*** *** ***
За эти полтора года люди стали очень душными, заболевшими. Показали свои настоящие лица. Спать позже пяти утра невозможно: лучи восходного солнца проползают свой путь по комнате с белыми стенами, а защитивших бы от света занавесок в новой квартире пока нет. Зато это их квартира. Спать невозможно: под испепеляющими лучами, с неизменным ощущением «нового» дня и сгорающей под солнцем кожей (хоть кремом перед сном антизагарным мажься, хоть окна забивай — но кислород дороже; любой порыв ветра окупает страдания..). Чимин после душа (сразу потеет опять и) идет писать онлайн-тест по английскому молча. Провожает сгорбленную над телефоном спину Хосока нерадостным взглядом, оставляет все это на кухне и идет в ту комнату, которая, когда они разберут коробки, должна стать рабочим кабинетом. Пока здесь только стол из старой чиминовой квартиры и ортопедический жесткий стул из хосокова офиса. И тошнотворный квадрат солнца по форме окна на полу. Сообщение из кофейни, что сегодня из-за ограничений она опять не работает, пришло как раз в тот момент, когда, изнывая от мерзости взмокших от их пота, липнущих к телу простыней, горячечно жарких махровых покрывал и полного отсутствия воздуха в пропеченной рассветом квартире, они лежали в метре друг от друга и смотрели в потолок. Кроме содержания сообщения Хосок больше ничего не сказал. Чимин все понял и так — тоже ничего не сказал. Сил на сочувствие и утешение не нашел и, честно, даже не пробовал искать. Дожить бы час до теста. Потом еще два часа до того, как солнце пройдет путь мимо их окон и станет чуточку, самую малость легче. Возможнее соображать. Действовать нормально. Почему из-за жары не дают поблажек? Итак онлайн образование та еще «малина»… Чимин тяжело вздыхает. Растянутая майка с обрезанными подмышками и горлом висит на нем теплой мокрой тряпкой. Хосок не жалуется, но выглядит жалко. Чимин уходит писать тест. Чтобы чувствовать свою принадлежность к жизни надо выходить из дома. Но там слишком много людей, которым тоже плохо. И всех их солнце решило расплавить, смешать в новый первичный бульон, чтобы попробовать заново. Потому что смотреть на них без боли, жалости и отвращения и правда невозможно, давно пора бросать пробовать доделать-переделать и просто начать с чистого листа. Так что Чимин не выходит из дома; оправдывается экзаменами, к которым почти не готовится.***
Зачем они решили съехаться? Хосок успокаивает себя размышлениями на эту тему. Решили, потому что хотели. Перевезли большую часть вещей пока еще не было +35, перевезли за два дня, будто за ними гнались, и квартира у них — их — замечательная. Хосок в ней умрет. Работы нет. В школе каникулы, и заниматься дополнительно в июне второклашки не рвутся. Смотреть, как Чимин пытается делать вид, что заканчивать университет по интернету вполне нормально — тоже не помогает; изображать «все в порядке» Пак не пытается. Кофейня, в которой Хосок работал с середины карантина, когда разрешили, — почти за бесплатно работал, просто чтобы для людей что-то — хоть что-то — делать, чтобы хоть какое-то живое. Кофейня скоро совсем разорится. Офис давно разорился. Школа никуда, конечно, не денется, но преподавание без отдачи умирает в Хосоке неприжившимся растением. У Чимина есть хотя бы университет, и перспектива, и, Хосок искренне, болезненно надеется, желание поступать в магистратуру.. все еще. Хоть какая-то надежда, какое-то продолжение, какой-то смысл. А у него?.. У него трешка, забитая наспех собранными коробками; мать, которая послала, потому что мужеложство — грех; и сестра, перед которой стыдно. Стыдно, что помогла с деньгами на квартиру, стыдно, что он от нее (ее переживания; и родителей) нарочно уехал как можно дальше, потому что не выносит себя в их глазах. Сеул по-прежнему Сеул, но Чимин с Хосоком уехали чуть ли не в Инчон, пока хосокова семья думает чуть ли не вернуться в Гванчжу. Чувство плохое, но вообще связываться с ними не хочется; пусть уезжают. Слишком тошно. Слишком душно. Слишком жарко. Раньше он хотя бы верил в собственную непоколебимость. В конце концов он тот человек, который смешит других, ратует за то, чтобы только вызывать улыбки на чужих лицах — и именно это делает его сильнее. В конце концов он раньше верил в свою силу духа, а сейчас опять думает, что можно начать ныть и хотя бы курить (хотя бы успокоиться хоть немного). Все в его окружении (которое не-Чимин) ноют, курят, говорят: это стресс снимает — и ничего, живут как-то. Хосок раньше снимал стресс дополнительной работой, иногда Чимином, иногда друзьями. Сейчас стресс не снимает ничего, кроме долгих и беспочвенных договоров с собой, что стресс все-таки придется прекратить, иначе — конец игры. Раньше он выходил на улицу в домашних шортах с уверенностью топ-модели, потому что не придавал значения