До конца

Сегодня я не спал. Проваливался в короткое забытье, но нет, не смог уснуть. Я боялся завтрашнего дня так же сильно, как животное боится полыхающего огнём леса. Где-то справа в дальнем углу слышалось тихое рыдание больше похожее на придушенный скулёж. Возможно, это кто-то из новеньких. Они всегда так. Первая неделя здесь самая сложная: идёт, так называемая, акклиматизация — период, когда ты привыкаешь к боли, унижениям и постоянному страху. Как хорошо, что мы уже прошли через это. Но в ту ночь я боялся не этих всхлипываний, не воя собак, способных обглодать человека живьём в пару мгновений за хлипкой дверью нашего барака, и даже не мерной поступи экзекуторов, выдумывающих с каждым днём изощрённые пытки. Меня трясло от понимания того, что для Него завтрашний день может стать последним... Я попал сюда в утро августа 1943 года. Единственным, что навечно врезалось в мою память, стало солнце. В тот день оно было испепеляюще жарким, своими беспощадными лучами эгоистично выжигало на людях отметины. Нас — людей - было несколько десятков, а их — нелюдей — было девять. Поганых девять немцев. Они были слабее нас, мы знали это, но их автоматы твердили обратное. Нас вели ровным строем два дня, не останавливаясь и не давая воды и пищи. Нелюди ехали в машинах, сидели своими нацистскими задницами на мягких сиденьях, а из пленных, если кто падал без сил или запинался о неровную землю, навечно оставался там, не в силах дальше бороться за жизнь. К концу пути нас стало в два раза меньше. Умерли все слабые и больные, неспособные работать на «Славную Германию» — дети, старики и женщины. Их изувеченные тела так и остались лежать под тем августовским солнцем. Мы находились в концлагере. Я знал, что они существуют - солдату положено знать - слышал, что там происходит, но никогда не предполагал оказаться здесь - в Лагере Смерти. В первый день во мне сгорела крохотная частица души. За колючей проволокой были уже не живые, а мертвые. На меня безразличными взглядами смотрели сотни ходячих трупов. Каждый из них молча глядел на нас без любопытства или элементарного сострадания, и воцарившуюся тишину нарушали лишь ликующие выкрики на немецком языке. Наш конвой провели мимо оцепеневших пленников, подводя к будущим надсмотрщикам. Послышался свист и улюлюканье. В их хищных глазах не было отрешенности, было желание. Желание убить, истязать или обладать. Среди нас осталось шесть женщин. Их заставили раздеться прямо там, под обжигающим солнцем и испепеляющими взглядами. Пленницы плакали. Они стояли нагишом, босыми ногами смешивая дорожную пыль, но не смели произнести и малейшего звука, лишь едва слышно глотать непослушные слезы. Всех шестерых, подталкивая дулами автоматов, увели в двухэтажное здание цвета жидкой грязи в пасмурный день. Тогда я мечтал о дожде. Оставшихся мужчин и меня пинками и тычками сопроводили в серую постройку. По дороге туда я все-таки не удержался на ослабших ногах и позорно упал, в кровь раздирая колени и ладони рук, так в Аду я заработал первый шрам. Один из нацистов, не церемонясь, резко поднял меня за загривок. Оставшийся путь я проделал сам, пошатываясь от головокружения и ощущая холодный метал огнестрельного оружия под левой лопаткой. Нас обрили и раздели, из шланга окатили ледяной водой, а тех, кто сопротивлялся или кричал, избили. На бетонном полу по неосторожности можно было поскользнуться на багровых лужицах. Каждого из нас о чем-то спрашивал один мелкий нацист. Он был одет в серую форму, а на его грязном и местами окровавленном рукаве поблескивала свастика. Я запомнил его так же хорошо, как тепло материнской груди запоминает младенец. Этот немец был младше меня на несколько лет, я понял это сразу. Его светлые волосы топорщились неопрятными клоками из-под фуражки, а маленькие глазки бегали по нашим телам, словно мерзкие насекомые. Он упивался своей работой, своей бесконечной властью творить с нами всё, что душе угодно, но тогда лишь задавал всем один и тот же вопрос на своём языке. Из нас никто не знал немецкого, поэтому каждого не ответившего он бил куда-либо стальной дубинкой. После знакомства с ним на моём боку наливался уродливый лиловый синяк. Нам не дали права на имя. У всех здесь был лишь номер. Мой — 20416. После многих недель пребывания здесь некоторые забывали свои настоящие имена. Безликие трупы. Они уже не помнили жизни за стенами лагеря, не могли воспроизвести в сознании свои семьи и дома, становились никем. Безмолвные и несуществующие рабы — вот кого создавали лагеря смерти. Но в тот первый день все были уверены, что выдержат такую жизнь. Наивные... Нам выдали жалкое подобие одежды, едва пропускающее