Лёд даёт трещину

      Пышущее жаром небо стынет с подступлением ночи, солнечные лучи пятятся к востоку и лижут голубую каёмку неба. Доума смотрит на борьбу небесных светил и не чувствует ровным счётом ничего — ни восхищения, ни восторга, ни даже скуки. Горло почти физически царапает безразличие, в безмятежных глазах — равнодушие и вековые льды. Почти забавно — среди столпов самым безэмоциональным и отстранённым — на голову отбитым — считается Томиока, только вот в Томиоке нет и десятой части того ледяного безразличия, которое заполоняет Доуму. Во взгляде столпа Воды не штиль — морская бездна, холодная и жаждущая крови. Доума думает, что остальные столы — глупцы, ведь как можно за версту замечать демонов, но не видеть зла, затаившегося под носом? Впрочем, они там все такие — очеловечившиеся хищники, жаждущие крови — людской ли, демонической, право слово, не важно. Выделяются лишь Мицури и Муичиро — первая, кажется, физически не способна испытывать к кому-то ненависть, второй же слишком юн, пусть и уже потрёпан жизнью. От остальных же за версту разит жаждой крови, сколько бы ни скрывай. Если бы Доума мог бы что-то ощущать, он бы боялся, но вот жалость — он с детства не чувствует ровным счётом ничего. Веселят лишь нечастые схватки с достойными противниками, но они столь редки, что уже почти ничто не развеивает равнодушия Доумы.       Всё меняется с приходом брата и сестры Камадо — организация буквально стоит на ушах: охотники настороженно ждут решения столпов, столпы — Оякаты-сама, а Ояката-сама будто бы не замечает опасности от присутствия демона в резиденции охотников, мол, очередная забава, ничего более. Санеми бесится, плюётся желчью; остальные столпы ведут себя чуть спокойней, но в радужках глаз всё равно таится годами взращиваемая злоба. Все демоны одинаковы, их суть невозможно изменить, так почему же Ояката-сама ласково треплет девчонку по голове и разговаривает с ней, будто с человеком? Впрочем, Доуму нисколько это не волнует, Доуму вообще ничего не волнует ещё с беззаботного сытного детства; даже смерть родителей не вызвала в нём каких-либо эмоций. Иногда Доуме мнится, что вместо крови человеческой по его венам струится кровь демоническая, чей медленный ток разгоняет яд безразличия по всему телу. Впрочем, ни один яд не сравнится с холодом вековых льдов, прочно сковавших душу — или что там вместо неё — Доумы. Имитация. Фальшивка. Пустышка. В нём нет ничего настоящего, ничего, что стоило бы внимания. Почему же никто не видит, что кроется за обманчиво мягкой улыбкой и радушным выражением лица? Доума помнит: когда-то его видели насквозь. Доума знает: ничто не могло укрыться от её взора. Её имя звенит на кончике языка серебристым переливом колокольчиков: Ка-на-э. Кочо Канаэ — вечная весна, заключённая в человеческом теле, гроза, разгоняющая духоту лета. У Доумы сводит зубы от одних лишь воспоминаний о том, как же нелепо это закончилось. Вспоминается: май, необъятная синева небес, отражённая в глазах Канаэ, обещающей, что непременно станет его цугуко. Вместо цугуко Канаэ становится трупом, вслед за ней погибает её младшая сестра, а Доума окончательно лишается даже тени эмоций. В голове царит блаженная пустота, но запах жасмина — запах Канаэ! — никак не может выветриться ни с его одежды, ни с рук, напоминая о том, что однажды Доума оказался слишком слаб, слишком неумел, слишком не для того, чтобы защитить. Лицо Канаэ давно стёрлось из его памяти — Доума помнит лишь тяжкий лиловый взгляд, но запах жасмина незримо преследует его на протяжении долгих лет.       