Тасянь-Цзюнь хочет ребенка

      — Что ж, конечно, стоит вопрос здоровья: любое фундаментальное изменение физиологии вызывает проблемы, но они не являются непреодолимыми. Даже средней руки совершенствующийся мог бы…       Тасянь-Цзюнь впечатал ладонь в поверхность низкого инкрустированного столика Цзян Си, сотрясая предметы, составлявшие его плату за услуги: россыпь медных и серебряных таэлей, полудрагоценные камни, бабочка, сложенная из листика, и один чрезвычайно редкий снежный лотос.       — Тогда почему ты солгал этому достопочтенному? — проскрежетал он.       Цзян Си задумчиво затянулся своей длинной трубкой, пробуя на вкус каждую горящую там ароматную траву. Даже в его лучшие времена Тасянь-Цзюнь был неотесанным (Цзян Си еще не простил ему похищение и устроенное для него празднование по случаю дня рождения). И все же Цзян Си сталкивался с худшими заказчиками. Да еще этот восхитительный снежный лотос…       — Речь идет о другом мире? — поинтересовался он.       — Да. — Тасянь-Цзюнь сердито посмотрел на него. — Я приходил к тебе трижды и каждый раз приносил все больше сокровищ. Пятьдесят тысяч корзин с золотыми таэлями, редкими травами, камнями духов…       «Будто орден Гуюэе отчаянно нуждается в деньгах», — пренебрежительно подумал Цзян Си.       Вслух он сказал:       — Это произошло после того, как вы провозгласили себя Императором, я так понимаю?       — Да.       — Завоевателем мира бессмертных.       — Да.       — Истребителем бесчисленных тысяч.       — Да.       — И вы пришли к моему другому «я», требуя помочь привести невинную новорожденную душу в ваши владения. Вы случайно не взяли с собой другого предполагаемого родителя для проверки здоровья?       — Конечно, нет, — прорычал Тасянь-Цзюнь. — Я бы вырезал глаза и яйца любому, кто бы посмотрел на тело моей Чу Фэй.       — У меня есть определенные правила, — категорично заявил Цзян Си.       Тишина растянулась, как пациент на кушетке для осмотра.       — Так почему ты солгал? — спросил Тасянь-Цзюнь с недоумением и раздражением.       Доктор вздохнул, позволяя дыму выходить изо рта длинными спиралями.       — Увы, ответ должен остаться с той версией меня, которая умерла.       — Так ты можешь это сделать для меня, старик?       Цзян Си испепеляюще посмотрел на своего заказчика. Затем его взгляд снова упал на кремово-белый цветок на столе, нежно розовый в своей сердцевине, надежно уложенный в гнездо из свежего льда. Раньше он видел его только на иллюстрациях. Чу-цзунши выглядел разумным человеком, хотя и упрямым — вряд ли ему навязали что-то, чего он действительно не хотел...       — Еще десять снежных лотосов, и я все устрою, — сказал он наконец.       — Хм. — Тасянь-Цзюнь наклонился вперед и, с осторожно рассчитанной силой, поднял бабочку из листьев, надежно запрятав ее в свои внутренние одежды, чтобы она могла спокойно сидеть у его сердца. — По рукам.       — Остается один неизбежный вопрос физиологии, — добавил Цзян Си.       — Хм?       — Знаете, что значит «детородные бедра»?

* * *

      Месяцы спустя.       Мо Жань отчаянно захныкал в душной, пронизанной москитами жаре лета в горах Наньпин, слабо размахивая веером в форме листа, пытаясь нагнать поток воздуха.       — Вини в этом только себя самого, — безо всякого сочувствия сказал Чу Ваньнин.       — Другого себя, — прорычал Мо Жань. Он посмотрел на свои опухшие лодыжки, задранные повыше, в то время как сам он, хромой и побежденный, растекся по плетеному креслу, и подавил новую волну тошноты. — Я убью его. Я найду способ. Я вытащу его в этот мир — отделенного и цельного — а затем заставлю покинуть его в последний ра...       Тихая тирада Мо Жаня прервалась, когда Чу Ваньнин сунул ему в рот ложку ледяного шербета, легко, словно кормил птенца. Он непроизвольно проглотил сладкий ягодный лед, а затем открыл рот, чтобы получить еще порцию, смакуя на этот раз, позволяя десерту, приготовленному руками Чу Ваньнина, восхитительно скользнуть по его горлу. Когда с щербетом было покончено, он закрыл глаза, чтобы в полной мере насладиться ощущением, как длинные прохладные пальцы Чу Ваньнина обтирают его лоб, лицо, затылок влажной тканью. В груди зазвучало что-то похожее на мурлыканье.       Но все закончилось слишком быстро. Он открыл глаза, чтобы увидеть, как его возлюбленный уходит с глиняной посудиной в руке, потом неловко возится на кухне, а затем садится за чертежный стол в другом конце комнаты, чтобы нахмуриться над своей новой разработкой. По такой жаре Чу Ваньнин носил только легкие хлопковые одежды, которые давно потеряли свою безупречную жесткость. Его чернильно-черные, мягкие, словно туман, волосы были заплетены в длинную свободную косу и перекинуты через одно плечо, обнажая шею, подобную стеблю цветка. Его кожу заливал мягкий румянец и покрывали бисеринки пота; его прямые, как мечи, брови серьезно хмурились при взгляде на бумагу и чернила. Он не обращал внимания на Мо Жаня.       Мо Жань тихонько всхлипнул. Он поклялся не быть таким жалким, и все же...       — Я убью его, — мрачно пробурчал он.       Что-то шевельнулось в его потрохах, толкаясь с темпераментной энергией одного из родителей. Мо Жань накрыл своей грубой рукой огромную выпуклость на животе — из-за которой он был выброшен на берег, как грустный одинокий кит — так, что он смог ладонью почувствовать удар. Волна хихикающей радости в который раз захлестнула его. Ребенок Ваньнина! Здесь! Е-е-е-е-е!