Контролируемый ущерб

Перезаряжай, выстрели в спину За то, что я любил тебя лишь наполовину (Три дня дождя — Перезаряжай)

Иногда Олег совершенно некстати думает: он ведь любил Сережу и за это тоже. С самого начала любил. И за дурной блеск глаз, и за проклевывающийся время от времени упрямый сучий нрав, и за находящее на него подобно затмению желание спорить до хрипоты и стесанных кулаков. За оставленные вдоль горла засосы, за верткий влажный язык, бесцеремонно лезущий в рот, за острые зубы. За то, как Сережа, уперевшись раскрытой ладонью в грудь, заталкивал его в хлипкую кабинку туалета в старом советском кинотеатре, падал на колени и лапал между ног бескомпромиссно и восхитительно грубо, и Олег шикал на него: — Ну ты чего? — имея в виду, конечно: только не вздумай, мать твою, останавливаться. За все, наверное. Олег любил Сережу — всегда, сколько себя помнил. Всего и — целиком. *** — Ему плохо, — говорит однажды Сережа, и Олег едва успевает прикусить язык, чтобы не ляпнуть по-детски жестокое и злое "так в том и смысл", и только вежливо уточняет: — Ему? — и в этом коротком, деланно равнодушно произнесенном местоимении жестокости и злобы, на самом-то деле, даже больше, чем было бы в откровенном зубоскальстве. Откровенное зубоскальство хотя бы не было направлено на Сережу. Сквозь него, вглубь — да, но не на него самого. Сережа лежит у Олега на коленях, недавно остриженные волосы разметались вокруг головы и теперь обрамляют лицо огненным нимбом, а на щеках играет в кои-то веки здоровый румянец. Олег поднимает руку и проводит костяшками по четко очерченной скуле, едва задевая кожу, не прикосновение даже, а приглашение к прикосновению. Любит — не любит. Позволит — не позволит. Всегда любит, всегда позволяет, и все же Олег каждый раз пугается за секунду до. Сережа чуть поворачивает голову и растерянно трется о руку, и Олег выдыхает. Вот это простое, рефлекторное, не требующее ни секунды раздумий движение, знает он, знает твердо, монолитно, на все сто процентов, стоит всего. В смысле — вообще всего. И нескольких месяцев на больничной койке без возможности не то, что встать по нужде, а хотя бы пошевелиться, не заорав от боли, и убитой в хлам дыхалки, и начинающих дрожать после второго подряд выстрела рук. Долгих выматывающих поисков, нескончаемого першения в глотке, даже краткосрочного, но незабываемого возвращения в Питер, который без Сережи потерял вдруг весь свой циничный, чуть надменный шарм и оказался — просто городом. Красивым конечно, но, если подумать, то что в нем такого уж сверхъестественного? Дома, дороги, мосты. Кто бы мог подумать. Доктор Рубинштейн, за которым он тогда поперся, оказался редкостной мразью и, что обидней, бесполезной редкостной мразью. Ничего стоящего Олег из него так и не вытянул, хотя тянул едва ли не хрестоматийными плоскогубцами хрестоматийные ногти, зато конфискованная под дулом пистолета папка с историей болезни стала неплохим плацдармом для объявления войны. Именно на ее основе два психиатра — один из Дублина, другой откуда-то из Канады — выдвинули стратегию дальнейшего лечения, и до сегодняшнего дня все шло… ну, нормально. Сережа поворачивает голову сильнее и мажет обметанными губами по пальцам. Олег отстраненно думает, что надо бы ему гигиеничку прикупить в следующую вылазку в город. И крем со внушительным spf'ом, а то уже почти май и солнце жестит все чаще и чаще, а Сереже только дай волю — домой потом не загнать. Олег касается подушечкой большого пальца жесткой корочки на нижней губе, не пытаясь ни разорвать прикосновение, ни перевести в более интимную плоскость. Вся эта их нынешняя пустоцветная нежность, как прямой портал в детдом, господи, им снова по пятнадцать, они смущенные до пизды, неловкие и едва смеют в глаза друг другу смотреть, не то что касаться. Олег коротко встряхивает головой, пытаясь отогнать ассоциацию. — Птице, — поясняет Сережа, будто и впрямь верит, что он не просек с первого слова, о ком пойдет речь, и возвращается в исходное положение. Так он может смотреть Олегу в глаза. Это было их первым правилом в новой, до сих пор кажущейся не слишком долговечной реальности на двоих: не юлить и все говорить прямо. Вторым было: Олег за главного и это не обсуждается. Третьим — жрать все положенные таблетки строго по часам и без выкрутасов. Первые недели, пока Сережа еще куковал в подвале, он после каждого приема демонстрировал Олегу широко раскрытый рот и высунутый язык: не спрятал, не выплюнул, проглотил, как послушный мальчик. По собственной инициативе показывал, сам. Олег ни о чем таком не просил. — Ты снова его видишь? — напряженно уточняет он, и Сережа тут же качает головой. Моментально улавливает настрой, заводит руку назад, нащупывает ладонь Олега и тянет к своим волосам, чтобы гладил, как в край обнаглевшего кота. Узел в груди чуть-чуть расслабляется, но не настолько, чтобы Олег окончательно потерял бдительность. — Тогда что? — Я его чувствую, — говорит Сережа и поспешно уточняет ответом на только собравшиеся встретиться у переносицы брови: — Не так, как раньше, клянусь, гораздо слабее, но все-таки. Знаешь, как несильную зубную боль, к которой со временем привыкаешь? Таблетки его глушат и ослабляют, но он все еще здесь, со мной, и ему плохо. Страшно. Он ведь чуть не умер. По сосредоточенному Сережиному лицу видно, что он долго над этим всем думал: ощупывал там что-то у себя внутри, решался, передумывал, подбирал слова. Они даются с видимым трудом. Но вообще-то: они все тут чуть не поумирали — проглатывает Олег. И все в той или иной степени из-за пернатого психопата, который теперь, благодаря усилиям двух хорошо проплаченных спецов и их волшебных колес, заперт так глубоко и надежно, что можно о нем не волноваться. Или все-таки нет? Может, думает Олег, это фантомное? Психосоматика? Как когда болит ампутированная нога. Может, Птица в глубокой коме, но Сереже настолько непривычно управляться одному, что он неосознанно ищет свидетельства чужого присутствия. И, что страшнее всего, находит. Птицу ведь не ампутировали. Птицу заткнули и отправили в нокаут, но, может, сработало не до конца. Или это Сережа не позволил сработать до конца. Или Сережа не хочет или не в состоянии поверить и принять, что все же сработало. Черт его знает. — Тебе не плевать? На него? — Олег запускает пальцы ему в волосы и проводит от корней до самых кончиков. Обычно Сережа от такого плавится и едва не мурлычет, но сегодня его взгляд остается трезвым и твердым. В нем не мелькает ни намека на обиду или злость, когда Сережа уточняет мягко, но строго: — Не плевать ли мне на себя? — и Олегу вдруг становится страшно неуютно, потому что как раз об этом, теперь, когда есть возможность вдоволь порефлексировать, он то и дело думает — много, сосредоточенно, с каким-то мазохистским удовольствием. Объяснение "Сережи там не было и быть не могло, а был Птица, манипулятор, чудовище и далее по списку" слишком хорошо ложилось на его картину мира. Сознание так и тянулось к нему, чтобы утонуть, спрятаться, заткнуть все сюжетные дыры. Когда Сережа извинился перед ним, Олег сказал, что его не за что прощать. Так оно и было. Ему хотелось, чтобы так оно и было. — Ты ненавидел его, — Олег пробует зайти с другой стороны. — Когда мы мелкими были. Я помню. И потом. Это теперь Олег, имея на руках чудесную папку и пять шрамов на груди, умеет сопоставлять события давно минувших дней друг с другом, проводить параллели и вычленять моменты, когда видел