Дом

Жан просыпается посреди ночи, потный, с дрожащими руками, полный щемящего, всепоглощающего ужаса. Его колотит озноб, зрачки настолько сужены, что он, кажется, способен видеть в темноте, а ногти с такой силой впиваются в кожу, что сводит натянутые мышцы. Его правая нога совсем не слушается, рука кажется чужой, и не сразу получается встать с кровати. Такие ночные пробуждения не редкость, не пугают как раньше и не вызывают сотню вопросов. Больше нет. Этот этап пройден, он остался позади; Жан принял его, как принимают болезнь, и несёт за собой, как новый долг, взамен того, что он уже отдал. Воспоминания о первых таких пробуждениях такие же, как его шрамы - они стары, но тревожат душу не хуже свежих ран на чужих запястьях; они перетягивают его душу кровавым бинтом и связывают воедино осколки его жизни, раздробленные чужими смертями, и приводят к чувству покоя и слепой вере, что завтра будет лучше, чем вчера; война больше не вернётся на порог его дома. И всё же у него есть Ритуал. Жан заставляет себя глубоко дышать, подбирает костыль с пола, и наконец оборачивается на тех, кого никогда не посмеет потревожить глубокой ночью. Конни и Саша спят, тесно переплетя нижние конечности. Голова Браус упирается макушкой в заднюю стенку кровати, а парень, наоборот, сполз едва ли не на половину - он упирается лбом куда-то в Сашин живот, одной рукой сжимая чужую ладонь, а второй - ремень, что сцепляет их правые запястья. Если кого-то из них попробуют забрать, второй сразу почувствует это и сможет помочь. Или последует по пятам за тем, кто покинет это мир первым. Жан несколько раз проверяет их одеяло, натягивает Спрингеру сползший носок, застёгивает верхнюю пуговицу на женской рубашке, убирает растрепавшиеся пряди с лица и аккуратно целует каждого в лоб, чуть выше глабеллы. Саша улыбается во сне. Конни неосознанно тянется за вторым поцелуем - Кирштайн прижимается пересохшими губами к чужому виску, перебирая меж пальцев отросшие светлые пряди. В их доме двери не существуют. Жан не может вспомнить ни единого дня после окончания войны, в котором кто-то огородился бы от семьи, захлопнув за собой дверь, и тем самым отрезав себя от остальных. Ни разу. Мужчина вспоминает как полночи слушал прерывистые всхлипы из соседней комнаты, когда они только заселили этот дом, и снесли стены, что отгораживали квартиры друг от друга, и тихонько смеётся себе под нос - он слушал их, но до сих пор не может точно сказать кто это был. На самом деле главное, что они дышали, их сердца продолжали биться, а утром все вышли к столу. Остальное к нему не относится. Жан замирает у входа в следующую комнату. Пик и Порко любят друг друга. Имир любит Хисторию. Порко и Хистория не могут расстаться, как бы сильно они не старались. Со смерти Имир прошло уже шесть лет, а Рейсс продолжает слышать сердцебиение возлюбленной в чужой груди. Несколько месяцев они упорно лгали себе и другим, но в итоге Имир и связь, что сковала их друг с другом, взяла верх - для Хистории в комнату поставили ещё одну кровать, а спустя неделю соединили её с постелью молодожёнов. Полугодовалый малыш начинает ворчать в своей колыбели, накрытый слишком тяжёлым одеялом. Кирштайн улыбается проснувшейся Пик, помогает ей достать одеяло полегче с верхней полки и заплетает девушке косу, чтоб маленькую принцессу Парадиза ничего не отвлекало от возвращения к сладкому детскому сну. На столе Армина ещё горят свечи. Его уставший взгляд блуждает по строкам привезённых из-за моря книг; воображение больше не уносит юного гения к голубому небу и волнам лавы - он читает про архитектуру, благоустройство городов, канализации, строения военных машин и цельнозерновые культуры, погружается в историю и ищет истину в различиях вер Материка и Парадиза. - Имир это Иисус Христос, - заявил он однажды, оторвавшись от толстой книги. «Библия», и Жан не понимал, зачем так странно называть своё святое писание - Своей смертью она искупила грехи своего народа и дала нам шанс на жизнь. Интерес Арлерта ко всему, что осталось за морем не был темой для обсуждения - нельзя обсудить то, что ты не понимаешь - но к нему относились с уважением и молчаливым принятием. Кирштайн тушит свечи у окна, слушая о старинных водопроводах в Риме. - Нам следует начать с чего-то такого, если мы хотим всё понять, переход к железным трубам и подземным стокам будет слишком резким для нас. А Подземный город? Если мы сведём всё к ним, то люди будут не очень рады жить в дерьме. - Мы все живём в дерьме, Армин. Ложись спать. - Мне осталось всего несколько страниц… Завтра отчет, мне нужно полностью разъяснить им план, иначе ничего не выйдет. Жан кладёт ему на стол подушку, вешает тонкую простыню на заднюю спинку стула и выходит из комнаты - спорить с Армином и его отчётами так же глупо, как доказывать Совету необходимость реформ. Кровати Микасы и Эрена пусты. На кресле в коридоре спит Флок. Он приходит ночами, забираясь через задние окна с помощью УПМ, и уходит с рассветом. Это кресло только его - в течение