воздух в жару и совершенно не согревающее в холодные дни, и погнали в наше будущее жилище. Одноэтажный барак. Деревянный. Сквозь щели между досками просачивался раздражающий солнечный свет. Дышать было нечем. На полу по запёкшимся алым пятнам ползали насекомые. В тот момент ещё один парень не смог больше сдерживаться. Он рухнул на этот грязный пол и зашёлся в конвульсивных рыданиях. По его щекам текли совсем не мужские слёзы, но каждый понимал его состояние. Парень захлёбывался в собственном бессилии, как и все мы. Один меткий выстрел — к сухим подтёкам на деревяшках добавилась свежая краска. В бараке стало тихо, словно в гробу, лишь с новой силой зажужжали мухи. Там не было кроватей. Стояли полки длинной на всё помещение. На этих полках мы спали каждую ночь. Нас было много, мы были вынуждены лежать на голом дереве, тесно прижимаясь друг к другу. Почти каждый день здесь появлялись новые лица, заменяя тех, кто не проснулся. Мы работали. Горбатились во славу Великой Арийской Расы с утра до вечера. Некоторые работали на заводах, другие на стройках. Большинство же кололо камни на рудниках. Я был одним из них. В каменоломнях мы работали почти в темноте. В первый месяц от нашего конвоя выживших осталось только трое. Не потерявших конечности — двое. Остальные погибли под обвалами, были брошены в печи за неповиновение или умерли в газовой камере. Каждую ночь все возвращались в свои деревянные тюрьмы, пропахшие потом, экскрементами и постоянным страхом и лелеяли мысли о скорейшей смерти, но здесь такое было непозволительной роскошью. Мы умирали медленно и мучительно. Каждый варился в собственном ужасе. У нас забрали свободу и право жить, но мыслить мы пока могли, а это было самой страшной пыткой. Я вспоминал свой дом в Америке - маленький и уютный. Чудесный садик около него и тёплый весенний ветер. Пёс, которого я оставил соседке, наверное, меня уже забыл. Сколько я здесь нахожусь? Десять лет? Месяц? Минуту? - я не знал. Всё чаще мне казалось, что я схожу с ума. Вместо немцев я видел уродливых чудовищ. С их свесившихся языков капала желтовато-бурая слюна, а их лица были скопищем паразитов и червей. В рудники нас уводили по утрам, и каждое начало дня я следил за их перекошенными злобными мордами, гниющими и разлагающимися. Мне было до одури страшно, когда кто-то из них приходил за нами. Я совсем ослаб. Я был уверен, что держусь только на силе воли, ведь сил физических у меня просто не могло быть. Нас не кормили и не поили. Лишь поздней ночью, когда все возвращались в бараки, нам, как грязным животным, разливали по мискам тошнотворную жидкость. Она пахла тлеющей плотью и немного бензином, но нам, оголодавшим и совершенно выбившимся из сил, было всё равно. Никто не дрался за еду — мало кто вообще был способен подняться. Те, кто мог, вливали часть своей баланды в рты ослабшим, хоть как-то поддерживая их существование. Изредка нам наполняли небольшое железное ведро водой, после которой на губах был привкус тины. Это было очень редко, но люди радовались и такой возможности смыть постоянное ощущение дерьма во рту. У меня ввалились живот и щёки; стали отчётливо выступать кости; а одежду приходилось подвязывать всем, что попадалось под руку. Я держался из последних сил. Здесь умирали от голода. Пленники считались вещами. Трупов становилось всё больше, но никто не был похоронен по-человечески. Всех сжигали. Ужасный чёрный дым валил из огромных печных труб дни напролёт. Мы дышали чужими телами. Какого-то месяца неизвестного мне числа привели очередных жертв. Эти люди проходили мимо колючей проволоки и видели меня и других живых трупов, пугаясь как когда-то я сам. В тот день я впервые увидел Его. Я помню тот момент до сих пор. Он шёл твёрдо, словно наступая на головы гадких нацистов. Живой и не сломленный. Он знал, куда идёт. И только в его глазах цвета самого яркого кусочка неба плескался страх. Мне хотелось верить, что такой как он выстоит, сможет выжить здесь, оставив долю человечности, но в глубине души понимал, что этот парень в одиночку не протянет и недели. Он уже был обречён. В ночь до этого умерли 41078, 39660 и 40843. К нам поселили семерых, хотя места едва хватало тем умершим. Одним из них новичков был тот самый парень. Номер 72409. Он увидел, в каких условиях ему придётся жить остаток дней, уже успел вдохнуть пепел чужого тела, но старался изо всех сил держать себя в руках. Все новички всегда спали в углах. Они первыми мёрзли под струями холодного воздуха, просачивающегося сквозь щели между хлипкими досками, и чаще всего первыми умирали. Это было заведено самими заключёнными. Мы потеснились как смогли. Наши худые тела, лежавшие