как оно прорывалось на поверхность, слишком слабое, чтобы полностью перехватить контроль, но от этого не менее страшное и непонятное. Тогда это казалось просто вывертами больного воображения, надуманной ерундой и очередными Сережиными заскоками. Сережа нервически поджимает губы, запрокидывает голову, требовательно трется затылком о бедро, и Олег понимает, что в какой-то момент перестал гладить его по волосам. Приходится исправляться. Какое-то время они молчат. — Может, — наконец говорит Сережа, — в этом все и дело, что я почти всю жизнь его ненавидел. Я и сейчас пытаюсь, только не получается больше. Я чувствую, каково ему. Я знаю, каково ему, — на этих словах Сережа делает паузу, и Олегу не нужно долго ломать голову, чтобы понять, что тут к чему. Он и сам помнит, как в Венеции сквозь бесконечное золото полубезумного взгляда то и дело — чем дальше, тем реже — пробивалась отчаянная синева. Секунда, и пропадала. Будто и не было ничего. — Я бы хотел, чтобы ему стало легче. Я бы хотел поговорить с ним. — Зачем? — Если бы я знал. Сережа печально, как-то совершенно безнадежно кривит губы в улыбке и прикрывает глаза. Олег гладит его. — И что ты предлагаешь? — спрашивает он, уже зная, что услышит в ответ. Сережа не подводит. — Можно я перестану пить таблетки? На какое-то время? Пожалуйста? Или давай хотя бы снизим дозировку. Мозгами Олег понимает, что это пиздец, но почему-то ощущения, звериного, первобытного, каким его не раз и не два накрывало на войне перед самыми страшными, самыми заедающими потом в кошмарах заварушками, что вот оно, начало конца, не возникает. Даже странно. *** — Если будем снимать тебя с колес, ни за что не угадаем, когда он проявит себя и в насколько паршивом расположении духа будет. Тебе придется вернуться в подвал, — говорит Олег, когда истекают две недели, отведенные самому себе на гнев, торг и прочее по списку. Сережа сидит на диване почти вплотную к нему, одна нога подогнута, устроена ребром под костлявой задницей, и так они с Олегом почти вровень. Тощие, но довольно широкие плечи отведены назад и напряжены — это видно даже под просторной футболкой, которая и Олегу, сбросившему значительную часть набранной в армии массы, велика — а на лице не мелькает и тени возмущения, обиды или недоверия. — Разумеется, — кивает Сережа предельно серьезно. Олега начинает немного подташнивать. Тут же тянет все перелопатить и перепридумать, только бы считать в глазах напротив не усталую решительность, а кокетливую готовность вот-вот разулыбаться от уха до уха. Так, чтобы солнце померкло, а весь окружающий мир снизвелся до белого шума. Вот из-за этого, ворчит про себя Олег, мы и оказались в такой глубокой жопе. Он — с пятью пулевыми и перспективой никогда не вернуться в поле, Сережа — с нервным и физическим истощением такой стадии, что страшно вслух называть. Он, вон, только есть нормально начал. Олег вздыхает. Ничего тут особо не перепридумаешь. Какие у них еще варианты, кроме подвала? Приходится напоминать себе, что помимо Сережи и его удобства и комфорта, есть еще и он сам — живой и почти целый Олег Волков во плоти. И Олегу Волкову не улыбается находиться в одной плоскости с возможной Птицей. Даже хорошо нашпигованной транками. Тем более — хорошо нашпигованной транками. Будем честны: Олег считает эту идею максимально поганой. Олег, хоть убей, не понимает, зачем это Сереже. Олег даже не уверен, что Сережа сам это понимает. Он мог бы дать заднюю, выиграть еще неделю, месяц, год, потому что второе правило все еще первостепенно в их день ото дня налаживающихся отношениях, в которых вот уже как три месяца нет места ни подвалу, ни кормежке по часам, ни обоюдной опасливости прикосновений. Их ведь откинет назад. Это будет регресс, страшный, ощутимый, и после стольких дней, что они медленно, но верно двигались вперед, друг к другу, он будет ощущаться просто катастрофическим. Но не на цепь же его сажать. Птицу — можно, но не Сережу. — Хей? Олег встряхивает головой и встречается взглядами с Сережей. Тот смотрит внимательно и мягко. Протягивает руку, кладет на грудь и трет через тонкую ткань футболки один из шрамов подушечкой большого пальца. Это должно бы выводить из себя или хотя бы вызывать дискомфорт, но почему-то только успокаивает. Это — Сережа. С Сережей безопасно. — Я ведь спросил разрешения, Олег. Ты можешь сказать "нет". Теоретически — может. Практически — он никогда не пробовал. — Почему для тебя это так важно? — Потому что иначе у меня не получается простить себя. — Я тебя простил, — с нажимом на первое слово напоминает Олег. — Этого достаточно тебе, не мне. Сережа нервничает: сбивается дыхание, начинает дергаться уголок губ. Олег берет его за запястье тащит руку вниз, себе под футболку, Сережа медлит пару секунд, но не упускает шанса воспользоваться приглашением: приподнимается на диване, перекидывает одну ногу через Олеговы бедра и плавно перетекает ему на колени. Он всегда был ужасно тактильным. Его всегда успокаивали прикосновения кожи к коже. Напрямую. Секунда, и у Олега под футболкой оказываются уже две ладони с широко разведенными пальцами. Сережа как будто пытается получить по максимуму. Все, до чего сможет дотянуться. В этом, как ни странно, нет ни грамма сексуальности. Близость, интимность, принадлежность — да. Но не сексуальность. Нервная складка между Сережиных бровей постепенно разглаживается, но взгляд остается серьезным и сосредоточенным. — Олег, если ты не готов… Второе правило, заканчивает Олег за него. Или: все нормально, я понимаю. Или еще: можем вернуться к этому вопросу позже. Вот только помимо правил, помимо удобства и комфорта, готовности, безнадежной веры в скорое бескомпромиссное исцеление, есть еще такая штука, как доверие. И работает она в обе стороны. То, что они собираются сделать… это ведь можно считать какой-нибудь нетрадиционной, экстремальной терапией? Проработкой всего веницианского дерьма и?.. — Давай попробуем, — говорит Олег. Сережа не улыбается, только сдержанно кивает и упирается лбом в лоб. Его пальцы с обкусанными в мясо ногтями снова находят шрамы, гладят, успокаивая. Олег вдыхает и выдыхает, пытаясь расслабиться. — Спасибо, — тихо, но твердо говорит Сережа. Олегу немного страшно от того, насколько сильно он его любит. *** Сережа, хоть и провел в подвале меньше месяца, успел его знатно обжить. Хотя нет. Если так подумать, это скорее Олег обжил подвал за него. По первости Сережа, если на кого и походил, то на ходячий труп: никакой инициативы, минимум осознанности во взгляде, иногда его приходилось с ложки кормить и по нужде за ручку водить. Олег кормил и водил, потому что прекрасно знал: с этого ублюдка станется лечь и сдохнуть из чистого упрямства. Потом пришло в голову: лечь и сдохнуть из чистого упрямства — это, наверное, к Птице, не к Сереже. Но Олег не был уверен и рисковать не стал. Еще потом, когда схлынул первый, обоюдный, шок от происходящего и удалось подобрать нормальную дозировку препаратов, жизнь вошла в колею, а подвал начал стремительно обрастать вещами: подушками, пледами, книгами, рисовальными принадлежностями, даже, мать его, вязаным половичком в ногах брошенного на пол матраса — "для уюта". Сережа ничего из этого не просил — он и до сих пор ничего не просит — но принимал с искренней благодарностью. Перетаскивать все это наверх после Сережиной амнистии смысла не было и Олег забил. Теперь приходится расхлебывать. Они выносят все, что хоть отдаленно напоминает потенциальное