Крещендо

             — Скорая? Срочно, тут ножом в грудь, задето лёгкое, парню 17 лет… или 18… адрес Машиностроителей, рядом с клубом «Пели-кан», это... — я верчу головой, — Машиностроителей, дом 15.       — Кто сообщает?       — Ли Алексей, его друг! Я с ним сейчас…       — Полицию вызвали?       — Вызову, вы нужнее, и ещё, что мне делать? Что сделать, чтобы жив остался?       — Рана в какой стороне грудной клетки?       — В правой! Идут пузырьки с кровью...       — Нож в груди?       — Нет.       — Плохо, останавливайте кровь… голову приподнять! И сами не паникуйте!       — Пожалуйста, приезжайте быстрее… — я говорю твёрдо, никакой паники.       Чем остановить кровь? Она льёт, идёт пузырьками. Снимаю куртку, сворачиваю, осторожно подкладываю под голову Мая. Стаскиваю с себя рубашку, она хлопковая, сжимаю в комок, придавливаю к ране. Холода не чувствую. Звоню Жэке. Ору ему, чтобы бежали через черный вход к нам. Парни прибегают сразу, вместе с ними ещё какие-то люди, вижу хозяина клуба, тот раскидывает всех и бежит на нас.       — Кто его?.. Ты?       Я мотаю головой. Дядька набирает полицию. Все кричат, что-то у меня спрашивают. Эсэс начинает трясти Мая за плечи:       — Май! Очнись! Ты чего? Май! Очнись!       Хозяин «Пели-кана» отволок истеричного Серёгу подальше, вернулся к нам. Попытался оттащить и меня, полуголого — только в шапке и в штанах. Но он не смог, я вцепился в комок на груди у Мая, не пускаю кровь. Стараюсь не смотреть на его лицо, мне кажется, что он уже мёртв. Мёртв из-за меня.       «Скорая» с громкой сиреной приезжает очень быстро, хотя мне казалось, что минуты тянутся очень долго, они вытягивают у Мая жизнь. Толпа расступилась, пропуская двух врачей. Один из них, перехватив мокрый комок из рубашки, с силой отталкивает меня от Мая:       — Это ты звонил? Держал рану? Молодец! Давай теперь мы!       Другой тут же говорил по рации:       — Везём ножевое в правое лёгкое, кровопотеря, готовьте операционную, десять минут…       Они ловко подхватывают Мая, укладывают на носилки и несут в машину, я за ними:       — Я с вами! Я с ним!       — Нельзя! Жди полицию…       — Нет! Я его не оставлю, я виноват перед ним! Я должен быть рядом!       — Нет!       Но меня не так легко отстранить, я, может, и не особо силён, но пролезть могу в любую дыру. Я заскакиваю в машину раньше врачей и носилок с моим Маем…       — Вылезай! — кричат мне врачи. — Ты свидетель, ты понадобишься.       Я мотаю головой.       Один из врачей машет рукой:       — Время не терпит, едем!       И кричащая машина уносит нас с Маем в надежду. По дороге врачи снимают с Мая куртку, разрезают рубашку и, удерживая мой ком, вытирают тампонами кровь вокруг, ставят в вену укол. А я смотрю на Мая, лицо бледное, переносица перебита — кровоподтёк, губы синие, веки прозрачные. Наклоняюсь к его мокрому, такому красивому, упрямому лбу и уговариваю:       — Живи, живи, живи… я люблю тебя, не умирай, живи, живи, живи…       В больнице всё происходит быстро, почти безмолвно. Врачи и санитары знают свое дело. Я бегу за носилками.       — Живи, живи, живи…       Но меня останавливают перед широченными дверями, за которыми очень яркий свет. Мне этот свет не нравится, он безжизненный, фиолетовый… Один из врачей «скорой», на которой мы приехали, меня тащит назад:       — Это операционная, ты там лишний! Пойдем-ка со мной, голый спаситель.       В маленькой комнате с деревянными панелями на меня накидывают тонкое одеяло, толкают к раковине. Я мою руки, лицо, и только сейчас меня догоняют эмоции, меня начинает трясти. Крупной дрожью. Да так, что не могу выпить чай, который заботливо принесла мне пожилая медсестра. Всё тот же врач ставит мне укол и усаживает на диван.       — Парень! Ты сам-то живи! Готовься, сейчас все примчатся!       Ночь была бесконечная. Сначала я ожидал один, потом приехали родители Мая. Они сидели в коридоре с белыми, испуганными лицами. Герман Львович приставал к каждому врачу, что неосторожно проходил мимо, с вопросами:       — Как мой сын? Что нужно купить? Мы всё сделаем! Только вы помогите… Он молодой, ему нельзя…       Потом он разглядел меня. Потребовал, чтобы я всё рассказал. Я, путаясь, рассказывал, закончив пылкими лозунгами:       — Я очень виноват! Он из-за меня! Я ему не верил, а он вправду любил! Он пожертвовал…       Герман Львович погладил меня по голове:       — Значит, хоть в этот раз, он поступил как человек… Будем надеяться!       Через час приехали хмурые полицейские. Капитан Олейниченко, от которого разило чесноком и усталостью, сделал мне вялый выговор за то, что уехал со скорой. А потом всё в той же комнатке с диваном опрашивал меня. Я рассказал, что мог, оказалось, запомнил много:       — Тот, который с ножом — Гога, так его назвал один из отморозков. Этот Гога тощий, с длинным носом, волосы рыжеватые, из-под шапки выглядывали. А лысого, он без шапки, назвали Казаном. У него на загривке, на толстой шее татуировка — какие-то крылья нарисованы. У парня с ирокезом серьга с черепом в правом ухе. Четвёртый — курносый, небольшого роста, но повыше меня, у него нет зуба…       Оперативник велел взять у меня анализы на алкоголь и наркотики. Мы беседовали с капитаном два часа. Пока нашу беседу не прервала моя мама, которая ворвалась в комнату с криком:       — Мой Лёлечка? Лёля, Лё-о-оля-а-а… Ты живой! — мама захватила мою голову и заплакала. Капитан Олейниченко забегал, засуетился, принес маме чаю. На этом разговор со мной прекратился, я вышел в коридор и сел рядом с родителями Мая, ждать. Позже и мама села рядом на стул. А рядом с мамой на детском стульчике притулился оперативник. Мы сидели молча, все смотрели в противоположную жёлтую стенку, пока из операционной не вышел хирург. Взрослые ринулись к нему: «Доктор! Как?»       — Всё зашили, сейчас на интенсивную реабилитацию в реанимационное отделение, очень много крови потерял. Будем ждать, теперь уже от нас ничего не зависит. У парня редкая кровь... у вас, — обращается хирург к родителям, — какая группа и резус?       — В том то и дело, что у Мая четвёртая группа, отрицательный резус, а у нас нет! — воскликнула мама Мая.       — Да, проблемка... Сегодня мы влили донорскую, но завтра наверняка потребуется ещё. Отправим заказ в донорский центр… Правда, хорошо бы через пару часов ещё влить…       — У Лёлечки четвёртая с отрицательным резусом, — робко вставила моя мама. Все повернулись на меня.       — Он ещё ребёнок! — категорически сказал хирург. — Надо, чтобы было 18 лет.       — Но ведь это экстренный случай! Тем более редкая кровь! — подскакиваю я. — Возьмите мою кровь. Я должен ему. Пожалуйста!       Доктор с сомнением смотрит на меня, качает головой. И тут моя неженка мама, музыкальный цветочек, капризуля и фуфыра, жёстко сказала:       — Спасайте парня! Я мать, я даю разрешение, могу письменное! Не смотрите, что Лёша худенький, он справится и восстановится. Я не хочу, чтобы сын мучился всю оставшуюся жизнь.       — А-а-а? — произнес врач, скосившись на полицейского. Капитан Олейниченко отвернулся от нас и стал что-то внимательно изучать на стенном стенде. Доктор вновь повернулся к маме: — Гепатит? Стафилококк? Венерические?       — Он здоров! — гордо ответила мама. — Да и анализ на алкоголь только что взяли! Без моего разрешения, заметьте! — Капитан Олейниченко отошёл от нас ещё дальше.       — Какой у него вес?       — Около сорока восьми, – ответил я.       Доктор глубоко вздохнул и резко сказал:       — Пойдём! Но вы все свидетели. Я был против. Но возьмём хотя бы триста миллилитров.       Меня забрали внутрь этого больничного царства. Обрядили в белые одежды и уложили на кровать. Как брали кровь, я не видел, только чувствовал тянущую боль в локтевом сгибе и усталость во всей руке. Когда все закончилось и я хотел вставать, медсестра приказала мне оставаться на месте, укрыла одеялом, велела спать. Удивительно, но я уснул практически сразу, резко провалился в сон. И сон был очень яркий, но странный. Май играл на скрипке, на моей Лидочке. Играл очень хорошо. Он играл Шопена «Колыбельную для ангела», которую я разучивал в прошлом году маме в подарок. Май был в моей бордовой рубашке, он был очень красив. А я психовал, я аккомпанировал ему на акустической гитаре (хотя, конечно, Шопена на гитаре только во сне можно представить). У меня не получалось, я сбивался и не успевал. Кричал посреди исполнения:       — Пожалей меня, я за тобой не успеваю, ты меня забиваешь, ублюдок…       Но он не слышал, играл и играл, закрыв глаза, плавно двигаясь за смычком, очень элегантно изогнув запястье, лицо светлое, одухотворенное, брови поднимаются на музыкальных акцентах. Когда же пьеса окончилась, Май сказал мне:       — Мы с тобой одной крови, ты и я! — и совсем уж реалистично добавил: — И только посмей ещё выёбываться…

***

      К Маю не пускали, даже посмотреть. Говорили обтекаемо: «Состояние тяжёлое, но стабильное». Что значит стабильность в данном случае? Хорошо или плохо? Всякий раз в больнице встречал маму Мая — Ирину Петровну. Удивительно, но она на меня не злилась. Грустно улыбалась, увидев меня, просила рассказать ей о сыне. Полагаю, что она настолько привыкла слышать о Мае плохое, что ей было странно слышать, как я хвалю его. Мне пришлось придумать новую историю наших с ним отношений, исключив из реальной истории обстоятельства знакомства, кражу скрипки, позор от засосов, раны от стаканов, пощёчины, игру на скрипке в плавках, ссылку в интернете и то, что называется сексом… Я же рассказывал о том, как он чутко чувствует музыку, какой он харизматичный исполнитель, заботливый друг (это я вспомнил макароны в столовой), смелый ездок, а если обидит, то всегда найдет силы попросить прощения (история с биологичкой в сильной редакции).       Не ходил в эти дни и в школу. Зато в полицию, как на работу. Уже на следующий день меня вызвали на официальный допрос и процедуру опознания. Я повсюду ходил с мамой. Капитан Олейниченко её опекал гораздо больше, чем меня. Он, кстати, с утра выглядел неожиданно помолодевшим и импозантным. Видимо, побрился. А может, это мама на него так действует?       Отморозков нашли сразу. Мне нужно было опознать именно Гогу. Георгия Светлячкова. Это ж надо! С такой фамилией и быть таким уродом. В полиции он выглядел жалким и потерянным, вся эта наглость и спесь испарились. А когда я показал на него, узнав, то Гога выпятил губы и обиженно, по-детски заскулил: «А он ваще меня пну-у-ул, в коленку-у-у!» А парню двадцать лет. Остальные члены дебильного коллектива в голос во всем обвиняли Гогу, якобы они бы по-пацански с этим парнем разобрались, «по-нормальному» и всё, а у Гоги что-то замкнуло! А на вопрос: «Зачем они издевались над Алексеем Ли?» — каждый из них, сокрушенно колотя себя в грудь, заявлял: «Падлой буду, думал, что это китаец, в темноте малость не разглядел, что парень не очень похож!» Как будто бы избить китайца — это благое дело! Еще они очень расстроились, узнав, что подрезали солиста «Маёвки». И ещё больше испугались, когда им сказали, что я тоже играю в группе.       