Любви твоей

Она хотела быть доброй королевой. И сама - подумать только, сама! - добивалась того, чтобы Артур привёз в Камелот внебрачного своего сына Мордреда. Сама она так и не сумела подарить великому Артуру наследника. Но знала, что он у него уже есть – зачатый до брака с ней в хмельную ночь Бельтайна сын. Зачатый со сводной сестрой, во грехе и кровосмешении – Артур клялся ей на распятии, что о том, кем ему приходится Моргауза, узнал потом. Узнал и устыдился, и видеть не пожелал того ребёнка – напоминание об обуявшей его в ту ночь похоти, напоминание о том, что Судьба смеётся и над королями. Ведь было предсказано, что великого Артура погубит его же кровь, его же сын. А других сыновей, кроме того, нежеланного, у него и не было. И в том была вина её, Гиневры. Ибо Артур-то доказал, что плодовит. - Забери его, - взывала она к мужу, представляя себе отверженного всеми мальчика, которому, конечно, было бы лучше расти подле отца и рыцарей Круглого стола. Но Артур не внимал её просьбам. Не потому, что боялся предсказания, а потому, что до сих пор стыдился той давней ночи. Или же вспоминал её с удовольствием? – порой мелькала в голове Гиневры неприятная мысль. Господь не дал ей ни одной беременности. И ей всегда было любопытно – а каков тот, неведомый ей, сын Артура от другой женщины? Молва доносила разное. Молва шумела как прибой и с каждым годом становилась громче. Молва не давала забыть, что он есть – наследник Верховного короля, воплощённое проклятье. И она ли была тому виной, или то, что Артур не молодел с годами, а только однажды король сдался, повелев послать за Мордредом людей. Есть ли смысл отрицать очевидное, когда вся страна знает о его грехе? Гиневра ждала прибытия сына Артура с яростным нетерпением – после стольких лет ответы на все её вопросы будут получены. Вот только лет минуло немало. И хотя умом она понимала, что Мордреду уже семнадцать, образ маленького одинокого мальчика витал перед её мысленным взором. И ожидала увидеть она скорее мальчика, которому с радостью раскрыла бы материнские объятия, стремясь возместить годы, проведённые в нелюбви. Но когда Мордред впервые ступил в отцовский замок, Гиневра поняла мгновенно – из неё не выйдет доброй мачехи, второй матери, более любящей, чем родная. Он был похож и на мать, и на отца, взяв от них лучшее. Стать и серые глаза – от Артура, прекрасные тёмные волосы, тонкие черты лица и грацию – от Моргаузы. - Госпожа моя королева, - сказал он, преклоняя колени перед Гиневрой и целуя её пальцы, и Гиневре захотелось закричать на весь тронный зал. Она сумела произнести что-то, подобающее случаю. А Артур был рад – это невозможно было не заметить. Молва не соврала, молва преуменьшила – красоту его и учтивость, воинское умение и почтительность, доброту и отзывчивость. Как мог от такой коварной ведьмы родиться такой прекрасный сын? Артур словно помолодел лет на двадцать, проводя всё свободное время с Мордредом, стремясь восполнить те годы, что не знал его. - И всё благодаря тебе, моя дорогая, - сказал он, со счастливым изумлением целуя её руку, на которой всё ещё горел поцелуй его сына. – Что б мне послушаться тебя раньше? Ты никогда не давала мне дурных советов. «Что б тебе послушаться меня раньше?», - горестно повторяла Гиневра, лёжа без сна в ночной тиши. Почему совет этот – бесспорно, добрый – достиг его сердца лишь сейчас, а не тогда, когда Мордред был ещё мал, и она, бездетная, но отчаянно желавшая всегда прижать к груди младенца, вполне могла бы полюбить сына Артура материнской святой любовью? Тогда, но не сейчас, когда ему семнадцать. И он, вступающий в расцвет юности, будит в ней чувства, которые, кажется, никогда не будил даже сам великий Артур. Как прекрасен был златокудрый, сероглазый Артур, когда попросил у отца её руки! Но во сто крат прекраснее его сын, непостижимым образом взявший у матери её красоту, но ни капли коварства. Ни зависти, ни желания править вместо Артура, захватив его трон, не было в Мордреде, и Артур клял себя последними словами за