оружие. На углы крепят мягкие нашлепки для защиты детей. Все острые и около-острые предметы, а также оружие — и отсюда, и из дома — запираются в сейфе наверху, ключ отправляется Олегу на шею, в пару к волчьему амулету. Больше всего Сережа страдает по цветным карандашам. — И откуда на airbnb столько хвалебных отзывов? — ворчит он себе под нос, протягивая Олегу узкую картонную упаковку и оглядывая пустую бетонную коробку, оставшуюся после их клинингового набега. — Тут же максимум две звезды. Олегу хочется сказать: можем притормозить или отменить все к хуям. Олегу хочется сказать: это ненадолго. Но пока ни он, ни Сережа не в курсе их дальнейших планов касательно Птицы, что-то обещать себе дороже. Поэтому Олег ничего не говорит. — Может, будешь связывать меня? — скептически уточняет Сережа, когда они, уставшие, валятся на матрас и синхронно облокачиваются о стену. Его пальцы на секунду зависают в воздухе, но все же сгребают у Олега с раскрытой ладони уменьшенную согласно напрочь лишенной энтузиазма рекомендации докторов порцию колес. Олегу сильно не по себе, но он пихает Сережу в бог, надеясь хоть немного сбавить градус напряжения. — Предложи мне это в койке, солнце, и мы обязательно поговорим об этом поподробнее. Сережа фыркает, клюет, наклонившись к Олегу, в обнаженное плечо, после чего выпрямляется и закидывает таблетки в рот. Так начинаются дни в ожидании Птицы. *** Они снижают дозировку максимально медленно, вдумчиво, никуда не торопясь, но Сережу все равно догоняют отголоски синдрома отмены: то и дело пропадает аппетит, да так, что кормить его приходится едва ли не силком, волосы при каждом походе в душ лезут клочьями, скачет настроение. Птицы на горизонте не наблюдается. Олег не знает, радоваться или огорчаться. Какая-то его часть мелочно хочет, чтобы Птица проявил себя как можно скорее и как можно поганей, чтобы можно было вытащить Сережу из подвала, погладить по головке, вернуть старые дозировки и забыть о неудавшемся эксперименте как о страшном сне. Олег старательно гонит неудобные, нечестные мысли прочь. Для Сережи это какого-то черта важно. А для Олега — важен Сережа. Половину времени он проводит в подвале, другую, памятуя о важности личного пространства, наверху. Наблюдает — поначалу тайком, а потом, когда Сережа его устало одергивает, уже в открытую. Таблетки постепенно перестают действовать, и как бы заграничные эскулапы ни старались подобрать колеса так, чтоб глушило Птицу, а Сережу не трогало совсем, это сработало, но явно не до конца. Сережа и под препаратами не был в последнее время ни вялым, ни рассеянным, но, оказавшись практически чистым, он, кажется, даже улыбаться начинает ярче. Говорит громче, ластится настырней. Они пару раз даже почти-трахаются на злосчастном матрасе — возятся, как щенки, неудобно, неловко, но к огромному обоюдному удовольствию и задушенному, немного истеричному смеху Олегу куда-то в лопатки. Успокоившись, Сережа трется носом о его загривок, и Олегу чудится в этом прикосновении какая-то легкая, терпкая неуверенность. Очередное извинение. Олег накрывает пальцы, сцепленные в замок у него на животе, ладонью и сжимает. Олега грызет совесть. Птицы так и нет. Может, думает Олег, он все же погиб во время той странной, страшной заварушки в Сибири, и то, что Сережа теперь чувствует, действительно просто психосоматика. Фантомная боль в пораженном, подгнившем, отрезанном, но все-таки куске души. Почему-то теперь, когда Олег видит, как Сережа время от времени замирает, будто вглядывается в себя, а потом, разочарованно фыркнув, отмирает обратно, не найдя желаемого, такое развитие событий уже не кажется ему максимально удачным стечением обстоятельств. *** Наверное, именно поэтому, зайдя однажды — с начала их кампании проходит почти месяц — в камеру с подносом в руках и не обнаружив там Сережу, Олег испытывает не только и не столько ужасающий ступор, но и гадливое, какое-то вымученное облегчение. Сережи нет. Есть Птица. Разница не только видится невооруженным взглядом — она чувствуется в воздухе. Даже слышится. В том, как оно жмется в дальний угол камеры, подтянув к себе колени, в том, как завешивается волосами, как дышит, поверхностно и часто, наспех, как после пробежки. Олег сглатывает, не имея ни малейшего понятия, что делать дальше. С Птицей хотел поговорить Сережа. И спасать его хотел Сережа. Не Олег. Взгляд проходится по периметру камеры, мозг услужливо подсказывает давно вызубренные слабые места и пути отхода. Это успокаивает, и Олег, подцепив тяжелую металлическую дверь ногой, захлопывает ее за собой. У них есть план. Разумеется у них есть план: не бесить и держать на коротком поводке, пока Сережа не наиграется в сестру милосердия. По крайней мере, именно так он звучит в переводе с Сережиного языка на язык Олега. Птица реагирует на звук и резким дерганым движением вскидывает голову, смотрит в упор — более чем осознанно. Олег хуй знает, хорошо это или плохо. Готовый отшатнуться, едва завидев знакомые вспышки давешнего безумия и ненависти, он по итогу остается стоять, как вкопанный. — Еда, — сообщает в лоб и кивает на поднос у себя в руках. Все тело ощущается деревянным, и для любого, даже незначительного движения приходится прилагать недюжинные усилия. Тянет поставить поднос прямо перед собой и толкнуть вперед носком кроссовка, но Олег заставляет себя пройти вглубь камеры и опустить обед на прикрученный к полу металлический стол. Никакого стекла, никаких ножей. Мягкие нашлепки для защиты детей и международных террористов. Они на его территории, напоминает он себе, и играют по его правилам. Птица внимательно следит за каждым движением, но не пытается даже пошевелиться, не то что напасть. — Ты не умер, — отвечает он в тон. Без претензии, без злобы. Просто констатация факта с легким налетом удивления. Олег подсознательно ждет услышать в знакомом голосе чужую хрипотцу, как после долгого молчания, но ее предсказуемо не обнаруживаются. Они пропиздели с Сережей все утро в этом самом подвале, сидя на этом самом диване. Начинает противно сосать под ложечкой. Жутко. Сначала чуть-чуть, потом нарастает по экспоненте: не за себя. Олег внимательно вглядывается в лицо Птицы, отчаянно ища Сережу. Ища любой признак дискомфорта, боли, страха, потребности быть вытащенным наружу, спасенным, защищенным. Находит только непривычный залом бровей, опасливо поджатые губы и слипшиеся мокрыми стрелками ресницы. — Сережа не сказал? — пробует он. Они же должны были поговорить? Птица слишком слаб, он не мог вот так сразу отобрать себе тело. Или мог? Наплечная кобура охватывает торс, давит надежно и успокаивающе. Выхватить пистолет, стреляющий слоновьими транками — секундное дело. Между ними достаточно свободного пространства, он успеет перегруппироваться и отразить атаку. Атаки не случается. — Сказал, — Птица медленно кивает, по-прежнему не предпринимая попыток выбраться из угла. — Я не поверил. Подумал, у него крыша потекла. Что?.. Это настолько неожиданно, странно и отдает откровенным абсурдом, что Олег, не удержавшись, истерически хмыкает. Птица никак не реагирует, только продолжает смотреть. Олег смотрит в ответ. Волосы, тонкие запястья, даже складка поперек лба — все Сережино. Шмотки Сережины. Напряженная поза и взгляд, вот, чужие. Но и незнакомые. Олег прислушивается к ощущениям и вдруг обнаруживает, что нет — не страшно. За Сережу по-прежнему — хоть и не так уже остро — страшно, а перед Птицей — нет. Он настолько давно не был у