слишком близко друг к другу, едва ли смогли освободить место для троих, пока ещё крепких и упитанных. Четверо всю ночь сидели на не оструганных досках, заменявших пол. Среди них был и Он. Не плача и не стеная, как многие в свой первый день, он сидел, прижав колени к груди, и лишь дрожал от холода. Утром не проснулась половина барака — вода прошлым вечером была отравлена — ещё одна шутка наших надсмотрщиков. Тела пришлось увозить на телеге. Стало свободнее. Я лежал на своей полке и слушал, как стучат от езды по неровной дороге кости покинувших этот мир. Лежал и благодарил всех известных мне богов, что вчера мне не досталось проклятой воды. До общего подъёма оставалось около получаса. Тот голубоглазый парень лёг рядом со мной. - Ты на меня вчера смотрел, - сказал он так просто, будто только что на его глазах не увезли мертвецов. Во мне затеплилась надежда о его выдержке. «Возможно, он сможет выстоять». - Да, - безразличным тоном. - Почему? - Не держись ото всех в стороне. Ты умрёшь, если будешь один, - говорил я, смотря вверх, на дно ещё одной полки. - Здесь не выживают такие как ты. Не долго, по крайней мере. - Как тебя зовут? - негромко спросил этот новенький. - Дженсен. - А я Миша, - улыбнулся он в ответ. Тогда он ещё мог улыбаться. Так началось наше совместное падение вниз. Через несколько дней, когда на теле Миши появились свежие синяки и кровоподтёки, нас всех вытолкали в общий двор. Боже! Нас было тысячи. Легионы смерти. Все надсмотрщики стояли на главной стене, ограждающей нас от внешнего мира, они смотрели сверху на пленных и смеялись подобно алчным гиенам. У каждого в руках была винтовка. Я знал, что сейчас будет. Я уже проходил через это, но Миша мог не вынести подобного. - Что происходит? - шептал он, стоя рядом со мной. - Закрой глаза и постарайся дышать ровно. Не двигайся, что бы ты не услышал. - Дженсен, о чём ты говоришь? Что сейчас будет? - он паниковал, это было опасно. Я уже видел такую реакцию. Как только начиналось действо, многие вздрагивали, закрывали головы, кричали или пытались сбежать. Нельзя было допустить, чтобы Миша стал одним из этих смертников. - Доверься мне. Встань ближе. Да, так хорошо. Помни, ни в коем случае не показывай страха. Началось. Первый выстрел прогремел над нашими головами и отразился гулом в ушах каждого. Послышались первые крики, и пули полетели одна за другой. Стоя с открытыми глазами, я видел, как бегут врассыпную люди. Босыми ступнями чувствовал вибрацию земли, сотрясающуюся под сотнями ног. Слышался треск простреливаемых черепов и жуткий смех, доносящийся со стены. Снова повсюду была кровь. Чужая жизнь растекалась под нашими ногами, а мы стояли, боясь шелохнуться. Миша вздрагивал после каждого выстрела. Он меня всё-таки не послушал и открыл глаза. Вокруг умирали люди. Я понимал, что совсем немного и Миша сорвётся и станет очередной мишенью. Я сделал короткий шаг, совсем незаметный с того расстояния, на котором стояли нацисты. Быстрое движение, и его холодная, вспотевшая от страха ладонь была сжата моей. - Закрой глаза. Он мельком кинул взгляд на наши сплетённые пальцы и покорно выполнил просьбу. Мы стояли в Аду. Две неприкаянные души схватились друг за друга как за соломинку, а вокруг нас раздавались стоны агонизирующих перед смертью тел. Больше трети лагеря тогда лежало на сырой земле. Оставшиеся на своих ногах стояли обрызганные алыми напоминаниями о чьей-то жизни. Мне и ещё нескольким людям приказали забросить мертвецов в телеги и отвезти к дверям печи. Остальных загнали обратно в бараки. Миша с трудом разжал побелевшие от напряжения пальцы, всё это время держащие мою руку. Он смотрел на меня с немой мольбой, но его ударили прикладом по затылку и вернули в деревянную тюрьму, заменяющую нам дом. Я сгребал трупы в кучу, как когда-то вечность назад сгребал осеннюю листву на заднем дворе своего крохотного идеального мирка. Теперь у меня была совсем другая жизнь. Я вернулся через час мокрый от крови и пота, забрался на своё место и с удивлением обнаружил Мишу, сидящего в углу. Он смотрел невидящими голубыми глазами сквозь меня, отрешённый от мира и погрузившийся глубоко в себя. Я беспрепятственно подобрался к нему — места на полках стало совсем много — и осторожно коснулся сутулого плеча. Он вздрогнул и шарахнулся в сторону, что-то мыча. Я молниеносно перехватил его, не дав совершить какую-нибудь смертельную глупость, и прижал к себе. Он вырывался, пытался пнуть меня и оттолкнуть, но я был сильнее. Вскоре сопротивление ослабело, и Миша обреченно уткнулся лбом в мою ключицу. Его трясло как в лихорадке, он дышал рвано и вместо воздуха вдыхал смрад трупов и липкого