шортам. Раньше ему было достаточно посмотреть в ясное, искрящиеся синим небо, почувствовать щеками хорошую погоду, как настроение могло хотя бы вернуться к отметке нормальное. Солнце в небе сейчас кажется злейшим врагом: Хосок устал всю ночь не находить ответ на фундаментальный вопрос «как лечь так, чтобы не касаться открытой кожей ни себя самого, ни Чимина, который как печка внутри бани». Слишком душно. Слишком жарко. Слишком невыносимо. Люди перестали даже делать вид, что заботятся друг о друге. А он еще должен учить второклассников переживать о судьбах мира и уметь проявлять понимание и сострадание. К черту понимание. Никто им заниматься не пытается. К черту сострадание. К черту такие судьбы такого мира. Что он сегодня весь день делать будет с учетом того, что шевелится категорически нельзя в этом пекле, Хосок не знает. И хочет плакать. Даже плачет, задерживая дыхание, пальцы на ногах сжимая, пока Чимин сдает свои очередные экзамены.***
Слишком мало разговаривают в последнее время. Каждый в себе завяз глубоко. У каждого личная драма. А у кого сейчас ее нет?.. Чимину категорически не нравится собственное желание продолжать сидеть здесь, в закрытой голой комнате. Он отправил тест полчаса назад и по идее надо бы позавтракать, и есть он действительно хочет, но там… Там Хосок, который изнывает от бессмысленности, от боли, от безделья, от закончившейся жизни. В начале года Чимин не понимал, а теперь понимает чересчур и плакать хочется. Хосок такое солнце, доброе солнце — его нельзя запирать в четырех стенах и лишать главного источника силы. Чимин хотел бы быть им, но его мало. Он всего лишь один человек, и он сам потерял того себя. Того, который находил силы делать все ради всех и жил этим, получая удовольствие и энергию. Того, который всегда находил слова верные и силы на крепкие объятия. Целый год уже у Чимина есть время думать о себе, о поступках других людей и их мнении, о жизни, и, если честно, это отвратительное, самое постылое и последнее занятие на земле. Чимин со злой насмешкой понимает, почему скучающая, ничего не делающая молодежь (да и люди вообще) так много депрессует. Есть время сидеть, размышлять и строить месмерические теории. А не делать. Не созидать. Пока делаешь — голова занята решением, занята положительно сложной работой, занята работой, направленной на созидание, а не на саморазложение, а тут… Чимину тошно от себя, от жары. Жары, которая не кончается даже ночью, от которой на спасает холодный душ и леденящая душу грусть. Жара, от которой плохо и до жуткого вяло. Был бы Чимин выносливее, ему бы так плохо не было, он думает. Чимину от себя тошно. От Хосока вдвойне тошно. От них вместе тошно втройне. Просто — по-скучному, по-ханжески тошно. А вдруг это чиминово настоящее лицо? Вдруг, как и боялся, все, что он делает и делал всю жизнь наружу, все, что для других, все, за что его называют «лучшим другом», «человеком, с которым можно обо всем, даже о самом личном», «золотым сердцем» — все, чем он про себя гордится, что составляет его беспечную легкость, за которую лицемеры считают его поведение детским, что, если всё — лишь бы нравится. Лишь бы его любили, принимали, пусть даже как милого щеночка. У Чимми долгое время не было друзей и он их придумывал. У Чимми долгое время не было того, кто бы послушал его самого. Чимми хотелось, до слез, чтобы, пожалуйста, хоть кто-нибудь любил его. Любил. Его. И вдруг всё это: все его естество, характер, поведение — ненастоящее, нарочно созданное, пугливое, неискреннее и нечестное, корыстное?.. Что если всё это — сидящий сейчас и сопротивляющийся чувству голода, лишь бы не видеть и не сталкиваться с осколками любимого человека — что если этот высокомерный, разделяющий на достойных и недостойных его жалости, лицемерный как те, кого он терпеть больше всего не может и кого всю жизнь презирает… Что если этот слабый, думающий и заботящийся только о себе любимом-несчастном человечек и есть настоящий Чимин.***
— Из-за карантина появилось время думать обо всем этом. Поэтому так гадко, — по-философски замечает Хосок, вроде пытаясь успокоить. Кого из них — не понятно. Чимин полностью с ним согласен вообще-то. Не меняется решительно ничего. В небе все так же пытается выжечь к чертям род людской дебелое солнце.***