руля, что едва ли не навернется, если попытается встать. Дергается, вон, от любого шороха. Птице, Сережа был прав, плохо. Птице не по себе. Олег знает, от чего. Один раз он уже запер эту хтонь так глубоко, что даже Сережа проникся сочувствием, понадобится — запрет еще. На этот раз навсегда. Почему-то эта уверенность не несет в себе ни удовлетворения, ни злорадства. А в голове все равно на репите крутится: дай, дай, только дай мне повод. — Что вы со мной сделали? — с намеком на злость спрашивает Птица. — Я помню Сибирь. Потом — почти ничего. Олег, глядя на него, пытается преисполниться праведным гневом, или ненавистью, или хотя бы отвращением. Получается только жалостливая брезгливость. Он кивает на поднос: — Ешь. Остынет. Уходя, он запирает дверь на два оборота и едва удерживается, чтобы не подергать за ручку. *** Наверху Олег старательно занимает себя готовкой, уборкой и прочей дрянью, ни разу не помогающей прочистить мозги. Ненадолго спасает душ. Часа через полтора он не выдерживает, спускается и воровато заглядывает в зарешеченное окно на двери. Птицы нет. Обед перетащен на матрас, но почти не тронут. Сережа спит на боку, подогнув одну ногу и обхватив себя руками. Олег не решается его будить, уходит и возвращается еще через два часа — на этот раз с ужином. Проходит в камеру, сгружает ношу на стол и на всякий случай закрывает дверь. — Как все прошло? — тут же интересуется Сережа, отрываясь от торопливого поедания обеденных остатков. Холодное же уже. Ну что за идиот? Рыжие волосы, либерально остриженные по плечи, лезут в бумажную тарелку, и Олег со вздохом стягивает с запястья кислотно-малиновую резинку. Он повадился таскать одну или две еще в школе, потому что свои Сережа вечно терял, а на просьбу выдать новые воспиталки реагировали всегда одинаково: пойди у девочек попроси. Ходить к девочкам, а тем более что-то просить Сережа категорически не желал. В армии Олег долго не мог избавиться от этой привычки, а вот вернуться к ней оказалось проще простого. В Крестах во время спасательной операции, когда теперь-Олег-знает-что-Птица собрал грязные, потускневшие волосы и, даже не глядя на Олега, требовательно выкинул в его сторону руку, он слегка опешил. Пришлось искать канцелярскую резинку в ящиках Рубинштейна, нашлось аж три — одну Олег отдал Птице, две других, не раздумывая, нацепил на запястье. Про запас. А уж какой концерт он закатил под наркозом, когда врачи скорой помощи пытались снять с него объемную бархатную резинку насыщенно фиолетового цвета, стоившую в одном из местных бутиков баснословные пятнадцать евро, — вспомнить стыдно. Ему об этом смешливая медсестра, первые пару дней кормившая его с ложки, рассказала. Резинку вернули вместе с остальными вещами, в прозрачном вакуумном пакете, все чистое, без следа крови. Если поискать, можно и ее отрыть где-нибудь на дне спортивной сумки, в которой Олег хранит нехитрый гардероб первой необходимости. — О! Спасибо! Вообще-то в их нынешней ситуации даже резинка может стать потенциальным оружием, но пока он здесь — можно. Сережа с благодарностью принимает подношение и заматывает волосы в небрежную дульку, топорщащуюся во все стороны петухами. Олег смотрит на это с таким благоговением и благодарностью небесам, что вот он, живой, невредимый, голодный как черт, и — вернулся, что смысл заданного ранее вопроса доходит до него не сразу. — А ты разве не?.. — он не знает, как продолжить, и только неопределенно машет рукой. Сережа дожевывает, отодвигает поднос, и Олег замечает, что, не занятые больше едой, у него подрагивают руки. Не как от страха, переутомления или злости, а как от сильного эмоционального возбуждения. — Когда как, — поясняет Сережа, без проблем уловив не законченную мысль, — иногда он меня вырубает, а иногда просто отодвигает, и тогда я как будто с переднего пассажирского за всем наблюдаю. — Он тебя вырубил? — напрягшись, уточняет Олег, и Сережа качает головой. Протягивает руку, и Олег поспешно сжимает ее в своей, не сильно, но ощутимо сдавливая пальцы. Словно говоря: я здесь. Ты — со мной. — Я спрашиваю, как… как оно для тебя прошло? Сережа неуверенно улыбается. Олег замирает. Именно над этим вопросом он думал, пока драил плиту, которая лет десять до их приезда стояла под сантиметровым слоем жира и столько бы еще и простояла, и пока гонял себя по своей новой, ущербной, если сравнивать со старой, но едва подъемной в нынешнем состоянии программе, и пока ебашил котлеты на неделю вперед. Ответа так и не придумалось. — Нормально? — предполагает Олег. — Жить можно. Это, по крайней мере, правда. Все действительно прошло нормально. И жить с этим действительно можно. — Ты сам нормально? — Да. — Он? — Спит. Или дуется. Черт разберет. — Сереж. Сережа несколько секунд смотрит на него, а потом подается вперед, падает прямо в руки, и Олег послушно запирает его в объятиях, прижимая к себе так крепко, что, кажется, вот-вот переломит пополам. Какое-то время Сережа просто сидит неподвижно, вжавшись лицом ему в плечо. Потом его начинает трясти. Потом он начинает реветь. Олег баюкает его, как ребенка, положив подрагивающую ладонь на затылок. Он почему-то уверен, что это слезы облегчения. Он понятия не имеет, что с этой уверенностью делать. *** — Да он слаб, как котенок, — говорит Сережа, и, наверное, он прав, но Олег в свою следующую с Птицей встречу все равно устраивает демонстрацию силы: раскладывает перед собой бессчетные банки со всеми прописанными Сереже препаратами и подробно, в красках рассказывает о действии и побочках каждого. Феназепам — Птица, Птица — феназепам, уверен, вы подружитесь. Если ты, пернатая дрянь, не подружишься со мной. Все происходящее отдает дешевыми понтами. Олег не привык мериться, у кого длиннее и дольше стоит, Олег привык действовать жестко и радикально, но, спасибо Венеции, о Птице он теперь тоже кое-что знает. К концу лекции у того в глазах даже мелькает что-то, отдаленно напоминающее уважение. — Я понял, — он сидит на матрасе, обиженно поджав губы и сверля Олега нечитаемым взглядом. Не забился на этот раз в угол, но держится на почтительном расстоянии. Олег только за. — Что ты понял? — уточняет он. Птица принимается загибать пальцы. Вроде как издевательски, а вроде как настолько по-детски показушно, что вот вообще не впечатляет. — Не выебываться, не пытаться сбежать, не пытаться убить тебя, не пытаться покалечить Тряпку. — Сережу, — поправляет Олег. — Сережу, — поморщившись, как от в два укуса сожранного лимона, соглашается Птица. На нем Олегова футболка и смотрится это престранно: вроде как совершенно естественно, потому что как бы еще мог выглядеть в его вещах Сережа, но при этом — откровенно сюрреалистично. Птица отворачивается, волосы падают ему на лицо, и вот так, в статике, когда не видно желтизны глаз, он один-в-один Сережа: та же сгорбленная спина, те же острые локти, те же узкие, выглядывающие из чересчур длинных штанин ступни. Даже пальцы, которые он загнул и так и забыл разжать, и те — Сережины. Без всяких когтей и проклевывающихся сквозь кожу перьев, зато с нервно обгрызенной кожей около ногтей. Страшно хочется отвести взгляд, но Олег держится: нельзя. Опасно. Себе дороже. — Долго мне тут сидеть? — склочно спрашивает Птица, когда он уже собирается уходить. — И слушать душеспасительный бред твоего парня? Он откровенно заминается перед последней фразой, договаривая ее то ли по инерции, то ли из природной сучности. — Сколько потребуется, — безапеляционно