мог бы просто сказать

Джон смотрел в темные глаза одного итальянца, сидящего чуть поодаль. Тот прожигал его взглядом в ответ. На губах играла самодовольная улыбка, а на лице читалось: «ну давай, удиви меня». Как бы между прочим швейцарец провел пальцами по своей шее, прикрывая глаза и приоткрывая рот. Он знал, что Дамиано смотрит. Вокруг ходили люди, но все они были заняты своими делами, а потому никто не обращал внимания на их игру. Да, именно игрой все этой и было. Давид прекрасно знал, чего добивался этим швейцарец, а потому охотно в нее включился. Он был уверен в том, что именно он выйдет победителем, что совсем скоро Мухарремай прибежит к нему, будет просить, умолять. Для него это было лишь вопросом времени. Несмотря на это, Джон не сдавал позиций. Игра несколько затянулась, но от этого она становилась только лучше: с каждым днем ставки росли, а «атаки» становились все откровеннее. Это было очень забавно, а потому сейчас Дамиано не отрывая глаз наблюдал за тем, как швейцарец расстегнул верхнюю пуговицу своей рубашки, оглаживал свою шею, плавно спускаясь по ключицам к груди, а потом все ниже, ниже, ниже, пока его рука не исчезла из поля зрения Давида под столом. А потом Мухарремай открыл глаза, в которых танцевали чертята, и посмотрел на итальянца, чтобы проверить, насколько удачным был этот «удар». Дамиано рассмеялся и хлопнул ладонью по столешнице. Было смешно с самого себя, с того, как он внимательно следил за рукой парня, будто ожидая чего-то большего, и особенно с того, как он все-таки повелся, клюнул на этот номер. Паршивец точно знал, что делал. Учитывая то, как сильно Давид хотел бы увидеть продолжение, или даже поучаствовать в нем, за эту попытку швейцарцу можно было засчитать сразу два балла. Теперь была очередь Джона самодовольно улыбаться. Он медленно потянулся к вороту своей рубашки, облизал губы, не спуская глаз с итальянца, который жадным взглядом ловил каждое его движение. А потом вдруг рассмеялся, застегнул верхнюю пуговицу, поднялся с насиженного места и, довольный собой, зашагал прочь. Гаденыш. *** Джон не понял, кому в голову пришла идея устроить импровизированный концерт прямо в этом клубе, но в целом идея была неплохая. Можно было отвлечься от приевшихся песен, заготовленных для выступления, и просто расслабиться. Было решено, что каждый должен исполнить какую-нибудь песню, и уже в следующую минуту на сцену вышла Дестини. Было весело, действительно весело. Все смеялись, шутили, кто-то подпевал, кто-то танцевал. Ощущение было такое, будто они все — старые друзья, которые собрались субботним вечером в караоке. Никто не думал о предстоящем конкурсе, об утомительных репетициях и изнуряющем ожидании вперемешку с волнением. Такая разгрузка была необходима им всем, даже больше, чем они могли об этом подумать. Швейцарец вернул свой взгляд к столику итальянцев. Парень, которого, как помнил Джон, звали Томас, рассказывал что-то веселое, а остальные смеялись. Он тоже смеялся. В какой-то момент Дамиано словил взгляд Мухарремая и его лицо приобрело то лисье выражение, которое означало, что он что-то задумал. Итальянец знал, что пришло время для следующего раунда. Когда Чукуньере закончила свою песню, Давид вызвался добровольцем. Он с хитрой улыбкой поднялся на небольшую сцену и немедленно встретился взглядом с швейцарцем. Он объявил, что будет петь «Tear You Apart»*. Присутствующие одобрительно загудели и захлопали. Только Джон напрягся, прекрасно понимая, к чему все идет. Дамиано с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться. Он уже чувствовал себя победителем. Он двигался в ритм песни, напористо чеканил слова куплета и нарочно не смотрел на Мухарремая, только ради того, чтобы впиться в него глазами на припеве. I want to hold you close Skin pressed against me tight Lie still, and close your eyes girl So lovely, it feels so right I want to hold you close Soft breath, beating