дня никто не садится, не двигает его, не ругается на странный предмет мебели посреди прохода. Их дом полон таких вещей. В каждом ящике, в каждом сундуке и шкафу есть вещи их мертвецов: старые куртки и нашивки, гитара Томаса, пожелтевшие блокноты Мины, чьи-то полуистлевшие книги и ветхие дневники. Да, Фостер жив - но его кресло такое же ветхое, а плед такой же серый, как воспоминания о мёртвых кадетах. Энни дёргается, стоит ему зайти в комнату. Безграничный страх перед ней, что жил в нём долгие годы после столкновения с Женской особью давно прошел, и Кирштайн видит перед собой лишь ещё одну маленькую, искалеченную душу в сильном теле. Тело стальной хваткой сжимает его запястье, стоит протянуть руку к чужой голове - душа позволяет погладить по пухлой щеке, когда сквозь полудрёму осознаёт кто пришёл. Райнера он находит на кухне. Его осунувшаяся фигура сидит у окна, освещаемая луной и одной свечой, которую он явно забрал у Армина. Браун похудел - он почти не ест и спит по паре часов в сутки, всё остальное время бродя по дому словно призрак. Жан забирает у него стаканы с остывшим чаем - ночью звон стекла друг о друга звучит неоправданно громко, громче чем стук его костыля и биение сердца. Кирштайн смотрит на опущенные плечи и помнит, как много лет назад стоял на похожих - плечи бегущего титана, в котором прятался его друг-предатель. Из-под ворота рубахи виднеется тонкая полоса вертикального шрама - Райнер сам наносил их себе, десятками, но эти два, по обе стороны его шеи, самые страшные и глубокие; в тех же местах, где годы назад прошел сквозь плоть клинок капрала. На столе между ними лежит нож Райнера, багровый от запёкшейся на нём крови, весь в старых разводах, с отколотым кусочком стали у самой рукояти. Единственный топор войны, что им не удалось закопать. - Нам осталось полгода, - голос его хрипит от долгого молчания. Тишина натягивается между ними тонкой струной. - Я хочу, - Браун кашляет, прикрывает нижнюю часть лица израненной ладонью. Жан смотрит на сплетения вен - Да… Я хочу уехать. Рядом с морем есть несколько ферм. Я уеду туда и умру. Как и должен. - А Энни? - Она боится. Боится остаться одна, вновь открыть глаза и оказаться в том кристалле, в подземельях стены Роза, - этот страх слишком знаком для всех, но знать его и назвать вслух всё ещё остаётся разными вещами. В их доме нет дверей кроме входной, нет всех стен, что можно было снести, их дом напоминает длинный коридор с кучками комнат, весь перестроенный и перекроенный, такой же разрушенный и сломанный заново как каждый живущий в нём - стены, как и они сами, держатся на каркасах, и Жан часто гадает что рухнет раньше - балки в перегородках или остатки их сил - Она останется здесь. После стольких лет одиночества и темноты… Энни не согласится. Она хочет умереть здесь, рядом с семьёй. - Мы все боимся. - Жан? - Мы все боимся. Одиночества. Не выдержать, сдаться сейчас, когда столько всего позади. Вашей смерти, - за окном раздаются далёкие удары барабанов и грохот открывающихся ворот - Вы с Вашими силами и гибелью мельтешите пред нами как отголоски войны, которые нельзя оставить позади. - Ты не уедешь, - мужчина встаёт из-за стола - Ты не посмеешь бросить нас, после всего… - Я убил Марко. Держал его пока… - Райнер хмурится, прикидывает что-то в своей голове - Пока Бертольд снимал УПМ. - Энни снимала. Ты рассказывал эту историю, и лишь один раз честно. Я знаю, Райнер, - Жан встаёт на колени, стирает слёзы с щёк, целует дрожащие веки, сжимает чужие холодные пальцы в своих не менее холодных ладонях - Ты убил Марко. Я убил Бертольда. Мы забрали друг у друга самое дорогое, что было, и сейчас я молю тебя не делать это вновь. Наш дом это всё, что у меня есть. Не забирай себя у меня, прошу тебя, я никогда не умолял тебя, но сейчас, впервые… Дай нам это время. Будь здесь, ходи по этому дому молчаливой тенью, позволь нам… Позволь мне делать вид что мир не разрушен, и что у меня есть шанс провести эту жизнь с теми, кого люблю. Прошу. Это не так много. Не так много. Я никогда не молил тебя, никогда не просил… Он не может дышать. Жан чувствует, как ком в горле не даёт ему вздохнуть, прижимает чужие ладони к своим щекам и плачет-плачет-плачет, плачет впервые за целую вечность, жмётся к чужому холоду. Кирштайн прижимается лбом к чужой щеке, прижимается сердцем к сердцу и убеждает себя, что они бьются бешено, но бьются в унисон - для сердец нет предательства, двух лет разлуки и войны, они не видели горы трупов, шрамы от ремней на коже, мертвенную пустоту чужих глаз, сотни линий порезов на теле, не чувствовали холод от чужого живого тела. Они лишь бьются, быстро-быстро, и для них всё хорошо. Когда гром барабанов сменяет перезвон центральной колокольни они лежат в комнате. Райнер досыпает свои привычные два часа, Конни на соседней постели выпытывает из Саши чем они будут завтракать. Жан прижимает Райнера к себе, надеясь что этот жест не позволит страху новой потери поглотить его раньше, чем рухнут балки в стенах их дома.