Смерть и быт нукенина

Они напоролись на засаду. Спали на деревьях не в силах добрести до хоть чайного домика; бой был славным — у Учихи доселе смазанная кровь в мешках под слепнущими глазами. С наступлением утра Самехада на жилистой спине Кисаме поправлялась стабильно раз в минуту, так уж привязанные к негостеприимной коре всю ночь лопатки зудели. Лесной покров Страны Чая особенен, пружинист и тих, чтобы не передохнувшие толком напарники Акацуки почти что прозевали атаку. Кисаме загородил путь рукой. Итачи, в чьëм зрении она плыла, остановился только от касания, стал всматриваться. — Выходите, — оскалился Кисаме на предупреждающее ëрзанье Самехады. — Мы не в настроении ждать. Из тени вышли под рябь света пятеро. Как информировал Пейн, здесь ниндзя не водилось, скрытых деревень не поджидало. Просчитался в кои-то веки лидер, что ли? Кисаме сощурился хищно и разглядел в бликах их протекторов знак Тумана. — Что? Опять какая-то месть? — хмыкнул он, демонстративно подцепляя навершие меча. Самехада недовольно зашуршала бинтами — чакра ни одного из пятерых аппетита не вызывала, да и со вчерашнего она нажралась до отвалу. Еë правда: псевдогрозно пыхтели совсем хиляки, больше сходств с гражданскими, чем с ниндзя. — Мы следовали за Вами с Ветра, — уверенно начала женщина с закрученной светлой косой и сделала внушительный шаг вперëд. Кисаме склонил голову, щëлкнул челюстью. Целью их задания была группка нелегальных торговцев и бывших шиноби, которых они с Итачи преднамеренно посадили себе на хвост, провезли через пролив по уплаченной договорëнности, на которую Какузу на собрании прогнусавит презрением, и высадили на нейтральную территорию. Те оказались не столько сильны, сколько хитры, оставив их голожопыми: победа, но опустевшие аптечки и критический уровень чакры, не позволивший выведать, что на хвосте сидели не только заказанные на убийство нелегальщики. — Неинтересно, — отрезал Хошигаки, наслаждаясь огоньком ненависти в женщине. Мышцы левой руки сжали, опустили. Кисаме стрельнул малыми зоркими глазами назад. Так они чаще общались. Глаза Итачи, поддетые дымкой истощения, серые на чëрном, твердили пыл негаданных соперников не распалять. Мало ли, как те выглядят, в нынешнем состоянии они не предугадали засаду, отпор может обернуться потерями. Отбиться они отобьются, но потом сил может не остаться даже на то, чтобы выйти на связь с организацией. Кисаме молча согласился, дëрнув подбородком. Итачи отступил, доверяя короткое сражение ему. — Ты убил моего мужа, — продолжила женщина с чувством долгожданного превосходства, — во Второй Гражданской. Его звали Акигаши Ва... — Не помню. — Кисаме почесал под скулой, бегло осмотрев остальных. Лидирующая женщина, однолицый с ней мужчина, в одинаковых традиционных одеяниях бабка и дед, позади которых топтался... ребëнок, одетый в обрезанную и ушитую форму шиноби. Наверное, убитого отца. Кисаме нахмурился на секунду. Семейная месть. Напарники поубивали столько, что легкомысленные вызовы самых разных людей поджидали в каждом уголке их путешествий. Примерно разок в полугодие находились способные их выследить, и Итачи неустанно повторял, что Кисаме стоит тщательнее заметать следы, лить меньше алого. Хошигаки одинаково с Самехадой воротили нос от этой затеи. Избранный их диалог: — Убьëм? — Нет. Но сейчас наименее подходящее время для церемоний и разминочных драк, Кисаме был рад, что бабка с ним мнением сходилась: — Не время слов, дорогая, — проскрипела она предсмертным голосом. — Вперëд! Это было дольше, чем Кисаме ожидал, но самую малость. Семья подкинула интригу тем, что, судя по сплавленным сюрикенам в режущую цепь и пускающие иглы из рукоятий катаны, создавала оружие самостоятельно. Кисаме не