пота, пропитавшего мою рубаху. - Эй, всё в порядке, - врал ему я, - успокойся, всё позади. Я гладил его сгорбленную спину, старался успокоить и подарить хоть на долю секунды иллюзию защищённости. На нас смотрели другие пленники, но мне было абсолютно плевать - гораздо важнее было уберечь этого голубоглазого паренька. Почему я так пекся о нём? Что в нём было особенного? Я тогда ещё не предполагал, а лишь следовал непонятному внутреннему зову. Миша постепенно успокоился и задышал ровнее. В ту ночь мы спали рядом. Я положил свою руку на его плечо, но он сам согнул её в локте, вынудив меня тем самым подвинуться ещё ближе и даже приобнять его. Впервые за многое время я чувствовал чужое дыхание так близко к себе, и так же впервые я увидел, как этот парень действительно уснул. Следующую неделю безостановочно лил дождь. Плотные тучи сделали нашу тюрьму ещё мрачнее. Теперь даже внешний мир стал таким же серым, как и лагерь смерти. Вода залила все шахты и каменоломни так, что наши экзекуторы сами не решились туда войти. Работы не было, и смертей стало немного меньше. Конечно, это им не понравилось. Все недостойные должны были быть уничтожены. Все ненужные должны были быть сожжены. А все живые должны были отдать свою жизнь на служение. Нацисты решили избавляться от нас по-другому. Способов, как убить человека, есть великое множество, но в этот раз они решили разрешить Природе начать новую пытку. Из-за постоянного холода и текущей с потолков наших бараков воды, многие стали болеть — обычная простуда, не более, но надсмотрщики совсем так не считали. Тогда я узнал, что даже лёгкий кашель становится смертельным. Если ты хотел выжить, ты не имел право на болезнь. Всех, кто начинал чихать или негромко шмыгать носом, уводили в одиноко стоящее на самом углу здание. Чаще всего оно было закрыто, и едва ли кто знал о его назначении, но в ту дождливую неделю, эта постройка стала синонимом эшафота. Людей заводили туда небольшими группами, но не возвращался никто. Никогда. Я не знал, что там происходит, боялся даже думать о причине душераздирающих криков доносившихся оттуда днём и ночью, но понимал, что нельзя было попадать туда. Все пленники это понимали и пытались предотвратить болезнь, однако Природа глумилась над нами и предвещала только скорую смерть. - Ты! - указывали приходившие каждый день нелюди на покашливающего человека, — пойдём к доктору, он тебя вылечит. - Их гадкие ухмылки обнажали острейшие клыки, лишая своих обладателей последней капли человечности. Их глаза горели адским пламенем, а их ужасные лица кривились и гримасничали, показывая нам, как мы бессильны в своём страхе перед их непоколебимой властью. Я с трудом отличал реальность от частых голодных галлюцинаций, но твёрдо знал: мне надо защитить себя и Мишу. Да, за то время, что он провёл в этом месте, мы успели стать соратниками. Я был готов отдать за него жизнь, положить свою голову на плаху в любой момент, если от этого будет зависеть его выживание. Он стал моим новым смыслом жизни, затмив борьбу за Родину и мои собственные желания. Как мерзко! Я чувствовал себя предателем, но поделать с собой ничего не мог. Родина была далеко, она забыла меня, как и тысячи других людей, а мои желания сводились к защите и опеке нового смысла жизни. Я никем ещё так не дорожил. - Чччёрт, Дженсен, мне так холодно, - говорил этот голубоглазый парень отстукивая зубами барабанную дробь, - когда же это кончится? Я уже не могу. Я хочу умереть! Пожалуйста, задуши меня! Я не хочу так жи... - в тот момент он зашёлся в судорожном кашле. Я обомлел. Нельзя! Нельзя было допустить, чтобы его услышали! Я зажал ему ладонью рот, но он продолжал кашлять даже сквозь неё. В его расширившихся глазах читался ужас. - Шшш, тихо-тихо, умоляю, прошу, перестань! - шептал я, содрогаясь от мысли, что его уже услышали, и скоро откроется дверь, чтобы забрать мой смысл жизни навечно в то ужасное здание. - Дыши носом, тише, успокойся. - Но никто не пришёл и, возможно, даже не услышал. В нашей тюрьме стояла гробовая тишина — все ждали. Я не слышал на улице движения, не слышал топота кожаных сапог по земле. Великое облегчение обрушилось на меня подобно водопаду. Боже! Как же я был благодарен! Я был готов восхвалять кого угодно, только бы нам продолжило везти. Миша отвёл руку ото рта и неожиданно прильнул к моей груди, обвил меня руками и едва слышно зашептал: - Спасибоспасибоспасибо... Я слегка опешил, но всё же осторожно погладил его вновь отросшие, спутанные волосы, влажные от ненавистной воды. У всех нервы были на пределе, а этот парень нашёл своё спасение во мне. Какая ирония, ведь я считал ЕГО своим спасением. Два потерявших