На берегу в синем платье

***

Ночные прогулки обладают особой магией и романтикой вне зависимости от предшествующего им настроения. Приглушенный лунный свет, сияние далеких звезд, свежие объятия ветра, тихий шепот листвы и разговоры случайных прохожих — едва ли кто-то осмелится предаваться унынию в такие моменты. Они шли практически плечом к плечу, иногда невзначай касаясь друг друга. Он — справа, она — слева. С её стороны плескалось темное море, с его — шумел ночной город. Павлова ненавидела идти слева от собеседника, потому что её неизменно невольно клонило вправо, и сегодняшний вечер не стал для того исключением. Ко всему прочему присоединялись ночная прохлада и пронизывающий ветер с моря — с её стороны. Она который раз за последние дни прогадала с выбором одежды: белая хлопковая рубашка и новые стильные джинсы ничуть не согревали. — Замерзла? — Кривицкий почувствовал её дрожь и, повернув голову, заметил, как она обнимает себя за плечи, слегка потирая их. С того времени, как хирурги покинули пределы отеля и дошли до набережной, они успели перебрать все стандартные и спасительные вопросы для обсуждения: погоду, планы на завтрашний день, вспомнили о Москве и работе, посплетничали о поведении и характерах коллег. Темы закончились, и неловкое молчание вновь стало третьим лицом в их компании. — Немного… — слабо улыбнулась Павлова, вспоминая их первый день здесь, застолье на пляже и историю с пиджаком Кривицкого. — Я догадался, что ты вряд ли захочешь накинуть моё, — он усмехнулся и похлопал себя по джинсовой куртке в тон её джинсов, — поэтому прихватил кое-что из твоей гостиной, — и с видом фокусника мужчина извлек из пакета и продемонстрировал Ирине её же вязаную кофту. Она наконец обратила внимание на черный пакет, который он весь путь до этого нес под рукой. И на свой любимый зеленый кардиган, который бросила на диван, ещё когда разбирала сумки. — Гена! — искренне удивляясь, смущенно рассмеялась Павлова. — Какой ты проницательный… Он расправил вещь, аккуратно взяв её за края и выставив вперёд, чтобы Ирина могла с легкостью её надеть. Холод давно вытеснил все прочие мысли, и она, не долго думая, повернулась спиной и проскочила в рукава. Теплые мужские ладони оказались на её плечах и неуверенно заскользили ниже, останавливаясь на локтях. Невинный жест и несколько секунд в неловкой тишине, показавшиеся вечностью, снова вернули к прошлому и раздули пепел, под которым, быть может, осталась неугасшая искра. Павлова оставалась внешне непоколебимой, хотя внутри моментально возникло это забытое старое чувство — что-то встрепенулось. Но больше всего ей сейчас не хотелось, чтобы он убирал руки. Или она вырывалась, возмущалась, кидала ему колкие ядовитые фразы и снова убегала. Трудно совершать преступление против себя и своих желаний, ещё труднее — признаться в этом. Кривицкий же боялся совершать какие-либо действия дальше прикосновений на мгновение дольше обычного. Было страшно случайно разрушить эти хрупкие непонятные отношения, в которых они находились сейчас: не друзья, не враги, не любовники — просто два далеких-близких человека, которым рядом, несмотря ни на что, и уютно, и весело, и приятно. Она больше не злится на него — и это чувствовалось, он больше не совершает глупостей, обидных для неё — хотя бы старается. Он не станет рисковать. Пусть им поможет время, случай. Судьба — если так должно быть. — Спасибо, Гена, — она мягко отстраняется, не подавая виду, и восстанавливает прежнюю дистанцию между ними. — Хочешь спуститься к морю? — отпуская возникшую ситуацию, Кривицкий перевел тему, кинув взгляд на приятно шумящую водную гладь внизу. — Там тихо, спокойно, красиво и практически нет людей… — Хочу, — уголки её губ приподнялись и, сильнее укутавшись в кардиган, Павлова спустилась по каменной лестнице на пляж. Ему ничего не оставалось, кроме как с тихой радостью молча последовать за ней. Там, на набережной, этого не было слышно, а у самого берега воздух пропах морем, сыростью, водорослями и неописуемым ароматом ночи у воды. Так пахло летнее счастье. Было практически темно, и