Улыбка

Моцарт улыбается. Постоянно. Улыбка у него такая же, как и он сам: бесстыдная, слепящая и какая-то громкая. От уха до уха, с щербинкой между передними зубами. Моцарт этого нисколько не стесняется, да, кажется, и вовсе не думает о том, как выглядит, ему некогда смотреться в зеркала — зачем, когда вокруг столько людей? Куда интереснее рассматривать мелькание своего отражения в чьих-то восхищенных зрачках. А желающие повосхищаться не переводятся никогда. Он порхает по банкетному залу императорского дворца, заговаривает с кем попало, у него рваные жесты, неряшливо взъерошенные волосы, и глаза подведены угольно и неровно. Моцарт весь неровный. Но это его, кажется, совершенно не волнует, во всяком случае, он не перестаёт улыбаться. Как он вообще это делает? Все эти щербинки, искорки, неуклюжие взмахи руками — как только кто-то его выносит? Боже, как он сам себя выносит? Как может смеяться, так широко открывая рот, и ни секунды не думать о собственной неидеальности? Сальери устало прикрывает глаза и прислоняется спиной к прохладному ребру колонны. В блаженной темноте под опущенными веками Моцарт больше не скачет, не заполняет всё пространство своей несмываемой улыбкой. Право, не будь она такой неидеальной, Сальери решил бы, что Моцарт её себе нарисовал или приклеил. Нельзя столько улыбаться. Нельзя быть таким. Это неправильно. Это попросту непостижимо. Антонио разворачивается и шагает прочь из зала, зацепив по пути взглядом своё отражение в роскошных императорских зеркалах. Хмурится, поправляя рукав и без того безупречного камзола. К чёрту. Моцарт улыбается всегда и везде. Влетает в зал для репетиций, как обычно, с опозданием, и, разумеется, не стесняясь этого, становится на своё привычное место и посылает лучистую подбадривающую улыбку музыкантам. «Десятая ария, первый такт — долой!» Чуть поворачивает голову, краешком губ ухмыляется зрителям, готовясь выступить с очередным своим творением. Улыбается всем — и никому. Светится так, будто готов вытеснить с небес само солнце, и преломляет этот свет в тысяче любующихся им взглядов, деля на миллион искристых смешков. Сальери сидит в зале. Честно получает свою миллионную искорку в глаза и едва сдерживается, чтобы не отвернуться. Своей улыбкой Моцарт словно ослепляет, резкими движениями рук — как будто царапает зрачки изнутри. Тянет зажмуриться и убежать, но одновременно — смотреть до слепоты, до звона в ушах, впитать эту чёртову улыбку, как ярчайшую вспышку. Антонио закусывает губу и ниже опускает голову. Хочется, чтобы Моцарт улыбался ему одному. Болезненно очевидно, что он такого просто не выдержит. Моцарт улыбается. Закидывает голову назад так, что обнажается тонкая шея, и позолота у него на скулах взблёскивает в ореоле многочисленных свечей. Хохочет заливисто, чуть ли не срывая голос, вовсе об этом, конечно же, не беспокоясь. Сальери избегает смотреть на него в упор. На солнце в упор не смотрят, как бы ни хотелось. Сегодня они одни, и чёрт знает, каким ветром Моцарта вообще занесло вечером в дом к Сальери, и что вообще творится в этой лохматой голове. Сегодня Антонио не с кем делить невыносимые амадеевы улыбки. С музыки разговор плавно перетекает на дворцовые интриги, а после — обратно на музыку. Моцарт набирает воздуха для очередной искрометной шутки, проводит кончиком языка по щербинке между зубами. У Сальери сбивается дыхание и намокают ладони, когда он нервно сжимает пальцы на подлокотнике кресла. Нельзя смотреть в упор на солнце. Антонио понимает, что однажды всё равно посмотрит. Амадей заходится смехом. Сальери в изнеможении закрывает глаза.