было интересно, сколько они планировали эту месть и лелеяли ненависть внутри себя целым семейством. Первым пал дед, курносой мордой прорыхлив грязь. Пронырливая бабка с поражëнным кличем кинулась, больно лихо для своего возраста размахивая серпом, отвлекла, и брат-близнец главной сумел выбить Самехаду железным шаром на цепи, предусмотрительно целясь не в меч, а в травмированную с прошлой схватки руку. Тогда с бабкой Кисаме покончил, откусив ей кусок горла. — Сам виноват, что моей девочки меня лишил, — снося голову единственому мужику-блондинчику, отплëвывался от кожи и мяса Кисаме. На перекатывающейся спине горело одновременно расфокусированное и внимательное наблюдение Итачи. Оставалась та женщина, бесполезно перематывающая смертельную рану своей матери, где новая сонная артерия — рваная дыра. Она поцеловала ребëнка в его сожмуренные шоком глаза и со слезами ненависти бросилась в нападение. С ней и стихией земли было подольше и поленивей. Тело полегло в выпотрошенной ей же самой поляне. Кисаме повязал Самехаду на место, утëр пот обвисшими на ней бинтами. Сытости и азарта, наступавших под конец любой победы, не было. Раздражение. Он обернулся к Учихе, собираясь уходить. Рассечëнная шрамом справа бровь взбросилась. Распахнутые поля плаща Итачи неохотно истекали кровью. Его руки были в точечных и глубоких порезах, причина которым, очевидно, зацепившая их связка усовершенствованных сюрикенов того блондинчика с рожей завербованного дохляка. Подумать если, они все тут заведомо ходячие мертвецы. Ранили, но он не вмешался и виду не подал. — Извиняйте, Итачи-сан. Учиха не мигая сверлил что-то в отдалении. Совсем ослеп? Кисаме приподнял губы в усмешке и оглянулся. Итачи смотрел на ребëнка, ребëнок смотрел на Итачи. В глазах застрял туман. Гендзюцу. — Зачем? — не скрыл удивления Хошигаки, позабывший о бесполезном детëныше. — Я не дал ему увидеть, как умирает его мать. Отобранная жизнь близких хуже смерти для таких детей, как он. Убьëте его? Вкрадчивый, не по годам низкий голос Итачи глушил лесные отзвуки. Ну, Учиха. О мотивы его извилины ломать — себе дороже. — Не. — Семейка и так не входила в их планы, выбила из графика, а Самехада кривила пасть. Да и Учиха не был антонимом пацифиста. Что он показал этому малому? Ребëнок рухнул в сон на несколько часов, лицом угодив между двумя половинами некрасиво рассечëнного материнского трупа. Тëмные ленточки крови невозмутимо лизали руки Итачи от запястья до локтей в количестве, не поддающемуся счëту. — Приберëте здесь? — Зная положительный ответ, Итачи переступил впитавшие кровь комья земли. — На десять часов океан. Я буду на побережье. Под вечер они должны быть в порту. Сквозь усталость и полузлость Кисаме безапелляционно скинул трупы и их части в проделанную главной женщиной яму за кустами. Очередь дошла до деда. Его грудь со скрипом фильтровала воздух. Почти не задетый, свалившийся скорее в силу лет шестидесяти организм отказывался подыхать. Крупные поры на загорелых морщинах, как тысячей игл проделанных, жирнели на скупом солнцепëке битвы. Грязевые разводы подсыхали на по-мертвецки белых губах. Добивать руки не чесались. Только больше мороки и красных пятен по одежде. Подумалось, что если деду удастся выкарабкаться, то у того пацанëнка будет крохотный шанс на менее дерьмовую жизнь. Либо, если Кисаме доживëт, то пересечëтся через десяток лет с подросшей рожей мальца с одинаково у всех затравленным местью взглядом. Дед закашлялся, растворëнная в слюне кровь брызнула вверх. Из бока его полилось густое, кончик ребра торчал на виду. — Чего ждëшь? — просипел старик безразлично. Кисаме стало чуточку интереснее, он присел на корточки, запуская окровавленную пятерню в стоящую от грязи