здравый смысл идиота. Солнце снова вернулось, но грело оно совершенно незаметно. Начиналась зима. Дни стали короче, и нам приходилось работать по ночам. В скудном освещении мы едва видели ближайших людей. Участились несчастные случаи, а так же увеличилась работа печи. По ночам было так холодно, что многие замёрзли насмерть. Их посиневшие тела уже никого не пугали — гибель во сне от холода считалась лучшим подарком в этом месте. Я слабел с каждым днём. Всё тяжелее было выносить голод и участившиеся морозы. Порой утром я не мог пошевелить ногами и не понимал от чего это: от холода или непрекращающейся рабской работы на рудниках. Большую часть дня я выживал, крепился изо всех сил, зная, что ночью начнётся моя Жизнь. Все ночи Миша был рядом со мной. Мы могли валиться с ног от усталости, могли загибаться от голода и жажды, но всегда ложились вместе. Греясь в объятиях друг друга, осторожно прикасаясь огрубевшими пальцами к новым синякам и ушибам и нежно целуя кровоточащие раны, слизывая горячую багровую влагу. Мы не выживали, а жили. Эта жизнь была полна боли и общего отчаянья, но всё же лучше, чем ничего. - Дженсен, я не чувствую своих пальцев, - еле шевеля губами, ставшими такого же оттенка как и глаза, выдыхал Миша, - наверное, завтра я не смогу двигать ногами. А здесь сжигают заживо? - Да, - смысла отрицать не было. - Я бы хотел быть сейчас сожжённым. В печи тепло. - Я не позволю, - уверенность в моих словах была непоколебима. Мы выдержали вместе истязания, поражающие сознание события и постоянные мучения, и вот так сдаться от нападок природы?! - Нет. Ты умрёшь в своём доме через много лет от старости, окружённый любящими тебя людьми и друзьями. - Мне не нужны они. Я хочу, чтобы меня окружал только ты... Ты ведь меня не бросишь, когда я состарюсь? Моё сердце защемило от прожигающей боли. Неужели он всё ещё верил моим словам? Неужели он до сих пор ждал спасения? Как хорошо, что он не видит моего лица, не видит прорвавшихся наружу слёз слабости и страданий. Я желал вырвать себе сердце и выкорчевать внутренности, только бы не чувствовать собственную беспомощность. Я хотел защитить Мишу от всего зла этого прогнившего мира, а не мог дать защиту от банального холода. Голосу надо было предать убедительности: - Нет, я тебя никогда не брошу. Если мы не сдадимся, нас спасут. Мы выберемся отсюда, обещаю. - Дженс, кажется, я люблю тебя, - было произнесено так тихо, что завывания ветра отнесли слова в вязкую темноту, так и не дав возможности достигнуть назначенного человека... Мне было очень холодно. Настолько, что мне казались замёрзшими собственные кишки. Я терзал себя представлениями о смерти. Думал, что, скорее всего, в настоящем Аду не так уж и плохо. Перед моим взором лежало тело Дженсена Эклза, не меня, нет, а того парня, который ещё помнил дни блаженного спокойствия и не знал истинных мучений. Я с долей садизма наблюдал, как его пока ещё зелёные глаза выклёвывают птицы, как из разорванного на клочки мяса вылезают отвратительные белые личинки и начинают пожирать розоватую плоть. Я ненавидел себя прошлого. Каким ублюдочным глупцом я был! Не ценил ничего в своей жизни. Любовь? - только развлечения на одну ночь. Семья? - быстрые встречи и короткий обмен новостями. Счастье? - бутылка прохладного пива и рёв мотора пафосной машины. Но даже такое скучное и однотонное существование было не по мне. Приключения — вот что меня влекло, и я записался в армию... Я мечтал вырвать из своей памяти всю свою поганую и бесцельную жизнь, сделать это и быстро сдохнуть. Но не мог. Уже нет. Миша чувствовал моё напряжение в подобные моменты, тогда он начинал говорить. Он лишь тихо нашёптывал, но я с немым трепетом внимал его словам. Я молился на секунды, когда мог слушать его мягкий голос. Миша словно оживал: из глаз уходила запёкшееся боль, тело расслаблялось, а сам он убегал из жестокой реальности, полностью растворяясь в воспоминаниях, гораздо приятнее моих. - Знаешь, до попадания сюда я не видел мёртвых. Забавно, правда? Никогда не видеть своего будущего. Но тогда я об этом не задумывался, — он грустно выдыхал, обдавая мою шею облачками пара, - я вырос в обычной семье, любил своих родителей, хоть они и были с причудами. У нас был дом на окраине Массачусетса, небольшой, но уютный, выкрашенный в тёплые тона. Там всегда светило ласковое солнце, согревавшее землю и дающее свет всему городу, и почти никогда не шёл дождь... Миша мог шептать это часами, делиться своими сокровенными воспоминаниями с таким мерзким, погрязшем в грязи уродом как я. От его рассказов веяло теплом летних дней и радостью простой человеческой жизни, однако мне больше нравилось, когда