heart As I whisper in your ear I want to fucking tear you apart Он не спускал глаз со швейцарца, когда с его губ слетали эти слова, будто он и не пел вовсе, а просто говорил это ему. Хотя, так оно на деле и было. Эта идея с выступлением была прекрасной возможностью прямо так, при всех, сказать самоуверенному парню, что ему не выиграть в этой игре. И, конечно, ясно дать понять, что Дамиано с ним сделает, когда тот проиграет. Песня закончилась, довольные слушатели отблагодарили итальянца аплодисментами и стали выбирать, кто следующий будет петь. Давид подмигнул напряжённому швейцарцу, который, казалось, был натянут получше струны, победно улыбнулся и спустился со сцены. Реванш был засчитан. *** Через пару дней, накануне полуфинала, они решили повторить свои посиделки в клубе. Идея импровизированного концерта снова была встречена с восторгом. Джон знал, что сейчас у него есть уникальная возможность нанести сокрушительный ответный удар. Он вышел на сцену и озвучил песню. Итальянец ожидал, что Мухарремай тоже выберет что-то со скрытым смыслом, который поймет только он, Дамиано. Однако это была самая обычная песня; Давид знал ее, а также знал, что в ее тексте не было ничего такого. Это было немного странно, ведь он был уверен, что в этой кудрявой голове зреет какой-то злобный план, что швейцарец ни за что не упустит такой возможности. Ведь он (как и сам Дамиано) уже должен был быть на пределе, и тоже наверняка понимал, что их игра должна была закончиться сегодня. В любом случае, итальянец был заинтересован. Все выступление Джон прожигал его взглядом, а Давид вслушивался в слова, пытаясь разглядеть в них что-то эдакое. Но все было вполне невинно, и эта неразбериха сводила его с ума. Он уже подумал, что швейцарец решил просто-напрасно подержать его в напряжении, и хотел расслабиться и растянуть свои губы в фирменной самодовольной улыбке, как бы говоря Мухарремаю: «я тебя раскусил», но не тут-то было. На проигрыше Джон вдруг начал как-то странно импровизированно танцевать, не сводя глаз с итальянца, а тот вдруг понял, что уже мог видеть такой «танец» в постели. Его подозрения подтвердились, когда швейцарец перевел свои хаотично извивающиеся руки себе на грудь, оглаживая себя, выгибаясь, а потом цепкими пальцами расстегнул ту гребенную пуговицу, прямо как неделю назад. При этом он облизнул приоткрытые губы и приподнял брови, словно издеваясь: «ну? что ты скажешь на это?». Сказать Дамиано ничего не мог. Он был в шоке от этой смелой и даже наглой атаки, от того, что швейцарец делает все это здесь и сейчас. Одно дело — играться с итальянцем, когда никто не обращает на них внимания, но совсем другое — делать это прямо на сцене, на глазах у десятков людей. Давид уже не улыбался. Его взгляд стал тяжелым и темным, а по тому, как тот напрягся, Джон понял, что своей цели он достиг. Он победил. *** В отличии от окружающих Джон никогда не считал себя пай-мальчиком, но даже несмотря на это, такое поведение на глазах у всех было для него настоящим вызовом. Щеки горели румянцем, сердце только начинало успокаивать свой ритм в груди, а в животе что-то приятно щекотало, когда он вспоминал, с каким лицом сидел Дамиано. Швейцарец упираля руками в умывальник, смотря на свое отражение. Скрыть довольную улыбку было тяжело, да и не хотелось ее скрывать: он был действительно доволен собой и тем, что последнее слово осталось за ним. Краем уха отмечая, что кто-то зашел в уборную, он наклонился, чтобы плеснуть себе в лицо холодной воды. — Вот ты и попался, — Джон вздрогнул от неожиданности, когда ухо обдало горячим дыханием, а сзади кто-то прижал его к умывальнику. В отражении он увидел прищуренные темные глаза Дамиано. Швейцарец развернулся в его руках и встал лицом к Давиду. Последний упирался руками в гладкую мраморную поверхность по обе стороны от тела Джона, держа его в своей ловушке, и буквально гипнотизировал его своим