***
– Бля, там «Gay Bar» фоном! Ебать, я узнал! Илья, какого хуя ты под эту срань появляешься? Ты че, Усачев? – Тише. Смотри в экран. Все проебешь же. – Ты лучше ответь, че за нахуй. Почему такое пидорское камео, бля? – Зато не «Funky town». Ни одной нормальной ассоциации с этим говнищем. – Это, между прочим, один из самых продаваемых синглов в истории, друг мой. А вот почему твой кусок под гейский бля бар – отличный вопрос. – Так сюжетно надо, задрал, ей-богу. Смотри лучше – и все поймешь. – Да нахуя смотреть теперь-то, бля, и так ясно, что ты пидора отыгрываешь. А нахер оно мне, я тебя постоянно таким и вижу. – Пошел нахуй, сука. Доебал. Досматривай спокойно или пиздуй с линии, шутник херов. Я, блять, Линку лучше позвоню. – …бля, Илья. – Сейчас сброшу. – Хуй с тобой, молчу. – Вот и молчи, блять. – … – … – Илюх? – Что еще? – А ты меня с собой в гей-бар бы взял?***
Сучья прохлада кусает лицо, и Хованский натягивает одеяло едва ли не на макушку. Семь минут назад он проснулся от холода, до этого лапы холода протянулись даже в его сон – на подушке мелко трясся он точно не менее часа. По-хорошему сейчас надо бы встать, разъяснив для себя, какого хуя нет отопления, или на крайняк растолкать Илью, чтобы этим занялся он, но прижаться к его теплой туше – идея, кажущаяся гораздо пизже той, в которой приходится еще и вылезать из-под одеяла. – Ебанная зима, – Юра бурчит, зарываясь носом в одеяло и спиной двигаясь назад, к Илюхе. Он не открывает глаз, все еще тая надежду, что сможет заснуть. – С добрым утром. Давыдов не отвечает. Спит, наверное. Разбудить будет сложнее, чем найти край его одеяла и вытащить из-под тяжелого тела, заставляя поделиться. Хованский высовывает ногу – тут же в лодыжку мерзлыми пальцами впивается холод – и пытается найти ступни Ильи, пока не касается ледяной на ощупь поверхности гладких обоев. Остатки сонливости слетают мгновенно. Становится еще холоднее. Юра приподнимается на локте, обернувшись на пустую кровать, и опускается обратно на подушку. Блять, он совсем забыл. Хованский еще долго ворочается, но в итоге встает, чуть не ебнувшись на пол из-за обвившего ноги одеяла. Проверив с вечера закрытое окно, он натягивает на себя самую теплую кофту, перед тем как отправиться на кухню. Одному в двуспальной кровати пиздецки неприятно.***
– Ты заебал ворочаться. Хованский раздраженно щурится, пытаясь прижать к телу руки Ильи, обездвижив максимально, чтобы, наконец, заснуть. Тот ерзает под своим одеялом, легко дается, попадая в теплые объятия (между ними два слоя зимних одеял, типа не педики, обжимаются, но не кожей к коже) и поворачивается тут же лицом, не давая прижаться к теплой коже шеи замерзшим носом. Черт его знает вообще, какого хуя так холодно, осень же только. – Я заснуть не могу, иди ты нахуй, – Илья огрызается, в темноте не видно ничего, кроме блеска его глаз. – Может, я не привык, что ко мне прижимается сзади мужик. – Пиздабол, – подтянув его вплотную, Хованский поднялся по кровати чуть выше, выявляя очевиднее разницу в росте, и уткнулся носом в волосы, шевеля их дыханием. – Теперь не сзади. Заебись? – Нихуя. Тащи снотворное: не смогу спокойно заснуть с мужиком в одной постели. Вспоминая краем сознания, что, кажется, они как-то даже пиздели за что-то подобное, Юра заразительно зевает Илье в макушку, зарывшись было в его волосы ладонью, но, поежившись от лизнувшего кожу холодного воздуха, подтягивает одеяло, чтобы накрыть его вторым слоем, не оставляя предательски на холоде собственную руку. – Заснешь, бля. Ну или будешь куковать всю ночь, твои проблемы, – Хованский сопит, втайне слегка завидуя: под двумя-то одеялами всяко пизже и теплее, потому что ему самому сейчас под одним не очень. Решив хоть как-то скомпенсировать, он просовывает в тепло одну ногу, прижавшись едва теплой стопой к чужой голени. – Все просру из-за тебя завтра, – Илья зевает, лениво отпихивая его ногу. – Поебать, – Юра вторит ему, звонко щелкнув челюстью – заставляет поморщиться от звука – и вытягивается на постели. – Спокойной. В молчаливом копошении Хованский почти засыпает, не ожидая особо ответа, но на мгновение одеяло приподнимается – холод воздуха ползет по коже мурашками, в горле мерзло застывают возмущения – и Илья прижимается теснее, пытаясь впихнуться под одеяла, двойным слоем накрывшие сверху. – Бляяя, – сонно, но блаженно стонет Юра, когда нагревшиеся руки делятся теплом, крепко обняв за спину. Живое, теплое сопение щекочет кожу где-то в выемке шеи, но дискомфорт слишком незначителен. – Спокойной, – Илья зевает, подгребая ближе разомлевшего в тепле окончательно Хованского. Тот, засыпая, по инерции легко и почти незаметно целует в макушку.***
Холодно, как же нереально, блять, холодно. Солнце шпарит во всю свою июльскую мощь, но воздух в легких холодный до остроты. Хованский жмурит глаза изо всех сил, чувствует касания к коже, до боли знакомые, эту в самый раз крепкую хватку на своей ладони. У него перехватывает дыхание, когда он поворачивает запястье, доверительно переплетая пальцы замком, и что-то до этого провисшее, сейчас натянувшись, дрожит где-то то ли в горле, то ли в груди. Рука Ильи – это он, точно он – прохладная, но ее можно согреть. Негромкий насмешливый смешок, сопровождающий судорожное сжатие холодных пальцев, тоже без сомнений его. Лаконичная ласка – большим пальцем по шершавой от зимних морозов коже на тыльной стороне ладони – смутно знакомая, такая редкая, что уже забытая. Все его, все абсолютно. Юра не хочет открывать глаза. Он спит – ему так только начинает казаться? Похуй, сейчас почти хорошо. Нужно только одно. Нужно только… Погладить четко ощущающиеся костяшки;