он начинал вслух мечтать. В эти редкие, но прекрасные минуты Миша переставал дрожать, он больше не сворачивался в клубок от холода, а доверчиво льнул ко мне и обнимал в ответ. Его голос ни капли не становился громче, лишь невидимая улыбка слышалась в осторожных словах. - Ты только подумай, — восторженно бормотал он разбитыми в кровь, заледеневшими губами, - вот сейчас, прямо в эту секунду солдаты всего мира храбро сражаются, истребляя всё больше гадких нацистов. Рано или поздно они нас спасут, я верю в это. Просто нужно подождать, пока они подобно небесным воинам проберутся сквозь адское пекло и вызволят наши невинные души. Только надо дождаться, - он поднимал голову и не отрываясь вглядывался в мои давно потерявшие цвет глаза. — Мы будем ждать их вместе. Когда нас вызволят отсюда, мы уедем, рванём, куда сами захотим. Купим скромный домик где-нибудь на берегу моря, будим купаться и строить песчаные замки. — Потом он стыдливо опускал глаза, — а вечером мы обязательно разожжём камин в гостиной и позволим горящим дровам отбрасывать причудливые тени на наши голые тела, когда повинуясь внутреннему пламени, мы будем ласкать друг друга... Мне так хотелось верить его словам! Я почти слышал, как раздаются взрывы и пулемётные очереди, забирающие на тот свет всё больше нацистов; слышал потрескивание дров в жарком огне и наши тихие стоны, но в действительности меня окружала лишь пустая, всепоглощающая тишина. Никто не рвался спасать нас. А зачем? - мы же никогда больше не сможем существовать в нормальной обстановке. Лагерь изменил нас. Теперь даже если нас действительно спасут, мы будем бесконечно ждать подвоха, не поверим в свободу, станем ненужным мусором. Так зачем же нас спасать? Мы. Уже. Мертвы. На следующее утро я не нашёл Мишу под боком. Я почувствовал, как будто из меня выбили весь воздух — старался вдохнуть, привести мысли в порядок, но лёгкие упорно отторгали наполненный смрадом кислород, норовя вылезти через горло наружу. Всё внутри странно перевернулось, и даже моргать стало нестерпимо больно. Возможно, я бы совершил что-нибудь непоправимо ужасное в тот момент, но у меня отнялись ноги, а всё тело стало неподъёмно тяжёлым. «ЧТО С НИМ СЛУЧИЛОСЬ?!» - дико орал внутренний голос. Я кое-как перевернулся и свесился с полки. Миши не было в бараке. Не знаю, как я смог заставить себя выдавить хоть слово, но на мой вопрос ответили. Сердце пропустило по меньшей мере сотню ударов. «А, этого паренька увели очень рано пара надзирателей...» - так мало слов, а моя жизнь прервалась. В рудники я шёл по первому снегу, босыми ногами ступая в ледяные лужи и белые кристаллики, но абсолютно ничего не чувствовал. Холод перестал для меня существовать, было лишь беспросветное, безграничное безразличие. Я не видел Мишу в конвое к шахтам, не знал, где он может быть, и даже боялся предположить, жив ли он. Я работал как машина: долбил и таскал камни столь сосредоточенно, что вокруг меня образовалось пустое место — ко мне боялись подходить. А я ничего не замечал, разбивал булыжники с непомерным усердием, представляя на их месте всех надсмотрщиков. Каждого ублюдка, нацепившего свастику, я хотел прикончить самыми жуткими способами, так, чтобы даже от их костей не осталось и крошки. Внутри меня что-то болезненно нагревалось, но я уничтожал глыбы осадочной породы и горных рудников. Пульсирующая боль накатывала бушующими волнами; перед глазами плавала красноватая пелена. Я убеждал себя, что ничего не случилось. Ни-че-го. Глупо было надеяться на возможность прожить вместе с Мишей остаток этой никчёмной жизни. Это не могло продолжаться вечно, поэтому сейчас надо было лишь смириться с фактом и существовать как раньше — без него. Мне нужно было умереть — похоронить себя в той шахте заживо, и я решил закопать свою душу. Я давно себя настраивал, что рано или поздно Он покинет меня, верить было бесполезно, я знал. Но почему мне тогда было так больно? Почему руки не слушались, а с губ срывался неконтролируемый скулёж? Почему они забрали его, а не меня? Я потерял свой смысл жизни, значит, теперь мог спокойно уйти из этого убогого мира. Я почти не помню как дошёл тогда до барака — я был очень занят. Всю дорогу в моей потяжелевшей голове я пытался сформировать план собственной погибели. Бесконечное урчание желудка больше не волновало меня. Холод сковывал движения, вымораживая до костей, но меня больше не существовало во внешнем мире. Наш конвой шёл через лес. Сквозь ветки деревьев проглядывал абрис луны, освещающий заиндевевшую тропу; люди задыхались от мороза, шли, пошатываясь даже от слабого дуновения ветра, но я шёл твёрдо — шёл на смерть. Без страха. Он