только луна, звезды и несколько тусклых фонарей отдавали свой свет в окружающее пространство. Но этого хватало, чтобы разглядывать маленькие волны, безнадежно разбивающиеся о пляжную гальку, силуэты людей на причале и лица друг друга. А большего и не надо было. — Ой! — воскликнула Ирина, когда очередная шумящая волна случайно намочила ей ноги. Холодная вода моментально отрезвила разум, и женщина отскочила на шаг назад. Кривицкий лишь посмотрел на неё и снова повернул голову, возвращая взгляд к темной дали над морем, не сдерживая улыбки. — Ир, а помнишь, как я тебя плавать учил? — весело заговорил хирург, вспомнив их совместный курортный отдых тридцатилетней давности. Конечно, он был из тех, кто считал, что когда молчание затягивается, а новая тема никак не находится, лучшее решение — воспоминания о былых днях. — Не напоминай, пожалуйста, — задыхаясь от смеха, с трудом произнесла Павлова, — мне было ужасно стыдно. Я могла резать и зашивать людей, а плавать не умела. — Глупости какие! Ты была довольно способной ученицей, — Кривицкого тоже смешили эти воспоминания, но сейчас он на полном серьезе дал оценку стараниям своей спутницы. А ей сейчас уже нисколько не было стыдно. Ирина, улыбаясь и молча смотря вдаль, предавалась счастливым воспоминаниям о том, как его руки крепко и нежно держали её над водой, как они потом дурачились, брызгая друг на друга, несмотря на то, что перед выходом на пляж заключали согласие: «Что угодно, только волосы не мочим», как она смеялась, не глядя ни на кого, когда он выбегал из воды с ней на руках… — Хочешь, я тебя сфотографирую? — с явным энтузиазмом отозвался Кривицкий, не зная о том, что вытягивает Павлову из омута воспоминаний. — Что? — она вздрогнула, прогоняя наваждение, и повернулась к нему. — Я не люблю… Да и телефон в номере оставила. «Тем лучше», — промелькнуло в мыслях Кривицкого. — А я на свой, — не дожидаясь её вердикта, хирург улыбнулся и достал из кармана куртки телефон, — смотри, как луна отражается в воде! — Ещё на ладошку взять её скажи, — саркастично выдала Ирина. — Ира! — усмехнулся Кривицкий, выискивая подходящий ракурс. — Всё очень красиво, сама сейчас увидишь. Только улыбайся, пожалуйста! Женщина, невольно обняв себя за плечи от порыва ветра, оставалась непреклонна к наигранным эмоциям счастья для снимка. — Иначе я сейчас начну вспоминать июльский вечер, сумасшедший ливень, машину отца и… — Уймись, Гена! — Павлова перебила его и искренне рассмеялась, маскируя неловкость. Как хорошо, что в ночной темноте никто не увидит её смущенного румянца. Ему удалось: она улыбалась и улыбалась честно, естественно, искренне. Улыбалась для него. — Ну! Смотри! — воодушевленный Кривицкий, в это мгновение чувствующий себя великим фотографом, протянул ей телефон. — Шикарная! — Простите, Геннадий, — Павлова только осознала, что ещё несколько часов назад сняла контактные линзы, а очки так и оставила на кровати, — но в данный момент я слепая, — и они вдвоем залились безудержным хохотом. — А со мной? — Что с тобой? — Со мной сфотографируешься? — заговорщически произнес Кривицкий, хитро улыбаясь. Ирина закатила глаза и чуть было хотела что-то возразить, как Кривицкий уже переключил камеру на фронтальную и встал рядом. Ей осталось лишь ближе придвинуться к его плечу, чтобы уместиться в кадр, и снова улыбнуться. — Запрещенные методы… — Распечатаю и поставлю в рамочке в кабинете, — победно и довольно изрек мужчина, рассматривая, как показалось, лучший снимок в его жизни. — Не смешно, — помрачнела Павлова, но в груди вновь что-то отозвалось и кольнуло. — Эй! Не грусти, — Кривицкий заметил её перемену настроения и по-детски щелкнул по носу, — а если серьезно, Ир… Я прекрасно знаю и помню, что это твоя должность и твоё отделение. У меня и в мыслях не было, Ира. Но и ты пойми: я ничего не решаю. Ничего… — Хватит, — она остановила поток его оправданий и сорвалась с места, — меньше всего я сейчас хотела бы думать и говорить об этом! — Прости, прости! — опомнился хирург, когда Ирина уже отдалилась от него на несколько шагов. «Идиот, какой же я идиот», — подумал