взглядом. У Дамиано в тот момент был взгляд хищника: тяжелый, цепкий и будто бы проникающий в каждую клеточку тела. Мухарремай не мог оторвать глаз. Между их лицами были считанные сантиметры, итальянец вдавливал его своим тазом в умывальник и Джон чувствовал недвусмысленный бугорок на штанах парня. По его спине пробежали мурашки. Он действительно сделал это, возбудил итальянца своей глупой игрой, и теперь тот прижимал его к этому гребаному умывальнику в туалете клуба, обжигал жаром своего тела и смотрел так, будто мысленно уже трахал Мухарремая прямо здесь. А тот кричал, не жалея связок, и принимал его в свое тело, пока итальянец брал его, подчинял, контролировал, вбиваясь глубоко, жарко, жестко. Джон не смог удержаться от стона, представляя эту картину. — Я бы мог оттрахать тебя прямо здесь, — зашипел Дамиано, словно читая мысли швейцарца, — чтобы все могли слышать твои крики, чтобы могли прийти и увидеть, — он качнул бедрами, потираясь своим стояком о стояк Джона, получая за это приглушенное хныканье, — ты ведь этого хотел? Да? Ты хотел, чтобы я взял тебя на глазах у всех? Чтобы все увидели, какой ты на самом деле? Мухарремай едва стоял на ногах. У него кружилась голова от слов Дамиано, от его горячего дыхания на шее, от собственного возбуждения, от того, что воздуха почему-то было очень мало. — Мх, Д-Дамиано, прошу, — шевелить языком было невероятно тяжело, а формулировать мысли — еще тяжелее. — Что? Что тебе нужно? — шептал Давид, проводя губами по мягкой коже швейцарца, — Давай, скажи мне, что тебе нужно. — Ты, — выдохнул Джон, бессильно откидывая голову назад, открывая еще больший доступ к шее, чувствуя себя ужасно уязвимым и возбуждаясь от этого еще больше. Дамиано накинулся на его шею, жадно целуя, сминая в это время руками бока швейцарца, ловя каждый вздох, сорвавшийся с губ второго парня. Он и сам держался с огромным трудом, но он должен был потерпеть, чтобы сделать хорошо им обоим. — Давай, детка, — с невероятным усилием он оторвался от Мухарремая, отлипая от желанного тела и цепляясь за его запястье, — пошли. — Что? — спросил Джон, тяжело дыша. Его глаза лихорадочно блестели, губы были приоткрыты, ворот рубашки смят, а сам парень будто был не в себе, не помня ни того, какой сегодня день, ни времени, ни собственного имени. — Пошли, — итальянец кивнул на дверь, — не будем разрушать твой образ невинного ангелочка. Настоящий ты принадлежишь только мне. Только я могу видеть, какой ты на самом деле. И он потащил Мухарремая к выходу. Как-то не сговариваясь они решили, что пойдут в номер швейцарца. Вероятно, свою роль здесь сыграло то, что он был на три этажа ближе, чем пристанище Дамиано. Джон вообще не понимал, что происходит вокруг. Он едва помнил дорогу, хотя в этом и не было особой необходимости: все равно итальянец вел его за собой, так что ему оставалось лишь на негнущихся ногах следовать за Давидом. В номер они буквально ввалились. Джон успел только шлепнуть ладонью по выключателю, чтобы наполнить комнату тускловатым светом ночника, прежде чем итальянец грубо толкнул его к стене так, что Мухарремай неприятно стукнулся лопатками, и вгрызся впился в его губы поцелуем. Дверь была нараспашку, но Дамиано быстро решил эту проблему: не отлипая от швейцарца, он захлопнул ее ногой. Теперь они остались только вдвоем. Джон застонал от смеси ощущений. От того, как язык Давида проникал в его рот и скользил мимо его языка. От того, как Дамиано прижимал его к стене своим телом. От того, как сильно Дамиано хотел его. От того, как его собственное возбуждение болезненно отдавалось в теле. Он так давно этого ждал, что теперь, когда ожидания сбывались, кружилась голова. И, судя по тому, как жадно блуждали руки итальянца по его телу, он тоже давно этого хотел. Целовался Давид так же жадно. Это был жесткий поцелуй и до невозможности собственнический: этим безжалостным напором Дамиано показывал Джону, что тот