***

Амадей выгибается и выцарапывает ногтями какие-то узоры у Антонио на лопатках. На самом деле, разумеется, просто хватается за него в тщетных попытках удержать разум на краю пропасти, но Сальери кажется, что утром он увидит в зеркале на своей спине багровеющие дуги, слишком похожие на улыбки. Он сам улыбается слишком редко, просто не может себя заставить, особенно с тех пор, как Моцарт сжигает его каждый день. Не тогда, когда Амадей засвечивает своими вспышками всё пространство. Не под этими лучами. Антонио жмурится, сжимая зубы, глуша в себе любые звуки. Амадей под ним порывисто, почти всхлипывая, вдыхает, и хрипло стонет, сорвав, наконец, голос. О Боже, конечно же, ему всё равно. Сальери припадает губами к его шее, сцеловывает капельки пота, избегая поднимать взгляд. Моцарт прогибается в спине ему навстречу, притягивая ещё ближе, отчаянно прижимаясь, кожа к коже, к его груди, так, что дышать становится почти больно, и Антонио прошибает разрядом горячая лихорадочная дрожь. Он точно знает, от кого из них исходит такой невыносимый жар, когда ведёт пальцами по скуле Амадея, размазывая позолоту. Моцарт улыбается — в упор, безумно, всем существом, от неровного ряда блестящих в темноте зубов до исступленно вздымающихся острых рёбер под ладонями Сальери. Антонио смотрит на него, не мигая, и ему чудится, что спальню заливает свет тысячи солнц. Амадей бесстыдно продолжает улыбаться даже в поцелуй. Антонио широко распахивает глаза и слепнет. С края в пропасть рушатся они оба. Сальери не способен больше видеть эту улыбку, но, когда обессиленный Моцарт приподнимается на локтях рядом и заглядывает ему в лицо, выбора не предлагается. Теперь Амадей улыбается только ему одному, и всё ещё неясно, благословение это или же страшное проклятие. Проваливаясь в сон, Антонио почти молится на пустую и тихую тьму, которая наступает, когда он закрывает глаза. Моцарт любит, как безумец. Он смеётся так, будто своим беспощадным светом вот-вот спалит дотла весь мир. Сальери выдерживает его улыбки каждый день, медленно тает под шквальным огнём золотых искр, и понимает, что не выдерживает. Быть рядом с Моцартом — хуже, чем долететь до солнца, потому что палящее пламя вызывает только невыносимое, жгучее желание подобраться еще ближе. Антонио не может смотреть на улыбающегося Амадея без боли. Антонио не может на Амадея не смотреть.

***

Ничего не меняется — Моцарт улыбается, Сальери сгорает, уже не удивляясь тому, что одержим. Ночами он с дикой нежностью сдавливает Амадею горло, напрягая руки до боли в мышцах, чтобы самому не замечать, как они дрожат. Царапины вдоль лопаток ухмыляются из зеркал уже привычно, и то, как они саднят, совершенно теряется в бесконечном палящем свете, который жжёт Антонио изнутри и снаружи, как еретика на костре. Моцарт кружится вокруг него, смеясь, и Сальери старается не ловить себя на мысли о том, как иногда хочется его потушить. Ненавидеть его было больно, любить оказалось ещё больнее. Амадей отдаётся ему весь, целиком, так же легко, как взмахивает руками, не беспокоясь вообще ни о чём, топит Антонио в своей бездонной страсти. Эта страсть невыносима и сладостна, как сверху донизу ядовитый запретный плод, и Сальери знает, что съел бы этот плод снова и снова, если бы это было нужно. С этими мыслями он целует Амадея, до хруста костей прижимает к стене, восторженно травясь светом с его губ. Моцарт, неизменно улыбаясь, тяжело дышит под руками Сальери. Сальери задыхается и бьется в агонии, глядя сверху вниз прямо в позолоту его глаз. Моцарт умиротворенно улыбается, глядя в окно, и что-то щебечет. Полуденное солнце расчерчивает столик у кресла и паркет на косые квадраты, неровные, как щербинка у Амадея между передними зубами, и подрагивающие, как кончики пальцев у Антонио. Сальери стоит спиной, на которой под рубашкой ещё напоминают о себе моцартовы ухмылки, и гипнотизирует два бокала вина на столе остановившимся взглядом. Вино хорошее, только очень алого цвета, как пятна в темноте, когда зажмуриваешься, взглянув на огонь. В свойствах жидкости из маленького пузырька, запотевающего у него в ладони, Антонио тоже нисколько не сомневается. Он вообще уже ни в чем не сомневается, агония даже немного забавляет. Сальери резко закрывает глаза и опрокидывает пузырёк в один бокал. Он не видит, как в вине на мгновение вспыхивает яркое пламя. Из просто красного напиток становится обжигающим. Разворачиваясь, он протягивает бокал Моцарту, тот заглядывает в бордовую прозрачную гладь и щербато смеётся, глядя на своё алеющее в ней отражение. Этот бокал — уже не первый, поэтому Амадею весело. Впрочем, Амадею всегда весело. Вино он выпивает почти залпом, и поворачивает к Сальери лицо, украшенное красными полукруглыми следами от края бокала, расходящимися от уголков губ. «Теперь он улыбается ещё шире» — отрешенно думает Антонио, с запредельной нежностью гладя большими пальцами амадеевы запястья, которые тот доверчиво вкладывает ему в ладони. Винный след у Моцарта на щеках ровнее, чем дуги на лопатках Сальери. Он обвивает Антонио руками за шею и немного покачивается в импровизированном танце. Тот молчаливо принимает приглашение. Они кружатся медленно и почти невесомо, так, что паркет не скрипит под их шагами. Моцарт почти не улыбается, только устало приподнимает уголки губ. От него веет уже не жаром — каким-то ручным, домашним теплом. Думать о закате не хочется. Сальери надеется, что перепутал бокалы. Может, именно поэтому где-то внутри, почти у сердца, так жжёт. За окном на солнце набегают облака, и неровные квадраты на полу растворяются, вздрогнув в последний раз. Амадей, непривычно ровно для себя дыша, опускает голову Антонио на грудь, и тот внезапно не чувствует сквозь рубашку его неизменной улыбки. В комнате становится темнее. Моцарт слегка пошатывается и тихо оседает ему на руки. Улыбка на его лице остаётся — алая, винная. Ненастоящая. Сальери заглядывает в опустевшие глаза и чувствует себя так, словно уверовал и дотла сгорел на костре за своё божество. Выдыхает. Улыбается.

