Абсолютная правда — это редкая и опасная штука в мире профессиональной журналистики (с) Хантер Томпсон
***
С его стороны было ужасно опрометчиво выражать недовольство картинами в лицо их создателю. Критик, сделавший карьеру исключительно на рецензиях с негативной окраской, как шепотом сообщили Художнику на одному из приемов, сидит напротив: расслабленно покачивает ногой, неправильно держит бокал, самодовольно улыбается в лицо Художнику, прекрасно зная, что ему нечему возразить. Он был прав — по-своему прав, — но это ничуть не уменьшало ярости Художника, вперившего взгляд в остывающую индейку. Прислуга, безошибочно распознавшая начало грозы еще до прихода гостей, поспешила откланяться; это, думает Художник, и дало критику такую власть и самодовольство: отринув этикет, он делился своим мнением о последних работах, совершенно не скупясь на отнюдь не лестные эпитеты. Сам же он только молча вскипал, не поднимая взгляда. Он стерпел высказывания о ненужном эпатаже в поведении при работах в лучшем случае среднего качества. Он стерпел слова о том, что в подобном возрасте пристало любоваться на пейзажи. Даже слова об однообразности последних работ он пропустил мимо ушей, наконец решив притронуться к ужину. Кусок предсказуемо не лез в горло, и Художник медленно, словно раздумывая, отложил приборы, наконец поднимая взгляд. Говорить о том, что общество устало от его музы, насытившись женскими портретами, критику уж точно не стоило бы. Или, по крайней мере, стоило бы говорить подобное при свидетелях. — Возможно, новые картины придутся вам по душе, — не удерживается от язвительного комментария Художник, нащупывая трость и тяжело поднимаясь из-за стола. То, с какой скоростью гость оказался подле него, откровенно раздражает. Раздражает его наглость, его присущая юношеству самоуверенность, убежденность в том, что мир ни в коем случае не сможет просуществовать еще день без его короткой рецензии, повергающей общество в беспрестанное обсуждение. Художник в привычной ему упрямой манере намеревался доказать обратное. В мастерскую, разумеется, вход был запрещен всем без исключений, но, к счастью, пара свежих работ ждала своего часа в его кабинете: ими он был невероятно горд, полагая, что череда рецензий на тему вечности роли жены и матери в судьбе любой девушки непременно вернут ему угасший после затяжного периода отсутствия новых картин интерес аудитории. Разум рисовал ему картины возвращения успеха, почтительное затихание гомона толпы при первом постукивании трости о вощеный пол галереи, аукционы, короткие приемы и упоминания на первых полосах газет. На третьей, впрочем, тоже было бы неплохо, думает Художник, но мечты о счастливом будущем прерываются на мысли о собственной галерее из-за возвращающего в суровую реальность чужого брезгливого тона. — Они ведь практически одинаковые, — тянет критик, размеренным шагом прохаживаясь почти что вплотную к мольбертам; близость к так драгоценным ему творениям заставляет Художника стиснуть трость крепче и прихрамывающим, быстрым шагом подойти ближе. — Все ваши картины одинаковые, и эти две — не исключения. Вы только посмотрите! Посмотрите на них чужим взглядом, не взглядом того, кто их создал! Уставший художник послушно смотрит. Он видит первую картину, на которой запечатлена его супруга в момент их первой встречи: внимательный взгляд, намеренно ищущий его в толпе, меняется на облегченно-счастливый, когда они наконец встречаются взглядами, сдержанная улыбка, расслабленная поза с мелко подрагивающими от волнения пальцами. Он видит вторую картину: гордая мать, спокойный ребенок, слишком очевидная отсылка на Мадонну Ло Спанья, но он надеется, что отсылка действительно слишком очевидна и для аудитории, чтобы не счесть картину бессовестным плагиатом. И рядом он видит наглого юношу, продолжающего бесцеремонно указывать на отсутствие разнообразия и вкуса, на то, что интересы аудитории не учитываются. К черту аудиторию, думает Художник, понемногу закипая вновь. Что толку в ней, если она не способна понять изначальный замысел и глубину идеи? Под все повышающийся тон распаленного критика план о выходе из спора рождается сам собой. — Это не все, — ему откровенно тяжело удается спокойный тон, когда неистово хочется ударить громогласного спорщика тростью, но Художник медленно выдыхает — и шум крови в ушах меняется на всплывающую в сознании фортепианную игру. — В соседней комнате есть продолжение. Продолжение серии. Дыхание сбивается. Художник отворачивается, заливаясь краской не то от стыда, не то от злости, и следует к указанной двери, кивком предлагая гостю войти в нее первым. Дверь распахивается слишком широко, чтобы это можно было списать на нетерпение. Скорее, желание унизить еще больше. Единственная свеча вспыхивает сама по себе ровно в тот момент, когда критик оказывается посередине комнаты, обнаруживая себя в центре нагромождения женских портретов: воплощение отчаяния и надежды одновременно. Художник стискивает пальцы на дверной ручке -- и из угла комнаты раздается тихий, но ясно различимый женский плач. — Он невыносим, любовь моя, — произносит Художник с невероятным спокойствием и отворачивается ровно в тот момент, когда из-за картин появляется подрагивающая фигура, замирающая ровно на секунду — и бросающаяся на мгновенно умолкнувшего критика. Стук захлопывающейся двери заглушает короткий крик.