Когда на одной из миссий в богом забытой деревеньке Доуме в нос ударяет почти оглушающий запах жасмина, тот поначалу не верит, вспыхивает преступно-глупой надеждой, мол, быть может, это… Но в фигуре, будто в одно мгновенье соткавшейся из воздуха, почти ничего от Канаэ. От старшей сестры в якобы погибшей Шинобу только лиловый взгляд и обманчиво-мягкая улыбка, ничего более. Её имя не звенит серебристым переливом колокольчиков, оно куда более напоминает шипение королевской кобры. Ши-но-бу. — Мне казалось, ты погибла, — задумчиво произносит Доума, рассматривая кандзи в лиловом взгляде. Отчего-то еле ощутимо дрожат руки, привычное ровное сердцебиение сменяется рваным ритмом — будь Доума чуть больше человеком, он бы решил, что боится. Только вот Доума — столп, один из сильнейших истребителей демонов, незнакомый со словом «страх». Клинок тихо-тихо дрожит в ножнах: он, как и его хозяин, жаждет омыться в вязкой демонической крови, предвкушает кровавую жатву. Шинобу больше не охотник — нечисть, нежить, убить, убить. Доума вытягивает клинок из ножен, выпускает из клетки зверя; клинок поёт, звенит, ничто более не сдерживает его мощь. Не сдерживается и Доума — его не волнуют ни мотивы, ни чаяния Шинобу; отныне она — демон, а значит, должна умереть. Первая ката дыхания Льда — Изморозь — даётся на удивление легко, словно бы само дыхание Льда было создано для этого боя; никогда прежде каты не удавались Доуме столь безупречно и выверенно, как в битве с Четвёртой высшей луной. Шинобу уклоняется от разящего клинка с почти беспечной лёгкостью, будто происходящее — детская игра в салки, ничего более, но Доуму подобное только раззадоривает. За первой катой следует вторая — Вьюжный клык; клинок Доумы становится ослепительно-белой полосой, за чьим движением почти невозможно уследить. Однако на то Шинобу и демон, чтобы замечать то, что не под силу узреть человеку — белоснежная полоса клинка не врезается в плоть её шеи, потому что Шинобу вновь изгибается под невероятным углом и лёгким движением руки отправляет Доуму в непродолжительный полёт. Место их боя — бамбуковый лес возле деревеньки — напоминает поле столкновения двух армий: всё истоптано, изломано, осквернено; ничто больше не прорастёт в лесу, запятнанном кровью Высшей луны. Доума хочет обагрить её кровью весь лес, но пока изранен только он — на Шинобу ни царапины. Её фантастическая быстрая регенерации будит в Доуме лёгкую зависть, однако он быстро отбрасывает это недостойное чувство в сторону и готовится атаковать. Третья ката дыхания Льда — Плач метелей — даётся уже через силу; клинок взмывает и опадает на Высшую луну множество раз, но по-прежнему не причиняет вреда, словно что-то не даёт ему проявить себя в полной мере. — Это почти оскорбительно, — с неизменно ласковой улыбкой произносит Шинобу, — прекрати сдерживаться, иначе не выстоишь и секунды.       В подтверждение своих слов Шинобу применяет технику Демонической крови — поле боя заволакивает низко стелящийся сырой туман, воздух вокруг полнится влагой и обещанием скорой смерти. Доуме вновь чудится еле уловимый запах жасмина, и что-то в нём лопается, ломается, брызжет во все стороны стеклянными осколками; жидкий лёд в венах сменяется раскалённой магмой, клинок уже не поёт — захлёбывается отчаянным криком. Кричит и Доума, забывая о дыхании; его лицо покрывается остроугольчатым узором снежинок, тело наполняется невиданной доселе силой и само срывается с места. Четвёртая ката дыхания Льда — Осколки зим — достигает своей цели: клинок Доумы торчит из горла Шинобу, пачкая хозяина вязкой демонической кровью. — Метка? Как любопытно. — Шинобу растягивает бескровные губы в холодящей кровь усмешке, словно торчащий из горла клинок не приносит ей и малейших неудобств. Тонкая птичья рука нежно касается лица Доумы, и того скручивает в приступе выворачивающего внутренности кашля. — Впечатляет ли тебя моя техника Демонической крови, ублюдок? — тихо и ласково спрашивает Шинобу, пока Доуму рвёт кровью на покрывшуюся росой траву. — Не стоило тебе дышать в этом тумане, ведь он был создан вовсе не для отвлечения внимания. Капли воды в этом тумане смешаны с моей ядовитой кровью, за попаданием которой в дыхательные пути следует летальный исход.       