ребенок в доспехах

боромир лежал, почти не шевелясь, словно каждая из стрел пригвоздила его намертво прямо к земле. и смотрел подернутыми пеленой глазами вроде бы прямо на арагорна, а вроде бы и сквозь, туда, где прямо за его спиной меж деревьев стояла бесшумная и неуловимая боромирова смерть. арагорн, если бы обернулся, ее бы ни за что не увидел. а боромир видел. и она сверлила его ледяным взглядом, и он в ответ глядел прямо ей в мутные глаза, не смея сморгнуть. боромир плакал. плакал неосознанно и безутешно, плакал молча, плакал, как ребенок, как крошечный малыш. каким родился, таким и остался, недолюбленное, не наигравшееся существо, чьей-то безжалостной рукой посаженное из колыбели прямо в седло, и оттого, должно быть, он весь поход единственный с такой страстью и неподдельной искрой в глазах слушал взахлеб все хоббичьи истории о землянике, растущей на зеленых лугах, которые так надоели всему братству уже на вторую неделю – а он все слушал, слушал и оторваться не мог. боромир никогда и не знал вкуса земляники. и арагорну показалось, будто он видел как-то раз в его глазах твердое обещание – вот выиграем войну, маленький, вот приеду, все мне покажешь, все увижу собственными глазами, покажу этому крошечному ребенку, живущему глубоко в душе, что это такое – мирная, а значит, настоящая жизнь. будет и чай, и закат над холмами, и земляника целыми лукошками. и ворованная картошка, посыпанная не менее ворованным укропом. и идущий от нее и смешивающийся с табачным дым. войну-то, конечно, выиграем. это арагорн отчего-то знал наперед. а вот боромир так и не увидит залитых солнцем изумрудных лугов. он хватается вдруг исступленно за плечо, хватается так крепко, что еще немного и переломит сустав пополам – но арагорн не смеет помешать. это страх. не агрессивный, не яростный, не смешанный ни с тревогой, ни с тоской. обычный человеческий страх в чистом виде. дистиллированный страх. боромиру было безумно страшно умирать. умирать – оно страшно всегда. думал ли он об этом еще минуту назад, когда полный мрачной решимости падал на колени, сраженный вражеской стрелой? это смерть правильная, это смерть, как в легендах, смерть достойная, с мечом на груди. лечь посреди трупов десятков поверженных врагов – красиво. на минуту, ему, наверное, даже стало от этого легче. а потом она собственной персоной замаячила меж деревьев. бесславная, грязная, ни капли не величественная смерть. к гробу ничего не пришьешь – ни золота, ни орденов. если бы он подумал об этом еще тогда, когда стоял на коленях, еле слыша топот урук-хай сквозь звон в ушах – плакал бы уже давно. но боромир в собственную смерть, должно быть, вообще не верил. до тех пор, пока не увидел ее собственными глазами. ложись на бочок, закрывай глаза. поспи. поспи, ты устал, а потом проснешься, через час, другой, пять, шесть, десять – не суть, но тебе станет легче. больше тебе не будет больно. обещаю. никогда. арагорн ему не врал – и впервые на в жизни ненавидел, проклинал себя за свою честность. ложись. глазки закрывай. боромир до нелепости послушно повернулся, не обращая уже внимания на то, как мешали впившиеся в плоть стрелы, так же послушно закрыл глаза. спросил только напоследок – а мы их догоним? догоним, конечно, мой хороший. а пока поспи. спи, все будет хорошо, ты только спи, спи... сам того не заметив и сам не поняв почему, арагорн начал петь. негромко, словно для себя одного, но твердо знал, он – слышит. боромир его еще слышит, и он благодарен. первая в его жизни, наверное, колыбельная. первая и она же последняя. успел. поймал за хвост. боромир всегда злился на синдарин, то ли задевало самолюбие незнание языка, который знают почти все вокруг, то ли слишком хотел знать, что говорят и о нем ли говорят. а сейчас он, должно быть, даже и не хотел знать, о чем песня. достаточно было, что под нее было легче навсегда заснуть. чего же ты дрожишь, дурачок? сказано же тебе – лежи, не двигайся. боромир мучился, мучился долго, беспомощно, надрывно, даже если уже не чувствовал боли – от холодного взгляда смерти было ничуть не менее больно, чем от стрел. арагорн гладил исступленно по щеке, сжимал до хруста его ладонь, а он все не успокаивался, не прекращал ни плакать, ни стонать, ни вечно бросать взгляд куда-то именно туда – арагорну за спину. потом затих, стоило арагорну вновь затянуть песню – но затянуть еще тише, уже надломаннее, не сдерживаясь, чтобы не перемежать всхлипами. боромир затих очень резко. положил, болезненно сморщившись, одну руку под щеку. вторую не смог – только обессиленно погладил ей торчащую стрелу. осторожно погладил, как котенка, словно это ей было больно из-за него, а не ему – из-за нее. арагорн и не подумал бы никогда, что он любит спать, положив руки под щеку, а сейчас видел и понимал – было бы странно, если бы он спал не так. он казался сложным, казался потемками, а сам был предсказуем до безобразия все это время. его было не так сложно понять – а арагорн этого так и не сделал. он знал, что гнобить себя уже бесполезно – и так же точно знал, что будет делать это теперь всю оставшуюся жизнь. ребенок в доспехах приоткрыл глаза, чтобы пустить по бледной щеке последнюю слезу – и закрыть уже навсегда. арагорн подождал секунды две, взялся осторожно за запястье – и наконец-то зарыдал в полный голос, больше не боясь никого взволновать. боромиру было действительно больше не больно. боромира больше не было.