причëску. Пожимом мускулистых плеч скатил с них массивный ворот плаща, оголяя режущиеся жабры. Самехада завозилась под стрельнувшим по еë душу солнечным лучом. Погода чужих земель капризничала который день, но картину освещала ясно и даже художественно: чахлый старик с картой родинок по лицу на фоне девственной травы — роса и кровь — зажимает рану жëлтыми ногтевыми пластинами, солнце решетом бьëт по клочкам узочатого кимоно. — Ну и глупы вы, — озвучил мысль Кисаме, считая каждый след старости и скорой смерти на выжившем теле. — Думаешь, ты лучше нас? — выдавил безымянный дед и снова закряхтел недобрым кашлем. — Бессмертен? Кисаме задумался, разглядывая закуренные дëсна, открывшиеся в выстраданной ухмылке старика. — Я слушал, как умирает муж моей дочери. Как плачет мой внук. Слушал. Дед глядит прямо в солнце, и его заплывший каким-то бирюзовым зрачок не дрогнет. Кисаме понимает, что он слеп. Обычно Хошигаки пафосные глупостью посмертные речи не по вкусу, но на этой миссии многое идëт в разрез плану. Итачи будет не в восторге, Пейн — подавно. Обычно они работают не так грязно. — Не думаю, что твоя смерть будет звучать по-другому, — сказал дед. Он не видел и оттого не пугался Кисаме, пародии на человека с уродливым цветом кожи, акульими зубами, острыми жабрами и воспитанием истребителя. — Мой сын, — дед тыкнул корявым пальцем в трупную яму с вышибающей точностью для незрячего, — просто хотел умереть. Хари, моя дочь, сходила с ума после смерти Акигаши. Он не мог смотреть на это, спланировал месть, натренировал нас всех специально. И он знал, что нам не победить. Достойная смерть, как ты думаешь, убийца? Дед посмотрел глазами в глаза. В его — давно не было жизни, в Кисаме — кто знает. — Риторический вопрос, — схаркнул в сторону он медный привкус и пошëл за напарником, оставляя старика выжить или умереть. Солнце растворилось в завеси облаков без намëка, что выйдет до обеда. Границу леса он пересëк тучным. Каменистое побережье встретило солëным ветром со свинцового горизонта. «Думаешь, ты лучше нас?» Итачи нашëлся на низковатом причале с местами пробитыми досками, кормил относительно спокойную воду бордовыми подтëками. Кисаме скинул Самехаду, мысленно пообещав привести еë в порядок позже, размял шею. — Как глаза, Итачи-сан? — Лучше. Раз с ниндзя на краю материка худо-глухо, то отступнический рынок им вряд ли попадëтся, а у Учихи до того капилляры перелопались, что он остатки препаратов выжрал перед сном. Нехорошо. Кисаме упëрся в колени, нависнул большой тенью, почуял пыль и листву от блестящего сальным чëрным затылка. — Сами обработать сможете? Молчание — «нет». Временная подслеповатость брала своë. Кисаме неприкрыто зевнул и спрыгнул на воду. За пазухой плаща нащупал запасные бинты Самехады. Непривычно было, что Учиху задели. Чаще он оставался невредим физически, только основаниями ладоней вдавливал кровоточащие глаза. Даже молодой гений попадал под раздачу. — Не используете чакру для заживления? — Не рискну. Молчание — «нет», и Итачи выбирает иную формулировку. Значит, дела их довольно хуëво. Итачи высунул руки из внутренностей плаща, чуть раздвинул колени для удобства. Высокий рост Кисаме и низковатость причала сыгрались вместе. Возвращаясь к словам старика, Кисаме сполоснул израненные предплечья, намочил бинты и подтëр остатки. Волны подталкивали то ближе, то дальше. Налëт идеальности стëрся с Учихи ещë в первые несколько месяцев их напарничества. Его уплëл за обе щëки быт и посредственность нукенинских будней. У Кисаме маски не было никогда, он прост или не знает сам себя, чтобы притворяться кем-то. Он выточен затупившимися лезвиями направленных на него катан и волнами о камень. Пальцы Итачи в его хватке безжизненные и кривоватые