но на лице — прежняя маска серой флегматичности. По ней взрывай бомбы, не сломается. — Пожалуйста... не молчи. — Прощай. Мадара отворачивается к стене, там, где ползают в его сознании змеи и червяки. Больше нет сил жить. Больше не хочется любить и ждать, пока любовь покажет свой знак. Хаширама — конец в его предписании жизни, его начальная точка взброса в это измерение, его так и не случившаяся мечта. Когда-то он желал умереть с этим человеком в один день, держась за руку и за мечи. Но он останется гнить в этих стенах, а Хаширама где-то на поле боя, куда его несёт его инстинкт героя. Пусть так и будет, раз судьба написала им это. Если двум сердцам не суждено остаться вместе навсегда, значит этого не изменить. Мадара сыт этой жизнью, Хаширамой, любовью. Дайте ему потанцевать уже на том свете. — Мадара... Голос Хаширамы тихий, побеждённый, но он знает, что на этом их сказка окончена и пора по красоте иронии уходить в закат. Жаль, что к солнцу пойдёт он один, а его любовь останется в этих стенах. Любовь — та ещё штука. Она хороша, когда оба видят свет, но так порочна, когда один удалился к тьме. Им не суждено станцевать их последний танец, как и остаться вечно любимыми. — Я люблю тебя. Хаширама уходит с рассветом. А Мадара остаётся лежать в постели, смотря в пустоту и тьму, которая больше не рассасывается. И никто не будет знать, что в этой комнате, в этой деревне, в этом мире когда-то был похоронен человек, которого любили до безумия, до потери рассудка, так сильно, что из-за него прекращались войны и цвели цветы. Мадара неосознанно сильнее перехватил кунай. Мадара знает, что Хаширама прекрасно видел, как он стащил его у него. Он позволил это сделать, ведь не просто так принёс его собой. Это потому, что он наконец дарит ему свободу, которую Мадара так долго искал. Это долгожданное освобождение. Это — концовка так и не начавшейся истории любви. Мадара касается своих волос, чувствует ещё неостывшее тепло человека, которого когда-то считал любимым. Любовь удушает. Учиха клянётся себе, что в следующей жизни никогда не полюбит, вдавливая остриё куная между подбородком и кадыком. «Мы так и не закончили танец, сукин сын».

The End.