сидел, свесив ноги с полки, и ковырял грязным ногтем старый рубец на колене. Одинокий и сгорбившийся, просто посмотрел на меня сверху и кивнул. Это был мираж. Миша не мог ожить. Всех, кого уводили нацисты, умирали. Это очередная галлюцинация. - Оставь меня. Тебя убили. - Нет, - галлюцинации не могут говорить. Возможно, мой бред перешёл на новый уровень. - Ты Смерть? В таком случае, я согласен с тобой пойти куда угодно. - Я не смерть, но сегодня я её видел, - таким спокойным голосом мой Миша никогда не говорил. Это определённо был обман. - Кто ты такой? - Меня заставили вычищать печи от пепла. Горы сгоревших людей, смешанных в единое месиво. Я грёб их руками, а их неупокоенные души рыдали в моих ушах. - Кто ты? - я стоял у дверей нашей тюрьмы и говорил с призраком. Вокруг царила оглушающая тишина, а может, мне просто это казалось. Может, я уже умер и попал в Рай? Миша жив, и совсем не важно, что Рай похож на лагерь смерти. Я был готов остаться здесь навсегда. - Я не помню, - мираж опустил взгляд на свои почерневшие ладони и из его голубых, точь-в-точь как у моего Миши, глаз потекли дорожки слёз. Бесцветные капли падали на его руки, и мутнея от грязи, скатывались на деревянный пол. - Миша? - я не верил. Боялся поверить вновь. Боялся, что он через секунду растает в воздухе, едва во мне вновь затеплится надежда; доставит новую порцию боли. Его глаза на несколько секунд встретились с моими, и вера стала не нужна. Это был он. Грязный, с посеревшим от пепла лицом и руками, но, чёрт возьми, живой! Сколько раз ещё мой дух будет сломлен и вновь возрождён одним лишь присутствием Миши? Сколько ещё раз я буду страдать и невообразимо радоваться при его виде? Неважно. Все не важно. Он жив. ОН ЖИВ. Я был мёртв, а теперь подобно фениксу возродился из горстки собственного праха. Та ночь стала особой, полной безграничного счастья и слепой надежды. Пусть я никогда не спасусь. Пусть моя душа вечно будет плутать по закоулкам адских угодий, но Миша останется жив. Рано или поздно он спасётся, и всё произойдёт точно как в его мечтах. Я молился об этом. Он долго не приходил в себя. Не мог вспомнить своё имя, и постоянно твердил о печи и не похороненных людях. Его речь постоянно прерывалась, он попросту резко замолкал и начинал буравить взглядом стену за моей спиной. Тогда я почти потерял его, но страшнее было то, что он сам почти лишился себя. Миша нуждался во мне, но сам этого не понимал. Он находился где-то вне этого мира, отрешённый и бесстрастный. Мне во что бы то ни стало, надо было его вернуть, и я готов был пойти на любые жертвы. В бараке было холодно — я снова мог чувствовать пронизывающий ветер и вымораживающие потоки воздуха, пробивающиеся отовсюду — Миша сидел не шевелясь. Он напоминал застывшую статую — обездвиженную и прекрасную, но навсегда мертвую. Я всеми силами старался вывести его из этого состояния. Он не должен был стать одним из этих безразличных ко всему трупов. Нет, только не так. Но что я мог? Этот парень и так видел слишком многое для обычного человека, а теперь он побывал в месте упокоения тысяч таких как он. Никто бы не выдержал без должной подготовки. Миша и не выдержал. Я обнимал его со всей нежностью, на которую был способен, шептал что-то успокаивающее и непрерывно перебирал пальцами его темные волосы, но он оставался безвольным изваянием. Весь мой мир сузился до одного единственного человека, сидящего на жёсткой деревянной полке и смотрящего в пустоту. - Миш... - я дышал им, он не мог меня вот так бессмысленно покинуть, - это я, Дженсен, прошу, вернись... Его лицо не выражало не единой эмоции; во взгляде был густой бесцветный туман. За стенами нашей тюрьмы уныло завывали вьюга и замёрзшие сторожевые собаки. Было темно и холодно, словно в склепе. Миша молчал. Меня окружали живые манекены. - Всё уже позади, видишь? Ты здесь со мной, мы снова вместе. Давай, ты расскажешь мне ещё раз про ту поездку в лес с отцом? Тебе же понравилось тогда, да? - я осторожно начал его укладывать рядом с собой, и мне было абсолютно всё равно, что заледеневшие доски противно скрипят под нашими еле сохранившими вес телами. - Хочешь, когда выберемся отсюда, я покажу тебе отличное место для рыбалки? Я там в детстве однажды чуть не утонул, после чего и стал ходить туда только за рыбой, — нервная улыбка начала медленно перечёркивать моё лицо, отчаянье захлёстывало уставший разум, но ради Него я сдерживал бесполезные слёзы. - Как только нас спасут, мы уедем далеко-далеко, где нас не найдут и не запретят быть вместе. Там всегда будет солнечно, а большие окна нашей спальни будут выходить на морской прибой, именно так как ты хотел... Миша лежал ко