от капающего на мозги щëлканья ими во время продумываний следующего маршрута. Кисаме знает того Учиху, которого ему позволяют увидеть. И если Итачи разрешает себе сгорбиться, на отходняке от препаратов не следить за словами, колко поддеть и накрасить друг другу ногти по урокам Конан, то, выходит, доверяет ему он достаточно. — Больно? — спросил Хошигаки, заматывая от локтей, и закусил язык заборчатыми клыками от неестественности вопроса. — То есть, туго? Молчание — снова «нет». Итачи беспристрастно изучал впритык, и Кисаме был подготовлен, жабры больше не перебирались дискомфортно от прозорливого, несмотря на мутность зрячести и подтаявший зрачок, взора. Когда-то Кисаме и под спокойный шаг напарника подстраиваться не умел, и Итачи при нëм спину из струны не разгибал. Прижились, приелись, притëрлись, как заплатка к износившейся ткани единого цвета, вшитая контрастными нитками. «Думаешь, ты лучше нас?» Да нет, пожалуй. Кисаме бинтами напарника покрывает неопрятно. Всë же Самехада-кромсательница разнится с бледной сухой человеческой кожей с фиолетовой паутиной уязвимых вен. Не лучше: сам, не подави сонливость, мог схлопотать. Не бессмертный, старик. Вражескую кровь мельком смывает в океана течения. Может быть, тогда хуже? Кисаме падок иногда на вечные вопросы, как и все люди. Чем-то нужно занимать мозги для профилактики. Смотрит на руки свои, корни ногтей щиплет, забились крошки железа и волосы из светлой замотанной косы. Холодок учиховского тембра возвращает на землю, точнее, на воду: — Руки бесполезны в ближайшие пару дней. Поможете потом ещë с кое-чем, где они нужны? Запрыгнувший на причал (доски застонали) Кисаме вытянулся в потягивании и застыл. Зубы издали характерное для его ухмылки, копотливо рвущейся по лицу, бряцание. Лицо Итачи за волосами, но Кисаме уверен, что мимика не треснула, хоть сквозящий намëк был намеренным. Зато в голосе хищническим слухом улавливалась смешинка. — Конечно, с чем же? — насмешливо протянул Кисаме. — С ногтями. Лак тоже ободрался. А Вы о чëм подумали? Кисаме плотно сжал губы, чтобы не заржать. Ему нравился Итачи после битв. Особенно после битв. Хуже? Навряд ли. При случайном попадании капель на серо-голубую кожу жабры зудяще размыкались, порываясь окунуться, глотнуть соль и растворëнную кровь. Вода благородного тëмно-синего цвета манящей глубины. Немытое неделю тело навязчиво чесалось. Кисаме нюхнул подмышку и сморщил нос. — Искупнëмся, Итачи-сан? Молчание — новое «нет». Но спрашивать, узнавать, уточнять у них положено: Итачи наедине модели поведения определëнной не соответствовал и мог по редким вечерам даже разговориться или партейку в карты продуть. — Уверены? Вы тоже не благоухаете. — Потом грязную одежду надевать — сомнительное удовольствие. — Итачи спокойно обращался к размытому и серостью, и его отходящей слепостью горизонту. Кисаме усмехнулся без утайки звука. Его такие вещи, как чистота, затрагивали в последнюю очередь. Тем не менее, Итачи сошëл с ним на твëрдый песок, в паре метров от воды превращающийся в гальку. Здесь небольшие скалы повысовывали макушки над встревоженной чуть гладью. Самехада принюхалась к тихим волнам, и на фоне пустоты завывания ветра раздалось еë неудовлетворëнное шипение. Кисаме пожал плечами, снял с них надоевший плащ и на нëм оставил Самехаду под присмотр Учихи. Итачи смотрел, как Кисаме избавляется от оставшейся одежды и нетерпеливо лезет в воду. Кровавоглазый скинул сандалии и подставил шелушащиеся ступни языку прилива. Наработанная поясница Хошигаки горела чужим взглядом, пока не исчезла под водой. И то не могла быть слежка, ибо Самехада помалкивала. — Холодно, бля, — довольно ощерился Кисаме, погружаясь медленными шагами. Рассëк воду