не принадлежит никому, даже себе. Он только его, только Давида, и швейцарец чувствовал, как тянет низ его живота от осознания этого факта. Итальянец отстранился, и они оба воспользовались этой секундой, чтобы восстановить сбившееся дыхание. Джон уже не мог стоять, не мог дышать, не мог терпеть. Ему хотелось выть, стонать, умолять, плакать — что угодно. Видя все это, Дамиано прохрипел: — Давай, скажи мне, что ты хочешь, — швейцарец едва не застонал от того, как звучал его голос, — скажи это, — Мухарремай отрицательно затряс головой. Тогда итальянец сжал руками его плечи и припал губами к шее. Он целовал, кусал, вылизывал, тыкался носом в мягкую кожу, ловил губами бешеную пульсацию и просто обжигал горячим дыханием, прекрасно зная, как это нравилось второму парню. Джону казалось, что он задохнется. Воздуха не хватало, дышать он как будто бы разучился, но сделать с этим ничего не получалось. Он наклонил голову набок, поддаваясь, позволяя итальянцу делать с ним все, что тот хотел. По телу бегали мурашки, и было одновременно безумно хорошо и безумно плохо. — Скажи, — прошипел Дамиано куда-то в его шею, водя руками по груди швейцарца, прямо как тот сам это делал на сцене ранее. Ему нравилось чувствовать горячее тело и бьющееся сердце, которое колотилось так, что даже сквозь одежду можно было сосчитать пульс, нравилось, как ткань натягивалась, когда Джон выгибал спину, словно маленькие белые пуговицы должны были вот-вот разлететься в разные стороны, не в силах больше сковывать это тело, прятать его от глаз Давида. Хотелось касаться кожи, мять, давить, гладить, хотелось чувствовать эту бешеную жизнь в своих руках, хотелось подчинить, заклеймить, присвоить, спрятать от всех, чтобы никто не смел даже смотреть на его Джона. Терпеть не было сил, но ему безумно хотелось услышать те самые слова от Мухарремая. — Скажи, потому что иначе я уйду, — конечно, это была наглая ложь, Дамиано ни за что на свете бы сейчас не ушел, ни за что на свете не оставил бы своего швейцарца в таком состоянии, но ему было просто жизненно необходимо услышать это, — что тебе нужно? Джон что-то сдавленно простонал. Он хаотично пытался вспомнить английский, пытался заставить свой язык говорить, пытался справиться с удушьем, пытался собрать беспорядочные мысли и преобразовать их в одно несчастное предложение, но это было так безумно тяжело, что хватило его лишь на громкое отчаянное: — Ты, — в это крошечное слово было вложено все желание, боль, жар, которые разрывали все его существо, — прошу, Дамиано, мне нужен ты, — Давид почувствовал, как эти слова саднящим теплом разливаются в его груди. Он с улыбкой смотрел на своего швейцарца, такого уязвимого, отчаявшегося, измученного ожиданием и на все готового, ощущал щемящую нежность, и не смог удержаться от того, чтобы не погладить его по горячей щеке, успокаивая. — Ты хочешь, чтобы я тебя трахнул? — итальянец решил больше не мучать Джона. — Да… пожалуйста… трахни меня, — Мухарремай обессиленно откинул голову назад, буквально растекаясь по стене. — Я трахну тебя. Я трахну тебя так сильно, что ты потеряешь сознание, — Дамиано прорычал это в самые губы швейцарца, вновь наваливаясь на него всем телом, а уже через пару мгновений они оказались на кровати. Раньше, чем Мухарремай успел опомниться, итальянец дернул края его рубашки в стороны, отрывая пуговицы и открывая, наконец, доступ к желанному телу. Не теряя ни секунды времени, Дамиано припал к груди парня, вдыхая запах его кожи, выцеловывая каждый сантиметр, сминая пальцами бока и живот. Джон тянул к нему руки, как люди в период засухи тянут руки к дождливому небу, зарывался в волосы на затылке, оглаживал спину. Давид вскоре перевёл своё внимание на вставшие соски парня. Один он накрыл губами, удовлетворенно ловя стон швейцарца, одновременно чувствуя подбородком, как этот прекрасный звук разносится вибрацией по груди Мухарремая. Второй сосок он