отрезает Олег. Если Птица и пытается сделать вид, что его такой ответ не задевает, преуспевает он плохо. — Значит, долго. Эй. Ты ведь куришь до сих пор? От тебя пахнет. Олег непроизвольно втягивает воздух поглубже, принюхиваясь. Вроде нет, хотя Сережа, бросивший еще на втором курсе универа, тоже ему периодически пеняет. Беззлобно, скорее из мелочной смешливой вредности. Олег знает, что ему нравится запах. Он старательно не зацикливается на этом "до сих пор", произнесенном таким тоном, будто они с Птицей и впрямь старые приятели. — Допустим. — Дай! — Нет. — Почему? — Наружу я тебя не потащу, а здесь окон нет. Вот и поговорили. Олег выходит, запирает дверь, поднимается наверх. Идет на веранду, выкуривает две подряд. Третью долго вертит в пальцах, но возвращает в пачку. Как-то вот так они с Птицей и общаются, что в первый, что в этот, что в несколько последующих раз — коротко, рублено, по делу. Олег знает, что Сережа с ним тоже говорит, и гораздо больше него самого. Пару раз видел его нервно расхаживающим по камере и активно жестикулирующим, а однажды и вовсе застал момент "пересменки", когда Птица отпустил, а Сережа подхватил контроль — тоже со стороны. Вроде не было в этом ничего сверхъестественного и особенно жуткого, но Олега потом еще пару часов потряхивало. Сам Сережа после этих импровизированных сеансов адовой терапии едва с ног не валится, жрет как не в себя и подолгу молчит. Но вот этой виноватой усталости в нем больше не чувствуется. Он легче смеется, легче поднимается по утрам, да и сам по себе становится — легче. И Олег думает: ну и пусть. — Хочешь обсудить? — спрашивает он как-то. — Нет, — следует незамедлительный ответ. Сережа смягчает его сухим поцелуем куда-то в ключицу. Трется носом и целует снова. Они лежат на матрасе вплотную друг-другу, потому что, если иначе, то кто-нибудь точно навернется. Олег не настаивает. — Мне лучше без таблеток, — говорит Сережа после долгой-долгой паузы, в которую они толком и не делают ничего, только касаются друг друга и дышат в такт. — Я знаю, — устало говорит Олег. Ничего другого сказать не может. Не имеет права. В голове крутится детское: я думал, это ненадолго. Другой голос, более взрослый, собранный и логичный, напоминает: вообще-то навсегда. Разница лишь в том, где они Птицу будут держать и стеречь — в подвале или у Сережи в голове. Как им аукнется второй вариант через год, через два? Сможет Олег Сереже в глаза смотреть? Сможет Олег смотреть Сереже в глаза, если они выберут первый? Если Птица возьмет верх, вырвется и рванет жечь недожженное? И будет ли вообще Сережа? — Олег? Пока Птица не проявляет агрессии, не предпринимает попыток установить свои правила, подкупить, сбежать — ничего такого. Ему явно некомфортно, тесно в установленных рамках, но страх, что его снова залечат до состояния полного невменоза, судя по всему, сильнее. — Если мы сможем его контролировать… Он специально говорит "мы", потому что иначе оно прозвучало бы эхом далекого студенчества, когда Олег еще не числанулся, а Сережа припер им в квартиру грязный, несуразный, предположительно белый комок перьев, который впоследствии гордо назвал Марго. Олег так ему и сказал тогда: если будешь сам кормить, лечить и убирать, то пожалуйста. А Марго в итоге его даже сильнее полюбила и жрала, когда Олег был дома, только у него из рук. *** Птица начинает проявляться чаще, и Олег узнает про него две основополагающие вещи. Во-первых, на Сережу, если не со спины, в статике и с закрытым ртом, он не похож совершенно. Во-вторых, наглеет он не по дням, а по часам, что с Сережей, нынешним Сережей, тоже не имеет ничего общего. Очень скоро Птице оказывается позарез нужен крем для отбеливания веснушек. Морковный торт. Погулять. А еще, будьте добры, телефон, ноутбук, издание Хоббита в оригинале и "ради всего святого, ну дай покурить, а". На большинство запросов Олег отвечает категорическим, не подлежащим обжалованию отказом, какие-то выполняет, а на некоторые, как например на мечтательное: — А вот сюда было бы неплохо шахматную доску, — реагирует более, на его субъективный взгляд, чем справедливым: — А ты не обалдел часом? — Ну, хотя бы набор для покера, — не унимается Птица, делая брови домиком. Олег закатывает глаза. — Ску-ко-ти-ща же! Это — третья основополагающая вещь, которую надо знать о Птице. Птица умеет быть милым, когда ему это на руку. Не по-Сережиному обезоруживающе милым, а по-своему — с хитрицой, ебанцой и попеременно кокетливыми и обиженными взглядами из-под ресниц. Приспособленец, пренебрежительно думает Олег поначалу. Профессионал, думает потом, когда Птица всеми правдами и неправдами умудряется-таки выклянчить себе ноут, которым все равно по итогу Сережа в основном пользуется. Отношения у этих двоих престранные. У Олега с Птицей — еще страннее. Он не ненавидит Птицу, потому что не получается ненавидеть Сережину отдельно взятую поехавшую кукуху. Даже если эта кукуха всадила в тебя пять пуль. Не получается ненавидеть человека, целиком и полностью зависимого от тебя, беспомощного и потерянного. Скрывающего это за повседневной зловредностью и вызывающим кокетством, но… Но. Олег слишком хорошо знает Сережу. Он даже не пытается ненавидеть Птицу, потому что какой в этом смысл, когда они с горем пополам пробуют сосуществовать втроем. Когда у них почти получается. — Может, тебе еще и крупье сюда нанять? — ворчит он, на что Птица улыбается так, что у него ямочки на щеках появляются. У Сережи Олег таких отродясь не видел. — Было бы чудно. — Нет. — Игральную колоду! На пятьдесят четыре карты! А я тебе отсосу! — Чего?! — В смысле Тряпка. В смысле Сережа, — глаза Птицы вспыхивают хищным предвкушением, а в следующую секунду он, не меняясь в лице, вдруг рявкает, в точности повторяя недавние Олеговы слова: — А ты не обалдел часом?! В этот раз это не столько жутко, сколько стремно и смешно, и Олег пялится во все глаза. — Тебе жалко, что ли? — канючит Птица, и это совершенно не вяжется с праведным возмущением, цветущим у него на щеках румянцем. Ну нахер, думает Олег и ретируется из подвала от греха подальше. Сами разберутся, не маленькие. А три недели спустя, во время очередной вылазки в местный магазин пополнения продовольственных запасов ради, в небольшой застекленной витрине, отведенной под хозтовары, Олег замечает массивную, очень красивую, деревянную доску, и решает: а черт с ним. — Шахмат не завезли, — говорит он дома, выгружая добычу на кухонный стол. Птица уже сунул нос во все пакеты и, судя по виду, остался не слишком доволен. Ну, это ничего. Жрать потом, что Олег из этого скудного добра наготовит, будет так, что за ушами затрещит. — Придется довольствоваться тем, что есть. Птица, которому всего пару дней как позволено на пару часов в день, под строгим присмотром, выбираться из подвала, не выглядит впечатленным, упирает указательный палец в одну из фишек и бездумно двигает ее по явно незнакомому полю: туда и сюда, туда и сюда. — И что это? — Нарды. Птица поджимает губы в излюбленном, так и сочащимся пренебрежительной обидой движении. — А инструкция есть к этому добру? Олег, не удержавшись, закатывает глаза. — Не умеешь? Птица вскидывает на него полный праведного возмущения взгляд, и — ничего не говорит. Злорадство, вмиг переполняющее Олега, какое-то совсем… не злое. — Сережа умеет, — примирительно намекает он, и Птица, плюхнувшись на стул и уперевшись сердитым взглядом в доску, вздыхает. — Дрыхнет твой Сережа. А разбужу, будет злиться. Олег