ладонями, толкнулся, проплыл немного, и по груди рассыпались мурашки. Нырнул, вынырнул. От низости температуры поджался дух. Мокрые и отросшие волосы распались из заслюнявленной причëски. Перевернулся на спину, вода обволакивала как своего и остужала, поддакиванием волн вытягивая накипевшие человеческие думы. Он сделал заплыв, оглядываясь на уменьшающийся стремительно силуэт Учихи. Когда тот совсем пропал из виду, развернулся и по самому дну стал возвращаться, от нечего делать разрывая песок. Рыбëшки испуганно расступались на пути. В толще мутно было до пакости, задор погоняться за живностью затянул на дно на добрый десяток минут. Когда Кисаме вынырнул у пустого пляжа, то подумал, что уплыл не туда, но поясницу прожëг неизменный взгляд. Кисаме развернулся, липнущие водорослями волосы зачëсывая назад. Выглядит наверняка как уëбищный закос на их джашинщика. Раздевшийся-таки Итачи стоял в воде по горло. Открытое горло, что вопреки обыденности не завешивали волосы цвета оторванного, затопченного в пыли вороньего крыла. Они были собраны сверху окровавленным бинтом, очевидно, с руки в небрежный шарик. Нижние веки и исхудавшие скулы наконец-то омылись от засохшей крови. — А как же раны, Итачи-сан? Оттуда, где начинали гнить недавно убитые, налетел ветер морознее воды. Кисаме подплыл за теплом. — Будет хреново, если какая-то зараза попадëт. У Вас иммунитет ни к чëрту, простудитесь опять. Вон губы уже посинели. — Вы всë равно плохо обработали. Кисаме фыркнул в воду. Итачи прикрыл глаза, и можно было смотреть, как два расходящихся сухожилия на его шее мягко огибаются гусиной кожей, как подскакивает кадык, чтоб не нахлебаться. Симпатичен только в статичности, незнании и прикрытии огромного плаща, на сути — больной, преждевременно стареющий, скукожившийся в котелке смерти и бичевания. Единственное не мрачное в Учихе — язык, окрашенный в разноцветные таблетки, замедляющие его гниение. Выпадающие волосы, по которым можно устроить слежку, пара из них седые на висках в его двадцать с чем-то — Кисаме не знает. У сросшихся вместе предателей не принято такое знать. Напарничество двух уродцев. — Я замочил одежду. Всë, кроме Вашего... Учиха с мерзким рокотом втянул воздуха, смачно закашлял и сплюнул сгусток крови в синеву. — ...плаща. Кисаме подплыл вплотную и кулаком, смягчëнным плотностью воды, ударил Итачи по ямке лопаток. Тот продохнул до отказа и кивнул в благодарность. — Не боитесь проиграть спор, Итачи-сан? Молчание — «нет». Спор о том, кто из них дольше проживëт, затеянный плещущим самоуверенностью Кисаме в первый же день их напарничества. — Спорим, — безэмоционально согласился Итачи, ещë не узловатым мизинцем отводя меч от своего зрачка. — На что? — Кисаме пропорол орудием землю и деловито опëрся о движущуюся рукоять. — На данго, — подумав, определился Итачи. Кисаме прикинул, что они сработаются. Ладонь Кисаме опустилась по спине Учихи. Насухо прикосновение было бы, вероятно, царапающим, но сейчас оказалось плавным и тяжëлым, как уходящий на дно обломок дома. Кисаме было просто любопытно выведать реакцию. Вопрос старика крутился на подкорке. Итачи заканчивал подрагивать в остатках приступа. Кисаме осязал хрипы внутри него. Старик тоже кашлял, тоже кровью, тоже умер, как умрëт когда-то Итачи. Учиха повернулся и приподнял заметно прояснившийся взгляд-пепелище. Жутковато. Между ними годами скопленное напряжение, и не ясна до конца причина. Потому что это они, или потому что это люди, вынужденные уживаться всë время. Хер разберëшь. Как стянуло внизу живота, так Кисаме пустился под воду, не давая чаше пролиться и всë испортить. Он на скорую руку поймал две рыбы со сверкающей серебром чешуëй и вышел на сушу первым, отряхнулся по-собачьи. Одежда