несильно сжал двумя пальцами, что также не осталось без реакции. Дамиано посасывал маленькую бусинку, слегка царапал ее зубами, а потом отстранялся, чтобы подуть на нежную кожу и посмотреть, как извивается под ним швейцарец, по телу которого вовсю бегают мурашки. Джон хватался за ворот его рубашки, за его руки; то жался ближе, то наоборот отстранялся, откидываясь назад, вдавливая себя в мягкую постель, сжимал в руках одеяло и просто не знал, куда себя деть. Ему хотелось, чтобы это скорее закончилось и в то же время — чтобы это не кончалось никогда. — П-пожалуйста, — хватая ртом воздух, проговорил он, — Дамиано. Этого было достаточно для Давида. Звучание собственного имени в исполнении швейцарца болезненной волной отдалось в паху, не позволяя ему больше оттягивать момент. Он сорвал с себя рубашку, потом джинсы, путаясь в штанинах, чертыхаясь, но, наконец, откинул одежду подальше. Джон тоже времени зря не терял и точно так же нетерпеливо стянул с себя ненужные вещи, едва не кончая от случайного прикосновения к своему стояку. Без одежды стало немного легче, но ровно до того момента, пока итальянец вновь не навалился на него, накрывая его тело своим. От ощущения, что чужое горячее тело придавливает его своим весом к кровати, сводило ноги. Он развёл их в стороны, позволяя Дамиано устроиться между ними, приглашая. Оба застонали, когда итальянец поерзал на месте, потирая их члены друг о друга. Они были на пределе, поэтому Давид решил больше не терять времени. Он неуклюже вскочил на ноги и метнулся в ванную. Вернулся он оттуда через пару секунд, держа в руке зеленую банку с гелем алоэ. Несмотря на дикое возбуждение, он позволил себе задержаться на мгновение в дверном проеме, любуясь швейцарцем. Тот лежал на кровати, как какое-то античное божество. Красивое, мягкое, сочное, податливое тело на сбившемся белом одеяле в свете тусклого ночника. Он лежал здесь и ждал только его, Дамиано, готовый на все, готовый отдаться, подчиниться, зазывающий и манящий. Его глаза были полуприкрыты, кудри растрепались, щеки покрывал легкий румянец. Он тяжело дышал, сминая рукой правый сосок, облизывая припухшие губы, и выглядел в этот момент настолько горячо и совершенно, что Давид постарался запечатлеть этот образ в своей голове, чтобы он навечно отпечатался в его памяти. Если бы он был художником, он бы обязательно написал огромное полотно с этой сценой, расписал бы ею храм, чтобы люди приходили туда молиться и поклоняться этому потрясающему богу, его богу. На ватных ногах он вернулся к кровати, сел рядом с богом швейцарцем и открутил крышку, тут же опуская пальцы в холодный гель. Он положил другую руку на внутреннюю сторону бедра Джона, слегка шлепнул его, чтобы тот немного отодвинул ногу в сторону и дал ему лучший доступ, и уже хотел начать растягивать парня, когда тот вдруг словил его руку и сказал: — Нет, давай так. — В смысле? — не понял сразу итальянец. — Давай без этого. — Тебе будет больно. — Пускай, — нетерпеливо выпалил швейцарец, а Дамиано ещё пару секунд смотрел на него, пытаясь понять: это вообще хорошая идея? Он понимал, что скорее всего Джон просто не мог больше терпеть, а значит, именно он, Давид, сейчас должен взять ситуацию в свои руки и принять решение. — Пожалуйста, — снова подал голос Мухарремай, — я правда этого хочу. Тогда у Дамиано не осталось выбора. Он и сам больше не мог ждать, ему не терпелось скорее набросится на это желанное тело, но он все равно пытался держать себя в руках, чтобы спешкой не причинить своему партнеру ненужной боли. Он только смазал парня, который шумно вдохнул и сжался, когда его коснулась холодная субстанция, а потом взял побольше геля в ладонь и размазал его по своей горячей плоти. Разница температур была головокружительная. Затем он залез на кровать, упёрся одной рукой в подушку у головы Джона, а второй направил свой член в нужном направлении, но не вошёл, а стал размазывать