На третий день позвонил Герман Львович и сообщил, что Мая сняли с аппарата и перевели из интенсивной терапии.       — Это значит, что он выздоравливает? — закричал я в трубку.       — Пока ещё нет, он почти всегда спит или без сознания. Его кормят капельно. Но сейчас он хотя бы самостоятельно дышит. И ещё врач сказал, что у него осложнение — пневмония. В общем…       — Герман Львович, Май справится. Он очень сильный! А меня к нему пустят?       — Приходи, я договорюсь, чтобы впустили, сегодня как раз Марков дежурит.       Марков Александр Александрович — это как раз тот хирург, что делал Маю операцию и который решился наперекор правилам взять у меня кровь.       Я сразу от Гельдовича побежал в больницу. Меня действительно впустили. Правда, Май спал. И выглядел ужасно. Лицо стало какое-то худое, от переносицы к глазу спускалась красно-фиолетовая гематома, губы приоткрыты и в белёсом налёте, грудь перевязана и края бинта желтого цвета, от какого-то лекарства. Май лежит на спине, к руке спускается система капельницы. Рядом с кроватью круглая табуретка. СанСаныч Марков сказал, что недавно ушла Ирина Петровна, что она просидела рядом с сыном два часа, а он не пришёл в себя, не вынырнул из этого лекарственного, коматозного небытия.       — Так что и ты не сильно надейся. Посиди, поговори с ним, может, услышит тебя, мобилизует силы жизненные… Я много чудес видел уже, так что верю в них… — напутствовал хирург.       Я сел на табуретку, разглядываю Мая. Неужели этот красавец, этот подонок, которого боится вся школа вместе с учителями, меня любит? За что меня любить-то? Мелкий, слабый, трусливый, с китайцем вон спутали… Одежда у меня немодная, песен не пою, в тусовках не участвую, шучу редко и не вслух, спортивной формой похвастаться не могу, да и сексуальных секретов и движений не знаю. Девчонки никогда на меня внимания не обращали. И тут Май! Мой Май! Провожу пальцем по его безжизненному серому лицу, прислоняюсь лбом к голому плечу.       — Май! — обращаюсь к нему тихо. — Ты не вздумай тут долго лежать. Все переживают, мама твоя плачет, парни в студию приходят и курят прямо там. Никакой дисциплины без тебя! Отморозков этих нашли, они ждут суда. Но ты должен там быть, в суде! Без тебя никак! Слышишь? И я без тебя никак, Май! Мне не хватает твоих наглых рук, идиотских выходок, бесконечных преследований… Меня никто «мышатиной» не называет… Меня никто не будет никогда так целовать, как ты. Ты же чемпион по поцелуям! Никто так не слушает мою скрипку. Только ты… Хочешь, я сыграю тебе?       Скрипка у меня была с собой. Правда, не Лидочка, а Лариска-Каприска. Я же с репетиторства шёл. Я достал Лариску, вытер об одежду взмокшие ладони и принял нужную позу.       — Что тебе сыграть? – спрашиваю вслух у Мая, он не отвечает… — Тогда я сам выберу! Мне тут сон приснился… — продолжаю громко и бодро разговаривать с телом, — короче, тема «Колыбельная для ангела». Переработка Джона Уильямса. Если ты заплачешь, не отворачивайся, я пойму. Так и должно быть! Слышишь? Ну вот…       И вскидываю смычок. Даже пиано в больнице звучало пронзительно громко… Низко, тоскливо, светло, нежно… Люблю тебя, Май, очнись… Плавно на кантилене, и вверх, звонко, ярко, до дрожи в позвоночнике от вибрато и от той любви, что на кончике смычка. Середина произведения – почти экспромт, будоражит, волнуется. Я переживаю за тебя, Май, борись… Одна и та же мелодия вокруг одной оси вьётся, повторяется разнооктавно и разнотемброво… Много раз скажу тебе, Май, мне больно без тебя, больно, как эта «си» пронзает грудь. Мелодия дышит правильным, сильным ритмом. И ты дыши, Май, так же, как и скрипка. Она помогает тебе, она разгоняет кровь, и мою кровь в тебе. Мелодия жизни, но не смерти. Лариска старается, играет просто, но от души. Она видит себя фрамусовской аристократкой, она сегодня прима. У нас с ней бенефис. Ради тебя, Май! И тоненько растягиваю точку. И ещё пауза с закрытыми глазами, а из них предательские слёзы.       — Мышатина, ну как тебя не любить?       И я распахиваю глаза. Это ведь сказал Май? Это сказал Май! Голубые глаза открыты и лицо, хотя и отливает фингалом, но не серое, живое!       — Май! — кричу я. — Май! Ты услышал?       И позади слова:       — Да тут вся больница слушала, как бы в кардиологии ничего не случилось! — поворачиваюсь, а в дверном проеме стоит Александр Александрович, медсестра и ещё несколько лиц из пациентов, то есть у меня было несколько слушателей!       — СанСаныч, Май очнулся! — заорал я.       — Так ты мёртвого поднимешь! Может, к нам в реанимацию на четверть ставки? — шутит врач и проходит к Маю, выгоняя всех посторонних. — Ну, герой, защитник! Как ощущения? Дёргаться не нужно и старайся не дышать глубоко, не крутиться, и тем более не вставать. И нужно нормально поесть, бульончик принесут. Лёша тебя покормит, слушайся его…       Доктор говорил ещё что-то, но мы с Маем не слышали, смотрели друг на друга. Когда СанСаныч, наконец, ушёл, я сел рядом с Маем и тихонько поцеловал его, легко коснувшись губ. Сижу и улыбаюсь ему, даже ногами болтать принялся!       — Мышь, что за чмок? Поцелуй по-человечески, а не по-птичьи! — очень тихо, но нагло заявляет больной.       — Не-е… Тебе нельзя пока!       — Чёрт! Это же дополнительная травма. Расскажи мне что-нибудь. Как ты тут без меня? — он говорит очень сипло и слабо.       — Таскаюсь по больницам и по полиции! В школу не хожу! Кайф! Познакомился с твоей мамой, она мне много про тебя интересного рассказала. Например, то, что ты в детстве прыгал на спор с моста, и то, что твоя любимая игрушка — оранжевый медвежонок!       — О! — страдальчески застонал Май.       — Ещё все тут переживают за тебя, даже хозяин «Пели-кана», Роман, звонил мне. Тебя допрашивать придут! Придурков поймали. Капитан Олейниченко, который их ловил, к моей маме клеится. Так-то я не против, он нормальный дядька. А твои фанатки под окнами с плакатиками стоят. На сайте сколько всего про тебя героического написали!       — Али, ты чё-то не о том говоришь…       — Не о том? А о чём надо? Я в джинсах твоих хожу. Звонил мой папа, он всё знает, передаёт тебе что-то типа привета. И представляешь, у нас с тобой одинаковая кровь! А я вчера целую тарелку плова съел, когда был у вас дома. Меня твоя мама приглашала.       — Мышатина, скажи мне, что любишь меня, наври хотя бы…       Замолкаю. Да, это действительно то, что надо сказать, а не сыграть. Но мне это трудно. Почему выдавить из себя «люблю» так невозможно? Разве не люблю? Надо отвечать, его окрашенные кровью голубые глаза ждут.       — Ну и зачем ты про «наври» сказал? — возмущаюсь я, резко покраснев. — Как мне сейчас говорить?       — Скажи как-нибудь…       Я набираю в грудь побольше воздуха и наглости:       — Ненавижу тебя! Ты сломал меня! Как ты это сделал? Какая-то хуйня во мне образовалась и не может рассосаться! Ублюдок!       Май растягивает слабую улыбку:       — Какие волшебные слова! И кто это тебя так научил поэтично выражаться? Я вот встану на ноги, и ты получишь за «ублюдка». А в целом очень нежно получилось... Целуй давай, пока бульон не принесли!