едва удерживается, чтобы не присвистнуть. Какие бы воспитательные методики Сережа там ни практиковал в их общей черепушке, они явно дают свои плоды. Такое, решает он, должно поощряться и… И как-то так они с Птицей и оказываются посреди четвертой партии подряд. Первую Олег посвящает объяснению основных правил и великодушно позволяет закончить ничьей, а дальше берет быка за рога и громит Птицу почти всухую. Птица матерится, как черт, клекочет что-то себе под нос, вертится за столом, то подгибая ногу под себя, то укладываясь подбородком на сложенные на столешнице ладони и гипнотизируя неравную расстановку сил, пару раз порывается перевернуть доску, но пощады не просит. Олег ликует. Он как раз планирует, как покрасивее оставить Птицу с очередным марсом*, когда, казалось бы, уже решенная партия резво меняет вектор, фортуна основательно отворачивается от Олега, и на то, чтобы следить за чужими ужимками, не остается ни желания, ни ресурса внимания. Олег с головой ныряет в игровой азарт, с ужасом наблюдая, как его нагоняют, догоняют и перегоняют, и на поверхность всплывает, только когда Птица выкидывает две пятерки и одним ходом расправляется с оставшимися на своей половине поля фишками. — Да как так? — стонет Олег, глядя на три свои. Ему не хватило одного хода! Двух максимум! Вот же ж блядство. Он поднимает голову и — бух! — натыкается на внимательный, чуть насмешливый взгляд голубых глаз. Сережа ничегошеньки не говорит, только смотрит, лукаво прищуившись, но Олегу моментально становится совестно. И, главное, непонятно, за что. — Давно ты тут? — неловко спрашивает он, чувствуя, как губы сами собой разъезжаются в улыбке. У Сережи в глазах тоже пляшут смешинки. — Достаточно, — припечатывает он, — чтобы увидеть, как ты тут самоутверждаешься за чужой, Волков. Олег пожимает плечами. В груди все еще клекочет не до конца выплеснутый азарт, рядом Сережа, деланно недовольный, но счастливый, а Птица здесь и сейчас не причиняет им никакого дискомфорта, и Олег, перегнувшись через стол, аккуратно лижет Сережу в уголок губ. Трется носом о щеку. — Месть, — сообщает он томным шепотом, — сладкое чувство. — Ты довел его до слез. — А он меня до медикаментозной ко… Погоди, что? Правда? — Нет, конечно, — Сережа смеется над его распахнувшимися глазами, приглашающе открывает рот и отвечает на поцелуй. — Эх, — смеется Олег в ответ, прямо Сереже в губы, — и это вместо обещанного отсоса? Это шутка, но Сережа отстраняется, склоняет голову набок и кокетливо улыбается. — Ну, раз обе-ещанного, — тянет он и откидывается на стуле. И опускает руки под стол, явно развязывая шнурок на своих домашних штанах. — Ах ты зараза, — с восхищением возмущается Олег, но послушно стекает на пол, подползает к Сереже, утыкается носом ему в бедро, трется о мягкую ткань. Пахнет Сережа просто потрясающе: спокойствием, уверенностью, только что одержанной победой. Когда рот наполняется солоноватой тяжестью, Олег, кажется, весь сводится к приятной тяжести в паху и одной единственной мысли: как же я, блядь, скучал. Сережа сверху тихо-тихо постанывает и мелкими толчками подается навстречу. Запускает пальцы Олегу в волосы и сжимает — гораздо сильнее, чем сжимает обычно, когда они милуются в спальне, гостиной или даже подвале. Ровно так, как Олегу больше всего нравится. *** Когда за ухо тычется ледяной нос, а тонкие руки обхватывают крест-накрест поперек груди, Олег готовит воскресный завтрак: кофе в турке и сырники с шоколадным соусом. Со спины прижимается теплое, уютное, явно только продравшее глаза тело, и Олегу даже оборачиваться не нужно, чтобы как наяву представить, как Сережа приподнимается на носки и прижимается губами к его затылку. Руки на груди стискиваются крепче, словно хотят вжать, вплавить Олега Сереже в ребра, протолкнуть внутрь и там и запереть. Как будто Олег до сих пор не. — Пахнет просто потрясающе, Олеж, — мурчит… о, нет, не Сережа. Сердце рывком подскакивает к горлу, а Олегу… Олегу хватает двух секунд. Р-раз, и он рывком разрывает объятия, два — и Птица оказывается впечатан в ближайшую стену с рукой на горле. Он до сих пор в пижамных штанах и в своем дурацком цветастом халате, который пару недель назад заказал в каком-то интернет магазине и ради которого Олегу пришлось пропахать лишних сто пятьдесят километров, чтобы добраться до ближайшего пункта выдачи. Босиком — это, почему-то задевает Олега сильнее всего. Как будто ситуация и без того недостаточно странная и неловкая. Сжатое спазмом горло понемногу расслабляется. — Не смей, — хрипло рявкает Олег, чувствуя, как сердце продолжает заходиться беспокойным стуком, но, заметив испуганный, вроде бы даже не притворно виноватый взгляд из-под челки, смягчается: — Не притворяйся им. Никогда, слышишь? Глаза напротив в ужасе расширяются, Птица судорожно кивает и несколько раз несильно хлопает его ладонью по предплечью. Олег и не сжимал толком, но послушно расслабляет пальцы, убирает руку и отступает на шаг. Птица горбится, как будто из него вынули какой-то внутренний стержень, завешивается наполовину волосами, но смотрит волчонком из-под сведенных бровей. Снова — обиженно. — Почему? — Потому что меня это пугает до усрачки, — отрезает Олег. По кухне начинает ползти едва ощутимый запах гари. — Блядь! Крутанувшись на месте, Олег оборачивается к плите, поспешно хватает тефлоновую лопатку, чертыхается, измазав пальцы в капнувшем на столешницу соусе, переворачивает сырники и несколько секунд пялится на пережаренные до черноты бока. — Блядь, — многозначительно повторяет он. Мерзкий голосок внутри подсказывает скормить это добро Птице, но Олег его затыкает, злой на самого себя, подтаскивает мусорное ведро и переворачивает над ним сковородку. Тут же капает новую порцию масла и берется за торчащую в миске с тестом ложку. За спиной сопят — не то виновато, не то рассерженно, не то и вовсе возмущенно. Хер разберешь. Олег успевает поджарить до золотистой корочки еще две партии сырников и снять с огня и перелить в глубокую пиалу соус, когда сопение становится интенсивней. — Ну что? — спрашивает он, плюхая сковороду в раковину и заливая ее горячей водой, чтобы мыть было не так заебно. Посуду он точно на Птицу спихнет. Чтоб не повадно было. — Ты-прикасаешься-только-к-нему, — скороговоркой выпаливает Птица. Что?.. Олег спиной чувствует исходящий от Птицы смущенный жар. Доверительная откровенность признания одновременно подкупает и вводит в ступор, и Олег, предварительно убрав огонь под туркой до минимума, оборачивается через плечо. Птица все так же стоит у стены: упирается в нее лопатками, плечи ссутулены, руки скрещены на груди, голова опущена. Ну точь-в-точь Сережа в далекие шестнадцать ждет его у директорского кабинета. Воспоминание вызывает улыбку, но Олег поспешно ее закусывает, чтобы Птица не подумал ненароком, что это он над ним. — А ты хочешь, чтобы я прикасался к тебе? — уточняет он осторожно, чтобы до конца прояснить ситуацию. — Нет! — тут же огрызается Птица, но, заметив вздернутые вверх Олеговы брови, поправляется: — Не знаю. Может быть. Да, — наконец признается он и сразу добавляет, явно защищаясь: — Может, я тоже тактильный! Не выдержав, Олег все же фыркает. Поворачивается теперь уже всем корпусом и опускает раскрытые ладони, стараясь принять максимально открытую и расслабленную позу. Смотрит в упор. — Что? — ворчит Птица и резко отворачивает лицо, отчего его волосы на секунду взмывают огненной волной и тут же опадают. Птица, отстраненно