смазку по отверстию швейцарца, одновременно дразня и подготавливая его. — Хватит, — раздраженно выкрикнул последний, недовольно подталкивая Дамиано ногами, — я не могу больше! И Давид качнул бёдрами. Сначала он ввёл только головку. Ощущения были непередаваемые. Преодолеть сопротивление мышц было нелегко, но ещё тяжелее было удержаться от того, чтобы не войти до конца одним резким толчком. Джон, казалось, был на грани истерики. Он извивался на постели, хныкал, сжимался, пытался самостоятельно насадиться на член итальянца, из-за чего тому пришлось прижать его к кровати за плечи, бормотал что-то на смеси из английского и французского (Дамиано казалось, что это были какие-то проклятия). Через пару минут он всё-таки начал двигаться, медленно, смертельно медленно, изо всех сил стараясь держать себя в руках, не позволяя себе сорваться, ощущая, как сводит от напряжения мышцы. Швейцарец метался под ним, стонал, запрокинув голову, и с каждым миллиметром выгибался в спине все больше и больше, и Давиду всерьёз начало казаться, что он вот-вот встанет в мостик. Джон сходил с ума от ощущений. Он чувствовал, как Дамиано раскрывает его изнутри, как возрастает давление с каждой секундой. По мере того, как итальянец продолжал проникать все глубже, это чудесное чувство наполненности росло все больше и больше, становясь практически невыносимым. Этот момент был каким-то бесконечным, и Мухарремаю казалось, что итальянец будет входить и входить, пока не дойдет до самого горла. Когда Дамиано прижался к нему, оба облегченно выдохнули. У Давида кружилась голова от того, как тесно и как горячо было в швейцарце. Он стоял, тяжело дыша, находясь в этом мгновении, поглаживая большими пальцами колени второго парня. — Ну же, не останавливайся, — задыхаясь от переизбытка эмоций, умолял Джон. Итальянец не мог не повиноваться. Заключив свой взгляд на лице Мухарремая, он прищурился, хитро улыбнулся, плавно подался назад, а потом резко толкнулся вперёд. Швейцарец вскрикнул, и его член дернулся, когда Дамиано прошёлся по простате. Давид не мог больше сдерживаться. Он прижал руки Джона над его головой и стал быстро вбиваться в его тело. Швейцарец кричал от того, как боль смешивалась с наслаждением, будто соль с сахаром: две несовместимые, на первый взгляд, вещи, но как только ты их смешиваешь, то понимаешь, что одно без другого не может, потому что одно многократно усиливает другое; одно было бы бесполезно без другого, потому что не с чем было бы его сравнивать. Кричал от раздирающего давления, от осознания того, что он подчиняется, отдаётся, находится во власти другого человека, не может ничего сделать, кроме как принять это, извиваться под ним и хватать ртом воздух, от того, что лежит, обездвиженный, открытый, доступный. Кричал, когда слышал довольные стоны Дамиано, и понимал, что это он является причиной этих стонов. Он не сомневался в том, что долго не продержится. Давид упивался этими криками. Он обожал то, что Джон такой громкий, а факт того, что именно он может слышать, как швейцарец использует свой голос не только на сцене, но и в постели, заставлял его двигаться резче, жестче, чтобы крики были ещё громче, чтобы их было ещё больше. Дамиано был уверен в том, что их было слышно, но его это только распаляло: пусть все слышат, как умеет кричать его швейцарец, как он умеет кричать под ним. Ему хотелось растянуть этот момент, поэтому он вдруг переключился с бешеной скорости на плавные, размашистые толчки. Итальянец освободил руки Джона, которые тут же легли ему на спину, притягивая ближе, упёрся локтем в кровать, а другой рукой зарылся во влажные беспорядочные кудри на затылке. — Мне так хорошо в тебе, — низким голосом проговорил он в губы швейцарца, — ты так хорошо меня принимаешь, — он специально сделал медленный толчок, чтобы Джон услышал, как хлюпает смазка, — так хорошо. Было горячо, мокро, невыносимо. Мухарремай потянулся за