***

Сальери закрывает глаза. Сегодня он засыпает один. Моцарт улыбается — застывшими алыми разводами от опущенных уголков губ: не то вино, не то кровь. Он стоит в углу спальни и, кажется, дирижирует невидимым оркестром. Движения у него плавные, будто замороженные, и он ни разу не промахивается в жестах мимо нот. Оркестр играет что-то такое, подо что можно было бы станцевать со своей смертью. Сальери молча слушает. Моцарт продолжает улыбаться — отстранённой, нарисованной улыбкой. Сегодня он стоит у окна, такой же холодный, как серебрящая раму луна. Полночь пробило совсем недавно. Взгляд у Амадея спокойный и почти ласковый. Сальери кажется, что никакое одеяло его не согреет. Моцарт, улыбаясь, забирается на кровать и устраивается у Сальери на бёдрах. Тот тянется ему навстречу, чувствуя ледяную хватку у себя на горле. В комнате темно, но Амадей будто источает свет. Под глазами у него расплавленное золото кажется серебром или следами от слёз. Он надавливает большим пальцем Сальери на кадык, и тот забывает, как дышать. Антонио не пытается сопротивляться, лишь прикрывает глаза — и в бархатной пустоте под веками перед ним маячит алая, распластанная в ночи улыбка. Он открывает глаза и обречённо тянется поцеловать Амадея. Поцелуй обжигает таким пронизывающим холодом, что Сальери не сдерживает стона. Амадей касается его груди, вырисовывая пальцами дуги, наклоняется, чтобы зацепить зубами ключицу. Мир стремительно сжимается до точки, в которой они двое где-то на самом дне глубочайшей пропасти. Ледяным лунным прикосновением руки опаляет внутреннюю сторону бедра — Антонио выгибает на кровати. Амадей губами собирает выступившие слезинки с его ресниц, беззвучно смеётся, закинув голову, а потом целует — жёстко, кусаясь. Алые следы у себя на губах Сальери не видит, но чувствует. Он просыпается с криком, судорожно дёргается, зажимает рот ладонью. На коже остаются капли крови.

***

Сальери может смотреть на солнце, не жмурясь. Он чувствует себя слепым, и поэтому держит глаза широко открытыми каждый раз, когда всматривается в своё отражение в зеркале. У отражения странная ухмылка и небрежно наброшенный на плечи камзол. Солнце и луна тонут в винных океанах радужек. Сальери закрывает глаза. Моцарт улыбается.