С двух часов стало совсем плохо. Каждое слово, произнесенное вслух, вызывает резонанс в душном помещении, заставляет пространство колебаться и выделять тепло. У пола в гостиной рядом с открытым нараспашку балконом прохладнее всего. Они лежат прямо на полу. Лежат уже долго, дольше, чем длится зной. Голая кожа рук и ног омерзительно липнет к паркету, оставляя мокрые разводы, и пот каплями скапливается под боком Чимина. Хосок лежит почти свернувшись калачиком и каждую минуту меняет положение рук. Не может найти удобное — во всех одинаково плохо, одинаково липко. В новой квартире белые стены, евро-ремонт в сдержанных тонах, светло-коричневый паркет. В спальне неразобранные коробки из их старых, отдельных квартир. В гостиной матрас, немного продавленный с двух сторон. Наверняка все еще влажный с ночи — середина дня не решает ни единой проблемы. А еще матрас абсолютно голый. — Ты опять положил простыни в стирку? — спрашивает у потолка Чимин. Хосок закатывает глаза. — Это же бесполезно, к ночи все равно высыхает, — вяло. — Запах пота накапливается, — слабо сопротивляется Хосок. Упертый и противный, думает Чимин. Такой же мудак как и он сам. У них квартира гореть будет и легкие взорвутся скорее от дыма и обезвоживания, чем они уступят друг другу с этими дурацкими простынями. Жарко настолько, что даже ругаться нет сил. Перегреет. До конца доломает. — Ты представляешь, во что они превратятся после стольких стирок? — огрызается Чимин, злясь. Его так обижает всё вот это вот с простынями, что Хосока хочется обозвать эгоистичной мразью, хочется ударить. За то, что он не отвечает, — тоже. В голове в кипящей лаве ни одной решительной мысли. Чимин мог бы пойти готовится к истории, но если он притронется сейчас к истории, у него действительно начнется истерика. Кто придумал, что на технических направлениях нужна история? Хочется попросить Хосока рассказать что-нибудь. Хочется спросить что-нибудь… Отвлечься, забыться… Хосок начнет рассказывать философскую тоскливую муть, а не как всегда. Что спросить, Чимин понятия не имеет: любые вопросы кажутся невзрослым, стыдным, несерьезным дерьмом — не как всегда. Чимина бесит, что постоянное нытье окружающих побеждает его самого, возвращает к жизни в нем комплексы чуть ли не десятилетней давности. Чимину еще обиднее, чем когда ты оказываешься неправ: он никогда не думал, что повсеместная чужая слабость сделает слабым его самого. Это злит, перечит самой сути, топит в ядовитых водах бесстрастия и опускает. Опускает до сожалений о несбывшемся. — Расскажи что-нибудь?.. Хосок вздыхает. Ворочается. (Не хочет.***
По пути на Чеджу Хосок просто расцветает. Даже вопреки.. Особенно из-за всех очередей и процедур. Хотелось в Киото, конечно, но Чеджу и старый бабушкин дом тоже подойдут. Чимин догадывается: наверное Чон не любит возвращаться туда, потому что там его детство. Оно там живо, неприкосновенно, не разрушено взглядом со взрослой стороны и семейными конфликтами. Там хранится важная его часть, разрушать которую типично повзрослевшим «а детстве этот холм казался настоящей горой!» не хочется. Хосок не любит разрушать мечты и похожие на сны воспоминания. Он человек, который радуется очереди в аэропорту, потому что наконец оказался среди занятых делом людей. — Хосоки, — говорит Чимин, когда они уже сидят в самолете и держатся сухими руками, сплетение которых так удачно лежит на чиминовой коленке. — Ты у меня такой умница, хён. Все обязательно наладится. Все сбудется, мы никуда не денемся. Правда ведь? У всех бывают периоды застоя, всем иногда надо поныть и побыть слабыми противными и неуверенными, ну, чтобы, перезарядиться, накопить энергию для новых подвигов. А у тебя энергии немерено и тратишь ты столько же. Так что и тебе надо перезагружаться. Просто необходимо даже. Поэтому не переживай, не бойся. Ты все такой же ответственный, общительный, крутой, уверенный как раньше, просто делаешь вид, что не помнишь об этом, и это нормально. Тебе тоже можно хотеть быть слабым. И это нормально. Понимаешь? Ты отдохнешь и все будет еще лучше, чем было. А ты намного сильнее большинства людей, ты молодец, так что не волнуйся. Я горжусь тобой таким, какой ты сейчас. И люблю такого, какой ты сейчас. Хосок дослушивает с мягкой и умиротворенной улыбкой. Чимин знает, что умиротворение это временное, скорее похожее на редеющие моменты просветления у безнадежного лихорадочного больного… Но он верит в каждое свое слово и знает, что ему верит Хосок. Сжимает его ладонь крепче, гладит костяшками по коленке. Улыбается благодарно. Сползает чуть и бережно опускает голову на чиминово плечо. Здесь не жарко. Чимин радуется, что все же нашел силы сказать все эти слова, пусть даже ломко и криво. Даже если он говорил их больше от «надо», а не от «чувствую», они от чистого сердца. Именно те, которые его любимому были нужны. Он улыбается уголками губ и кладет голову поверх хосоковой. В нос щекоткой пробирается ваниль, цветочное мыло и шампунь. Борт проводники заканчивают с техникой безопасности, а самолет уже успел выехать на взлетную полосу. Сейчас шум двигателей станет громче, импульсом вдавит в спинку кресла и заложит уши. Крылья блестят в испепеляющем солнце. Самолет разгоняется быстро-быстро, стремясь по-глупому прямо в его опасные объятия. Лишь бы споро сбежать туда, где температура ниже нуля. Взлёт.