Шинобу склоняется к кашляющему кровью Столпу и обхватывает его лицо ладонями. — Подобным образом умирала у тебя на глазах моя сестра, Канаэ, — шепчет она, — а ты, вместо того, чтобы помочь, решил милосердно её добить. Высшая луна размыкает умело накрашенные бордовые губы и тянется к шее Доумы, из раны на которой частыми толчками струится яркая алая кровь. — Я подарю тебе освобождение ото всех твоих тревог, — яда в голосе Шинобу хватит на то, чтобы умертвить весь мир, — и помогу тебе встретиться с твоей любимой цугуко, которую ты фактически убил своими собственными руками. Доума понимает — не может не понимать — что же сейчас произойдёт, но изо рта не вырывается ни звука, руки трясутся, как у немощного старца — клинок ими не схватить. В тот миг, когда ядовитая кровь Шинобу соприкасается с кровью Доумы, метка на его лице исчезает, будто её никогда и не было вовсе. — Канаэ любила тебя больше, чем кого-либо, — с почти ненаигранным сожалением говорит Шинобу, — но Канаэ больше давно нет на этом свете. Высшая луна мечтательно прикрывает лиловые глаза и томно протягивает: — Отныне она живёт во мне. Губ ледяного Столпа касаются ядовитые губы Высшей луны и это приносит обоим нездоровое, почти преступное удовольствие. Шинобу слизывает с нижней губы Доумы проступившую кровь, довольно щурится и спрашивает: — Чувствуешь? О да, Доума чувствует, ощущает всё острее, чем когда-либо. Ему не нужно глядеть в зеркало, чтобы увидеть, как узки и вытянуты стали его зрачки, как заострились когти и зубы; приходит и осознание того, что солнце ему отныне не союзник — злейший враг. Клинок в руке ощущается чем-то чужеродным, приносящим лишь боль, поэтому Доума находит взглядом окроплённый кровью Шинобу камень, и, подойдя к нему, небрежно ломает об него лезвие. В царящей тишине слышен плач металла: сломанный клинок рыдает то ли о своей гибели, то ли оплакивает Доуму. Столп не понимает, отчего же тот плачет: смертность, глупые чувства, старение — ничто из этого больше не грозит Доуме, ничто не затронет меловой лёд его лица.       Шинобу смотрит на сломанный клинок с почти подлинным равнодушием, но в украшенном кандзи взгляде разгораются бесовы огоньки. — Молодец, — говорит, — ты поступаешь правильно, Доума. Только вот… — Только вот… что? — заворожённо переспрашивает Доума, пожирая свою создательницу преданным взглядом. — Если ты хочешь быть со мной, тебе придётся окончательно отказаться от своей человечности. Понимаешь, о чём я? — Нет, — честно сознаётся Доума, и на безмятежном лицу Шинобу на миг проскальзывает раздражение, но — только на миг. Доума правда не понимает: он даже слова такого глупого не помнит, так зачем же отказываться от того, чего не было и в помине? Внутри него лишь бескрайние снега, ледяные океаны, полные обломков кораблей и шпилей айсбергов. Он сообщает об этом Шинобу, и та восторженно ахает, жмурит довольно лиловые глаза. — Ты просто прелесть, мой милый Доума, — Шинобу ласково треплет того по голове, — хочешь сделать мне приятно? — Разумеется, — чуть ли не мурлычет Столп, подставляясь под нежные касания Высшей луны. — Тогда убей его, — тихо, но веско роняет Шинобу, и тогда Доума замечает его, юного охотника, притаившегося в зарослях бамбука. Вид чёрной формы и клинка на поясе пробуждает в Доуме что-то давно забытое, но голод набрасывается на него с новой силой и это чувство утихает, подавляемое всепоглощающей жаждой. В Доуме в равной мере соседствуют голодная, жаждующая плоти пустота и вселенский холод.       И если голод ещё возможно утолить реками крови, то холод — константа, неизмеримая величина, неподвластная любому пламени. Заметивший Доуму охотник вскрикивает, вскакивает на ноги, обнажая меч, но Доума куда проворней: взмахом когтей он без сожалений отсекает юнцу руку и раздирает клыками гортань. Кровь на языке ощущается обжигающе-холодной, что-то внутри шепчет-завывает бешеной вьюгой на грани слышимости, но жажда одерживает верх. — Постойте, Доума, — захлёбывается кровью охотник, пока Доума утоляет первый голод, — постойте, мы же с вами… Молодое мясо чуть горчит на языке, отдавая железом и солью, но Доуме плевать, Доуме вкусно-вкусно, он не станет делиться им даже с Шинобу. — Мы же с вами товарищи. Какая глупость. Пища не может быть другом, однако лёд внутри впервые за долгое время даёт трещину.