мне спиной. Своей огрубевшей от тяжёлой работы ладонью я гладил его по напряжённым плечам и неестественно прямой спине, стараясь не дотрагиваться до ран и опухших гематом, и с долей благоговейного трепета ощущал, как мышцы от моих неотёсанных движений постепенно расслабляются. - Мы наловим кучу рыбы, а потом придём в наш собственный домик, и ты меня научишь готовить что-нибудь из нашей морской добычи, ты же обещал, помнишь? Будем ужинать твоей стряпнёй и моим подгоревшим позором и пить красное вино... - Белое, - я задержал дыхание, испугавшись, что среди шумов улицы мне лишь показался едва слышный голос. - Что? - Белое вино. С рыбой принято пить белое вино, болван. Послышался новый скрип дерева, и я почувствовал, как Миша перехватывает мою руку и поворачивается лицом. Я не видел его — темнота была совершенно непроглядной — я только мог слышать прерывистое дыхание и трение кожи о грубое дерево. Моё сердце заскакало как сумасшедшее, едва до меня дошло, что Миша подвигается ко мне и совсем как раньше, привычно льнёт к груди. Я высвободил свою руку из его холодных ладоней и прижал мой смысл жизни к себе. Он обнял меня в ответ так крепко, словно хотел слиться воедино. Глупый. Наивный. Вновь живой! Я улыбался как последний идиот. Ни разу до этого момента во мне не бушевал такой ураган эмоций. Никогда в жизни я ещё не хотел так сильно поделиться своей радостью. И никогда ранее я не желал поцеловать человека, не имитируя чувства, а именно по-настоящему. Но я не решался. В душе надёжно поселился иррациональный и необъяснимый страх быть отвергнутым, лишившимся обретённого счастья. Я просто не знал, как начать. - Дженс... - Миша переплёл свои ноги с моими, как делал это только во сне, - ты не мог бы...поцеловать меня?.. Я захлебнулся воздухом. В голове взорвался красочный фейерверк. А Миша напрягся в немом ожидании, готовый в любой момент снова отстраниться и уйти в отчуждённое безразличие. - Могу, только я не вижу тебя... - я так желал увидеть его необыкновенные небесные глаза, погрузиться и утонуть в их тёплом свете. А Миша, наверное, смотрел бы на меня так, как может только он: с безграничным доверием и затаённым восторгом, или зажмурился бы и отдался целиком круговороту ощущений. Но я не хотел представлять - я хотел видеть. Я всем сердцем жаждал этого, но между нами была стена густой тьмы. - Глаза не важны... - неожиданно выдохнул он мне в самые губы, - чувствуй... И я впервые припал к его рту. Его местами разбитые и обветренные губы сминали мои; языки неумело сталкивались; руки скользили под смятой одеждой, а выступающие рёбра глухо стукались. В этом осторожном поцелуе смешалось всё: моя трепещущая нежность и его недавний страх, глупая надежда и море всепоглощающей безысходности. Мы целовались как любовники, не видевшие друг друга множество лет, или как те, кто точно знал, что больше не встретятся. У кого-то лопнула губа, и к какофонии эмоций добавился вкус боли, терпкой и кисловато-солёной. Мы вновь переживали всё, что случилось с нами в этом Аду, только теперь это слилось воедино. Мир вокруг стёрся, поблек и оставил нас одних. Не было больше раздирающих тело страданий и страха смерти. Пропали стены нашей тюрьмы и ненавистные нацисты. Каждый ощутил чужую тоску и отчаянье в троекратном увеличении, но мы оба внушили друг другу стойкое желание бороться и выжить. Так мы спасались. Столь яркий всплеск эмоций мстительно отобрал у Миши последние силы. Он утонул в пучине сна так же скоро, как и оборвался наш поцелуй. Слишком быстро. Так до боли мало. Но я не мог просить большего. Я обязан был благодарить и за это внезапно нахлынувшее лавиной чувство дрожащего восхищения. Поэтому, кто бы то ни был, даже если я тебя никогда не увижу, не узнаю тебя и не смогу обнять...кто угодно...спасибо... Сейчас я лежу всё на той же полке, не оструганной и частями гниющей, и с содроганием жду времени подъёма. Я всё ещё не знаю, какой идёт день, месяц и год. Не знаю, что происходит на линии фронта, и живы ли мои родные. Боюсь догадываться о судьбе мира за стенами лагеря и до сих пор мечтаю вырвать кишки каждому поганому нацисту. Да, возможно, это всего лишь сумасшествие, и, скорее всего, я уже одичал и существую только за счёт инстинктов самосохранения. Но кое-что теперь я знаю абсолютно точно: я не умру, пока в моей жизни есть смысл. Даже если этот смысл в данный момент лежит под моим боком и хмурится во сне. Даже если сквозь его кожу просвечивают кости, а синяки и раны покрывают почти все части ослабевшего тела. И даже если он всего лишь голубоглазый парень со странным именем. Он есть. А значит, я выживу. Мы будем жить. Вместе. До самого конца...