отмечает Олег, умеет смущаться. — Ладно, — без обиняков говорит он. — В смысле: хорошо. Давай. Я не против. Олег на самом деле давно ждал… ну, не чего-то прям подобного, но — чего-то. Просто чего-то. В обобщенном смысле. С каждым днем Птица все прочнее обосновывался в каждой сфере их жизни, и Олег в какой-то момент понял, что и он сам — не против. Не потому, что против не был Сережа, а потому что Птица, условно дрессированный и не слишком лезущий на рожон, оказался вполне терпим. Оказался больше Сережей, чем Олег боялся изначально представить. Они переплетались, дополняя друг друга, и Олега это заботило только в те моменты, когда Сережа, которому такие порывы не были свойственны от слова совсем, оставлял засосы у него на горле или забирался верхом, бесстыжий в своей инициативе. Птицы с ними в койке еще не бывало, в этом Олег уверен на все сто, по крайней мере, не физически. А вот в голове у Сережи он обосновался прочно. Наблюдал ли? Почти наверняка. Коментировал ли? Время от времени точно да. В этом Олег тоже был уверен. — Это Птица сказал мне тебя за волосы взять, — признался Сережа после того неловкого, потрясающего, первого с самой Венеции минета. Олег бы возмутился, если бы не… Если бы не. — Я понял. — Сказал, что тебе понравится. — Мне понравилось. Кажется, Сережа не был против. Кажется, Олег — тоже. — Прямо сейчас? — с опаской уточняет Птица, и Олег выныривает из воспоминания, полностью сосредотачиваясь на одном конкретном здесь-и-сейчас. Он осторожно кивает и почти ждет, что Птица рванет вперед на первой космической, но тот, наоборот, двигается максимально осторожно, с опаской. Когда он подходит почти вплотную, но так и не решается преодолеть последний десяток сантиметров, Олег опускает взгляд на поджатые пальцы у него на ногах. — Не замерзнешь босиком? — он старается звучать максимально равнодушно, но получается плохо. Птица зыркает на него с вызовом, а потом делает шаг вперед и становится Олегу прямо на ступни в дурацких тапках, заказанных вместе с халатом. Сережа всегда был худосочным, и его вес не доставляет никакого ощутимого дискомфорта, но все равно чувствуется непривычно. Не дождавшись, что его одернут или прогонят, Птица качается вперед и прижимается всем телом. Он ощущается совсем не как Сережа несмотря на то же самое тело: какой-то угловатый, напряженный, едва не выскакивающий вон из кожи. — Мне не стоило реагировать так остро, — осторожно говорит Олег. — Извини. Он обнимает Птицу за плечи, прижимает к себе и с необъяснимым удовольствием ощущает, как тот постепенно расслабляется в руках и снова начинает сопеть — только на этот раз удовлетворенно, почти торжествующе. — Мне не стоило притворяться Сережей, — немного нехотя зеркалит Птица какое-то время спустя. — Извини. Он утыкается носом Олегу в шею, пока тот опускает одну ладонь и принимается выводить успокаивающие круги на узкой пояснице. Халат под пальцами холодный и скользкий, но даже сквозь него чувствуется, как Птица льнет к рукам. Интересно, думает Олег, это, наверное, не считается, когда Сережа касается Птицы, пока тот на пассажирском? Или считается? — Можно тебя укусить? — спрашивает Птица пару минут спустя, вдоволь понежившись в объятиях и окончательно осмелев. Подумав, он добавляет после паузы: — Пожалуйста, — и Олег более чем уверен, что это Сережа пнул его из общей черепной коробки. Птица трется переносицей о гладко выбритый подбородок, влажно дышит, но Олег осторожно, стараясь не совершать резких движений, качает головой. — Лучше не надо. Не из вредности, просто здесь и сейчас он не готов к такой степени близости. Почему-то невыносимо неловко перед Сережей. Птица на мгновение напрягается, и Олег уже готовится к несанкционированному и оттого более жесткому и жестокому укусу, но к его удивлению Птица только разочарованно выдыхает и никаких противоправных действий не совершает. В качестве поощрения Олег запускает пальцы ему в волосы, крепко сжимает и тянет назад, вынуждая Птицу запрокинуть голову. Судя по смущенной полуулыбке, Птице все нравится. — Марш обуваться, — велит Олег и, на мгновение потянув чуть сильнее, отпускает волосы и вообще отстраняется — аккуратно, но неотвратимо. — А потом возвращайся завтракать. Сереж, если не спишь… — Не спит. — ...проследи пожалуйста, чтоб он тапки надел, а не ваши дурацкие махровые носки. Пол ледяной. Золотые глаза напротив на мгновение вспыхивают синевой, словно Олегу дают понять: понял, принял, будет исполнено. Перед уходом Птица умудряется обогнуть Олега, сунуть палец в пиалу с соусом, с весьма пакостным видом облизать и уйти от недостаточно своевременного и потому промазавшего мимо цели шлепка полотенцем. Уже в дверях кухни Птица оборачивается и спрашивает: — А как ты понял, что это я? Олег фыркает. — Сережа никогда не зовет меня уменьшительно-ласкательными. На лице Птице отражается недолгий мыслительный процесс, а потом он растягивает губы в широченной улыбке, говорит: — Ну, вслух, может, и не зовет… — и скрывается в коридоре. Олегу, кажется, он слышит, как Сережа зовет Птицу "уродом" и "вот попроси у меня еще что-нибудь". *** После этого случая Птица начинает наглеть уже в другую сторону. Он говорит: — Можно, ты меня заплетешь? Сережа нашел классный туториал на нашу длину. Или: — Можно-я-уже-взял-твою-любимую-бордовую-толстовку? А еще: — Можно сунуть под тебя ноги? Я замерз. Нет, одеваться теплее не пойду. И наконец: — Можно, когда мы свалим отсюда, а, я надеюсь, мы когда-нибудь отсюда все же свалим, мы устроим хорошую кровавую баню? На последнее Олег даже не удосуживается ответить. Смотрит в упор максимально внимательно и красноречиво, приподнимает брови. Птица не выглядит хоть сколько-нибудь расстроенным или удивленным, пожимает плечами: — Я должен был попытаться, — и тут же понижает ставки, откровенно торгуясь: — Давай хотя бы казино обнесем? С погоней, перестрелкой и чтоб на нас со второго этажа рояль наебнулся? А мы из-под него так эффектно в перекат ушли, как в кино? — А рояль обязательно? — на всякий случай уточняет Олег, и Птица сияет, как начишенный четвертак. — Нет! Если остальное тебя устраивает… — А как насчет, — перебивает Олег, — того, что мы с Сережей пожрем в каком-нибудь дорогущем ресторане, а ты сбежишь, не заплатив? Птица дует губы и показательно отворачивается. — Никакого с тобой веселья. Ладно, согласен. Хоть шампанского какого закажите, чтобы счет был повнушительней. С этим, знает Олег, придется что-то делать: сейчас, когда они втроем и вдалеке от относительной цивилизации, Птица ведет себя прилично — не всегда слушается, но не бесоебит сильнее приемлемого. Что будет, когда они окажутся в реальном, живом, полном соблазнов и потенциальных проблем мире, сказать сложно. Может, сработает новая эмоциональная привязка, а, может, и не сработает. Олег, как последний идеалист, надеется на первое, но и на случай второго антитеррористические меры продумывает. По крайней мере, на первое время. — Если уговоришь Сережу на казино, — обещает он Птице, потому как контролируемое бесоебство всяко лучше бесоебства неконтролируемого, — я только за. На какое-то время — Сережа кремень — это Птицу занимает, и он успокаивается. С остальными его запросами никаких проблем не возникает: даже с полуторачасовым туториалом по заплетению волос. Сережа потом долго смотрит в зеркало, разглядывая встрепанную, кривую-косую корону вокруг головы, из которой тут и там выпадают целые прядки. — Совсем плохо? — с сожалением уточняет