сушилась на скалах, солнце продолжало каприз и в час ближайший ничего не обещало. Галька в плоскостопие впивалась. Пока принесëнные с леса и заправленные катоном Учихи куски дерева разгорались, Кисаме сточил свою долю сырой, заедая кровинушку той бабки, и лениво перебирал скелет рыбы, рëбрышками ковыряя зубы. Сплющил рыбий кишечник голой пяткой. Похоже на картину высокого искусства. Устроились вдвоëм, всë ещë не одетые, под плащом Кисаме. Обсыхающие тела подрагивали, жались подбитыми локтями и коленями. Собирались тучи. Сейчас бы любая, даже самая ущербная, да хоть в самом центре Листа гостиница показалась бы раем. Итачи скрутил волосы, выжал, влага с них потекла по бицепсу Кисаме, напоив ненасытные жабры. На суше они были особенно чувствительны, и Хошигаки содрогнулся. Под треск огня он думал о старике. Итачи ел непрожаренную рыбу, голодно обсасывал сколотые пальцы и игнорировал издевательское «Покормить?». — Итачи-сан. — Кисаме палкой подоткнул тусклый огонь, не греющий абсолютно. — Будь мы гражданскими, думаете, что было бы? Учиха приостановился, разгорбился. Огонëк отражался на дне его глазницы. Удивления по обыкновению не выказал. — Не встретились бы, — прочистив языком за щекой, сказал он. — И то верно. — Кисаме подпëр рукой под лицевыми жаберными пластинами, думая, что будет, если он сейчас сунет руку в жаркое. — Перепихнулись, может быть, пару раз и забыли. Учиха угукнул и вернулся к трапезе. Кисаме мокрые волосы, дотягивающие до плеч, накидывали тяжести, отчего приходилось разминать шею с хрустом таким же, что доносился из-под зубов Учихи, задумчиво мнущего ими рыбий позвоночник. От этого ноющего сдавливания под затылком хотелось в сон на учиховское плечо, но то бы развалилось. Благодаря комплектации Кисаме плащ был широк, но места между телами не находилось, и при каждом движении голубая кожа тëрлась о белую, размазывая подсыхающий океан. Как только Итачи всë время с такими патлами ходит? Неудобно же. Когда дневные лучи пробились наружу, они стëрли следы своей остановки, застегнули плащи и собирались двинуться дальше по карте за покоцано наманикюренным указательным Итачи. — Подождëте? Кисаме недоумëнно замедлился, но Учиха уже стоял спиной и повесил голову. Как же не вовремя. Хошигаки скоро вздëрнется от желания завалиться на что-нибудь мягкое, а Итачи со своими особенностями ещë больше тормозит. Но он уважает. Он подождëт. С периодичностью в раз на три миссии Учиха специально плакал. По борделям он, в отличие от Кисаме, ходил с поражающей редкостью, в битве удовольствием не блистал и снимал стресс вот так, по-простому. Кисаме, напоровшись в первый раз на плачущего Учиху, заинтересованно почесал шрам в брови, но со временем свыкся. Была и польза: пока Учиха заливался, само собой выкраивалось время обработать Самехаду. Выдавливая слëзы, Итачи не издавал звуков, дрожал в плечах и истекал из-под век не кровью, а прозрачными ручьями. Обычно это происходило под дождëм и напоминало целый ритуал, однако погода давно сошла с их стороны. Кисаме подумал, сильнее ли плакал тот дед за свою дочь? Так же или искренне горевали те, чьи имена он не запомнил? Зато он запомнил слова. Кисаме потому не импанировал предсмертным мыслям и речам — слишком много ответственности и значимости, а он ценность свою потерял, родившись в Тумане. Слабоватый проблеск пытливости, какими же будут его последние слова и от чьих рук он падëт, затушился похлопыванием по костистой спине Итачи. «Думаешь, ты лучше?» Ранятся, голодают, устают, мараются, ленятся, мучаются, думают, возбуждаются, плачут, убивают, дышат. Вроде и ничем не отличаются. Итачи... чихнул. Подавившись всхлипом, тихо, подтирая нос. — А я говорил, — вздохнул Кисаме. — Идëмте уже.