то, что поверил предсказанию Мерлина, молве – кому угодно, кроме собственной крови. В Камелоте не было рыцаря, достойнее Мордреда. Не было сердца чище, души благороднее. Так как же можно осуждать её за то, что собственное её сердце истекает желанием, а душа смятена? Вот тогда и поняла она то, над чем подсмеивалась украдкой – любовь многомудрого Мерлина к юной Вивиане. Как жалок казался старик, готовый отдать всё, что угодно, за крупицу её внимания. А теперь и она уподобилась ему. Она годится Мордреду в матери. Её женская суть увядает, и всё, что её ждёт – добродетельная супружеская постель. Ни один мужчина не посмотрит на неё с желанием, как было во дни её юности. И тем более тот, кого желает она сама. Она горевала долго – то подавляя в себе эти чувства, то позволяя им разгораться вновь. Благословлением стали для неё те дни, когда Мордред уезжал из Камелота, проклятием – возможность с тоской созерцать его в кругу рыцарей на пирах и празднествах. Под разными предлогами добивалась она того, чтобы Артур отсылал Мордреда – и муки совести терзали Гиневру, когда она видела, с какой неохотой расстаётся с сыном Артур. - Госпожа моя королева, за что вы так меня ненавидите? – сказал ей однажды с горечью Мордред. Королева молчала, обрывая лепестки водосбора*. Они были вдвоём в саду. Никакой необходимости не было Мордреду покидать Камелот всякий раз, когда рыцари Круглого стола отправлялись в очередную военную кампанию. И он знал это. И знал Артур. И, видимо, полагали они оба, что причиной тому само происхождение Мордреда, что не превозмогла она зависти к Моргаузе и единственной, хотя и добрачной, измены Артура. - Я вовсе не ненавижу тебя! – ответила Гиневра, и когда Мордред в удивлении посмотрел на неё, призналась во всём. Исповедалась во всех своих желаниях, потому что не было больше сил скрывать их. И получила ровно то же, что получил Мерлин от Вивианы. - Вы жена моего отца, а я никогда не пойду против него. И он поцеловал ей руку – как королеве и матери, не как возлюбленной – и покинул сад. И по тому, как вечером целовал и ласкал её в их спальне Артур, Гиневра поняла, что и тут явил Мордред своё благородство, не сказав отцу о её признании. - Истомилась, родная, нешто я не вижу? - Няня! – с тоской и стыдом вымолвила Гиневра. Старуха была древней настолько, что нянчила ещё Леодегранса, отца Гиневры. И чтила не Христа, а древних богов. - А что хорошо один раз, хорошо и во второй. А ночью все кошки серы, а бабы тем более. И сунула ей то зелье почти силком. Ибо древняя магия действует вне зависимости от того, верят ли в неё. И древние пророчества сбываются вне зависимости от людских попыток этому помешать. Зелье не подействовало. Ибо даже оно было не сильнее преданности Мордреда Артуру. - Госпожа моя, - сказал Мордред, одевая её полуобнажённые плечи сорочкой и прикрывая собственным плащом. – Идите к себе, я не скажу отцу. Она сказала сама. Не в силах перенести позора оттого, что он отверг её и в другой раз. И неслыханной мукой было видеть его глаза и волосы, слышать его увещевающий голос и знать, что никогда не суждено ей быть с ним, даже на единственную ночь. И не сравниться с этой мукой всем тем, что ждут её в аду – за то, что именно она, Гиневра, разрушила братство Круглого стола. И стала причиной гибели и его, и Артура, и Мордреда. - Вот как, значит, - говорит ей Моргауза, невыносимо похожая на собственного сына, тело которого прижимает к себе, бережно кутая в плащ. Её длинные тёмные волосы треплет морской ветер, глаза небесной синевы. - Я ненавидела Артура – потому же, почему ты возненавидела моего сына. Потому что он был предназначен не мне. Хотела ли я, чтобы Мордред отомстил за меня, разрушив Камелот? Может и да. Но его судьба была иной. Гиневра придерживает покрывало, закрывающее с головы до ног короля Артура. Лодку качает. Ей хочется хотя бы после смерти коснуться волос Мордреда, но у неё нет такого права – такое право есть у баюкающей его ведьмы Моргаузы. А её судьба – король Артур. И никогда и никого кроме.