поцелуем, который немедленно получил. Слова Дамиано разнеслись дрожью по всему телу. Знание того, что ему нравится быть внутри него, что он отчаянно хочет быть внутри, — все это кружило голову. Невероятно было чувствовать все это, доставлять удовольствие своему любимому человеку, чувствовать его внутри себя, быть с ним одним целым. Джону нравилось чувствовать силу, с которой итальянец придавливал его к кровати, толкался в него, нравилось чувствовать его тепло и твердость. Этот поцелуй был спокойнее, чем тот у двери. Он был не таким бескомпромиссным, наверное, даже почти нежным. С губ партнера Давид перешёл на его подбородок, скулы, лоб. Он зацеловывал любимое лицо, собирал губами выступившие на глазах швейцарца слезы, оглаживал щеки кончиками пальцев. А потом он вдруг сменил позиции. Теперь итальянец лежал на спине, а Джон был сверху. Мухарремаю потребовалась пара секунд на то, чтобы осознать, что только что произошло. От резкого перемещения у него закружилась голова, и он упёрся руками в грудь Дамиано, чтобы удержать равновесие. Поняв, что теперь он правит балом, он приподнялся, чтобы в следующую секунду снова опустится вниз. Так проникновение ощущалось совершенно по-другому. Он двигал бёдрами, постанывал. Дамиано держал его руки в своих, переплетая пальцы, и внимательно вглядывался в лицо швейцарца с довольной улыбкой. Ему нравилось отдавать парню контроль, наблюдать за тем, как он сам насаживается на его член, выбирает нужную скорость и угол, как он закрывает глаза и стонет, запрокидывает голову, оголяя белую шею, как покачивает бёдрами. Было в этом что-то особенное, что-то даже более интимное, чем сам секс. Это были недолгие, из-за того, что Джону не нравилось долго оставаться без ощущения всего тела партнера, но прекрасные и удивительные мгновения. Вот и сейчас, когда швейцарец открыл глаза и посмотрел на Дамиано, последний знал: это значит «ты мне нужен», поэтому оттолкнулся от кровати и принял сидячее положение, одновременно придерживая Мухарремая руками и прижимая его крепче к себе. Теперь они сидели в объятиях друг друга, обменивались жаром своих тел, и двигались вместе, как единый организм. Джон блуждал руками в волосах итальянца, а тот целовал его плечи и грудь. В какой-то момент швейцарец слегка отстранился и Дамиано увидел в его глазах тот озорной огонёк, который он так любил. Мухарремай легонько толкнул его в грудь. Итальянец понял намёк и улегся обратно, изогнув бровь, с самодовольной улыбкой глядя на Джона. Швейцарец снова прикрыл глаза, склонил голову набок и стал двигаться в умеренном темпе, оглаживая свою грудь, играясь с сосками. Дамиано нравилось это зрелище. Он сминал в руках бёдра и ягодицы парня, блуждал по его животу и пояснице, специально не касаясь члена, а потом опять возвращался к бёдрам. Через пару минут Джон выпрямился, приоткрыл глаза и посмотрел на итальянца. Выглядел он в эту секунду невероятно горячо и, судя по всему, прекрасно знал это: он нарочно закусывал и облизывал губы, гипнотизировал Дамиано затуманенным взглядом, гладил себя и двигался всем телом так, будто у него не было костей. Давид прекрасно понимал, что он специально делает все это, специально издевается, мстя за ту долгую пытку, которую ранее устроил ему Дамиано. Это было своеобразное наказание, которое итальянец был готов принять. А потом Джон стал прогибаться в пояснице, плавно перенося упор на свои руки за спиной. Это движение привело к тому, что его таз изменил своё положение, и оба парня громко застонали: Дамиано из-за того, как потрясающе сильно теперь он был сдавлен, а Джон из-за того, как член Давида упирался в его простату и живот. Для итальянца это было последней каплей. Он резко повалил Мухарремая на кровать, накрыл его своим телом и стал размашисто вбиваться в него. Джон обнял его ногами и руками, стараясь открыться ещё больше, чтобы получилось ещё глубже, сильнее, горячее. Он захлебывался в