он о своей очередной абсурдной ошибке. — Ты куда, Ира?! — Там лавочка на причале… Хочу посидеть, отдохнуть, — на удивление тихо и спокойно ответила Павлова, когда он догнал её. Кривицкий поднял глаза вперед и вправду увидел одинокую скамейку едва ли не у самого края причала. Очевидно, на рассвете или закате оттуда открывался восхитительный вид… Да и сейчас не хуже: ночной покой, нарушаемый ласковым шумом моря, лунный свет, приятный бриз. Так же молча, как и дошли до нужного места, они тихо опустились на маленькую скамью. Около неё кто-то небрежно растрепал и предательски бросил букет ромашек… Здесь было довольно тесно и Кривицкий, не задумываясь о последствиях, вытянул руку за спиной Павловой, но осмелился оставить её не на спинке скамьи, а приобнять женщину за плечи, несмело прижимая тебе. Ветер подул сильнее, и этот жест уже не показался ему таким наглым. Не сразу поняв его действия, она опешила и резко повернулась с застывшим недоумением на лице. Только не рассчитала. По злой иронии их лица оказались непозволительно и опасно близко друг к другу, а взгляд удивленных и испуганных собственной реакции глаз прилетел в аккурат к нему на губы. Ни одно слово, застывшее в горле, больше не было способно вырваться наружу. Фатальной ошибкой стал случайный порыв перевести взгляд к его глазам… и встретиться. Неужели вновь она позволит себе совершить одну и ту же ошибку? Снова оступится, снова пойдет за мимолетным желанием, где потом ощутит лишь пустоту и уничтожающую боль? Неужели можно вновь прощать, закрывать глаза и слепо верить, когда исход всегда один и давно известен? Всё это не имело никакой силы перед тем, что тянуло её сильнее, чем желание снова оказаться в кресле заведующей отделением. Перед ним. Пальцы другой руки Кривицкого невесомо касаются её подбородка, но не спешат увлекать дальше. Он ждет, когда её борьба с собственными мыслями завершится поражением и безоговорочной капитуляцией. В его пользу. И в сущности, для этого достаточно лишь мгновения. И сейчас, наконец отдаваясь без остатка во власть собственного сердца, Павлова сводит расстояние между их губами на ноль. Он не может перестать улыбаться, и она ощущает это сквозь долгожданный поцелуй, сливаясь с его настроением. Он отвечает. И она отвечает ему. Как вкус давней заветной и сбывшейся мечты, как ощущение победы, как самое сильное чувство этого злого мира. И как каждый раз раньше, время неизменно прекращает свой ход, оставляя им лишь настоящее мгновение, все его краски и мысль о незначительности того, что будет завтра, что будет дальше. Прикосновения обжигают, и по телу разливается приятное тепло — в разы сильнее любых объятий вязаной кофты. Их чувства — ощущение, будто в огромный запутанный пазл вставили последнюю, финальную деталь. Кажется, что и без неё картина давно была понятна, но только с ней всё обрело смысл… Труднее всего остановиться, ведь никто не знает, что говорить, куда смотреть. Куда бежать дальше. Словно добровольно и вместе с тем принудительно покинуть вселенную своих фантазий и вернуться в серый мир. Но таковы законы реальности. — Позволишь ещё раз поцеловать тебя, и я буду самым… — Кривицкий шепотом произносит это ей в губы, когда они размыкают их, но не отстраняются друг от друга. Павлова не дает ему договорить, закрывая губы ладонью, опускает глаза, улыбается и молча встает, подходя к краю пристани, где волны разбиваются сильнее, чем на берегу. Он просто смотрит на её фигуру, а в мыслях — чистый лист с одним лишь новым маленьким отпечатком светлой радости и необъяснимое чувство спокойствия. А она сильнее запахивает полы своего кардигана, который — надо же — он взял с собой для неё, и снова молчаливо всматривается вдаль, улыбаясь сквозь поджатые губы. — Ира… — вдруг тихо отзывается Кривицкий, и голос его приобретает тревожные оттенки. Она оборачивается и моментально подбегает к нему, опускаясь на корточки, когда видит его склоненным вниз и держащим руку где-то на груди. — Что такое? Сердце? — с дрожью в голосе кричит Павлова, когда её сердце само неприятно защемило. — Гена, не молчи!