стонах и криках, беспорядочно водя руками по взмокшей спине итальянца, а тот, в свою очередь, ни на каплю не замедлялся, чувствуя скорую разрядку, и все пытался словить губы швейцарца своими, но никак не мог. — Дамиано, — сбивчиво проговорил Джон, задыхаясь, и попытался сфокусировать взгляд на партнере. — Что, — не останавливаясь отозвался Давид, — давай, милый, скажи мне, что ты хочешь. Но Мухарремай не мог сказать. Уж точно не сейчас, когда каждым своим толчком итальянец буквально выбивал из него душу. Тогда он нашёл руку Дамиано и положил себе на шею. Тот все понял. Он сжал шею швейцарца, не сильно, чтобы ничего не повредить, но достаточно для того, чтобы это было ощутимо. Джон застонал, а он почувствовал ладонью вибрацию от этого стона. Дамиано с силой вбивался в податливое тело, каждый раз надавливая на простату, параллельно сжимая горло партнера. Швейцарец чувствовал, что толчки стали особенно глубокими, а это могло значить только одно. — Я собираюсь кончить в тебя, детка, — прохрипел Давид ему на ухо, — прямо в тебя, глубоко-глубоко, — и в качестве подтверждения своих слов толкнулся особенно сильно. Это было слишком для швейцарца. Он хаотично хватался за партнера, словно пытаясь удержаться на месте, звонко вскрикнул, выгнулся до хруста костей, до темноты в глазах, и его тело сотряс оргазм. Он чувствовал, как живот стал липким и горячим, как его затрясло, как бесконтрольно стали сокращаться мышцы таза, как он стал сильно сжиматься вокруг члена итальянца, который сейчас казался ему особенно огромным и твердым. Дамиано не переставал двигаться. Он любовался обессилевшим, задыхающимся Мухарремаем, который, кажется, сейчас находился где-то на краю сознания. Давид стонал, шипел, рычал от того, как парень импульсивно сжимался, и от осознания, что сейчас, после разрядки, он был ужасно чувствителен. Чувствительный, оттраханный и весь в его власти. Все это в совокупности было настолько прекрасно, что он понимал: он уже совсем близок. Дамиано громко зарычал, сделал последний, особенно глубокий, толчок и замер, напрягшись всем телом. Джон очень остро чувствовал его последние толчки и то, как дернулся его член, а потом не сдержал крика, когда представил, что сейчас где-то глубоко внутри него разливается горячая вязкая сперма итальянца. *** Когда швейцарец открыл глаза, ему показалось, что на какую-то секунду он потерял сознание. — Тише, тише, — он чувствовал губы Дамиано у своего виска, — я держу тебя, — он действительно был в руках итальянца, который нежно поглаживал его мокрую спину, плечи, бока, шею, сцеловывая выступившие от переизбытка ощущений слезы. Он слепо потянулся за губами Давида и получил от него мягкий поцелуй. Тело приятно ныло, в ушах стоял гул, а в голове — пустота. Ему было тепло и хорошо в объятиях Дамиано. Итальянец плавно опустил их на сбившуюся постель. Он игрался с темными кудрями Джона, пока тот оглаживал кончиками пальцев контур его лица. Они разглядывали лица друг друга, будто только что впервые встретились. Было так уютно лежать в руках друг друга, заглядывая в глаза, переплетаясь ногами под тонким одеялом. Веки тяжелели, но хотелось еще хоть пару минут не закрывать глаза, чтобы изучить получше расслабленное лицо любимого человека напротив, чтобы послушать его мягкое дыхание, чтобы погладить его, нежно касаясь пальцами лица, словно благодаря за потрясающую ночь. — Нужно спать, — хрипло проговорил Дамиано, невесомым движением убирая с лица швейцарца влажные локоны, чтобы поцеловать его в лоб. — Я люблю тебя, — тихо отозвался тот, придвигаясь ближе, чтобы прижаться своей грудью к груди итальянца, прикрывая глаза, — это было так прекрасно. — И я тебя, — Давид заключил его в свои объятия, устраивая парня поудобнее. А через секунду с улыбкой добавил: — Но в следующий раз, когда захочешь, чтобы тебя хорошенько оттрахали, можешь просто об этом сказать. Но в их игре Джон все-таки выиграл.