Олег, стоящий у него за спиной. Сережа, запрокидывает голову ему на плечо и бесстыже врет: — Нет. Мне даже нравится. В каком-то смысле. Нравится ли ему на самом деле или нет, Олег так и не узнает, но с прической этой Сережа еще полтора дня шатается, пока она не принимает совсем уж плачевный вид. Расплетение тоже достается Птице: — Сами кашу заварили, сами и колтуны распутывайте. Увижу хоть у одного в руках ножницы, обоих прикончу. Он преувеличивает: в ножницах необходимости так и не возникает. Олег довольно быстро расправляется с косой и еще долго прячет ухмылку при взгляде на откровенно кудрявого после долгой фиксации Птицу. Тому, похоже, нравится. По крайней мере, он спрашивает: — Как думаешь, он разрешит мне заказать бигуди? Олега аж передергивает от подсунутой слишком бурным воображением картинки: нет, бигуди, конечно, отлично подойдут к цветастому халату, но, ради всего святого, пощадите его психику! Она многое пережила и даже осталась условно целой. Ключевое слово "условно", ага. — Надеюсь, нет. — Тогда, может, плойку? — Плойку — возможно, — смягчается Олег и Птица страдальчески вздыхает. Он лежит затылком у Олега на коленях, Олег прочесывает его волосы, то и дело зависает у корней и массирует наверняка уставшую кожу головы. Вся ситуация вызывает двойственные ощущения: с одной стороны, — стойкое дежа-вю, с другой — ощущение абсолютной неоспоримой новизны. Они сидят так довольно долго: молча, мирно и в обоюдном комфорте, и Олег в какой-то момент даже решает, что Птица заснул. Проходит еще примерно час, потом еще, и — Птица подает голос. — Я рад, что не убил тебя, — говорит он. Олег замирает на секунду, но тут же возвращается к поглаживанию теперь уже не кудрявых, а слегка волнистых волос. Из всего, что говорил ему Птица, это больше всего похоже на куцее, еле у себя самого выторгованное, но все-таки извинение. Ощущается странно. — Почему? — мягко уточняет Олег. Птица пожимает плечами. — Не знаю. Потому что он не хочет, чтобы ты умер? Олег закусывает невеселую улыбку. — А чего хочешь ты? — подумав, он добавляет, потому что вдруг Птице такая формулировка будет ближе: — Или не хочешь? На этот раз Птица не пожимает плечами, а поворачивает голову вбок, разрывая зрительный контакт. Олег не давит. Птица молчит долго — так долго, что Олег решает: ему не ответят. Не сейчас уж точно. Может, и вовсе никогда. — Умирать не хочу, — наконец говорит Птица. Олег даже дыхание задерживает. Кожи касается что-то влажное, и он не сразу понимает, что это Птица трется виском о костяшки его свободной руки. — Чтобы ему было больно, не хочу. Чтобы ты снова меня терпеть не мог, тоже не хочу, — он замолкает и добавляет после короткой неловкой паузы: — Только не говори ему, ладно? Пожалуйста. Вопрос, спит ли Сережа, отпадает сам собой. Олег поднимает руку и стирает влажные дорожки у Птицы со щек. Кожа у него мягкая и как будто шелковая. Касаться ее приятно. Птица лежит каменно неподвижно, кажется, его так и тянет дернуться, разрывая контакт, но он этого делает. Олег на пробу отнимает руку и отводит на пару сантиметров прочь. Сердито фыркнув, Птица тянется следом. Олег успокаивающе шикает и снова гладит. Птицу хочется сгрести, вжать в себя крепко-крепко, никогда и никуда не пускать. Это, думает он, хороший ответ. То, что сказал Птица. Не только на заданный вопрос, но и в более глобальном смысле. Ни одна из озвученных установок не идет вразрез с установками и планами на будущее самого Олега. Внутри становится легко-легко, как не бывало, наверное, с самого их с Сережей студенчества, когда у них вообще не было забот, помимо закончившихся презервативов, отсутствия круглосуточной аптеки в шаговой доступности и трех ночи на часах. — Ладно, — соглашается Олег. Он подталкивает лицо Птицы в исходное положение и, когда тот послушно поворачивает голову, глубоко вдыхает, наклоняется и осторожно, мягко, почти целомудренно целует в губы. Птица отвечает. Отчего-то кажется очень правильным, что здесь и сейчас Сережа спит. Что они с Птицей наедине. *** Пальцы, три сразу, после получасовой подготовки и полтюбика смазки входят и выходят легко, и Сережа раскрывает беспомощно рот, беззвучно выдыхает и роняет голову на бок. Подается навстречу очередному толчку, шире разводя колени и подкидывая бедра. Олег убирает несколько налипших ему на лицо прядей пальцами свободной руки, наклоняется и легко целует во взмокший висок. Находит губами судорожно бьющуюся жилку и прикрывает глаза, на несколько секунд улетая прочь и отдаваясь моменту. Пульс у Сережи зашкаливает. Олег не дышит. — Пожалуйста, — тихо-тихо, так, что едва разобрать, просит Сережа, глядя расфокусированным взглядом перед собой, и Олег, опомнившись, вгоняет пальцы глубже, потирает подушечкой указательного простату, не переставая при этом выцеловывать бесконечную линию жизни вдоль острой скулы. Тянет пальцы на себя, толкает обратно, прокручивает, разводит в стороны, растягивая горячие стенки. — Так? — шепчет, поддевая носом мочку, целуя за ухом, и — ниже, ниже, еще ниже. Сережа хватает ртом воздух, кивает судорожно и торопливо, выгибается навстречу, трется всем телом о нависшего сверху Олега, скулит — тоже очень тихо и совершенно бездумно. Пальцами ему нравится гораздо больше, чем членом, и Олег только за. В паху тяжело, жарко, невыносимо и так и тянет к себе прикоснуться, но Сережа под ним — разложенный вот так, распахнутый настежь, растраханный и разлизанный — ебанное искусство, и отвести от него взгляд, отвести от него хоть толику положенного ему внимания и обожания смерти подобно. — Еще? — Олег снова разводит пальцы, снова сводит, снова давит на простату, оглаживает вкруговую, оглаживает вокруг, оглаживает всего Сережу изнутри. — Да! — всхлипывает Сережа. Его выламывает на простынях, впечатывает в Олега, и он кончает в ту самую секунду, как к его растянутому, припухшему входу прижимается самый кончик мизинца. Олег не давит, не толкает внутрь, а только гладит аккуратные нежные складки кожи, жадно вглядываясь: в залом бровей, в поплывший взгляд, в приоткрытый рот. В Сережу целиком. — Поцелуй меня, — просит Сережа, и Олег послушно накрывает его расслабленные губы своими, целует, касаясь языком кромки зубов и чужого языка. Параллельно с этим вытаскивает пальцы — максимально осторожно, но Сережа все равно скулит, слишком чувствительный после оргазма. — Тихо, сейчас, — обещает Олег и валится на постель, на бок, вплотную. Сережа тянется за ним, тяжело дыша, как подсолнух за солнцем, тоже устраивается на боку, упирается лбом в лоб и ни капельки не возражает, когда Олег берет его за запястье, чтобы притянуть руку к своему сочащемуся смазкой члену. Выдыхает только: — Погоди секунду, ладно? — и Олег послушно замирает. Что произойдет дальше, он понимает еще до того, как Сережа закрывает глаза. — Можно? — спрашивает Сережа. — Можно, — кивает Олег. Сережа смыкает веки. Открывает глаза уже Птица — золотую радужку едва видно за расширившимися зрачками, и больше всего это похоже на солнечное затмение вблизи. Олег смотрит как завороженный. — Привет, — мурчит Птица. Деланно смело, но на самом деле — смущенно. Олег теперь считывает его так же запросто, как считывает Сережу. А еще он вспоминает, что до сих пор держит Птицу за руку. Тянет на себя, но укладывает ладонь не на член, а на низ живота рядом, давая больше пространства для маневра. Почему-то даже неловкости из-за смены действующих лиц не возникает: Птица наклоняется, поддевает Олега носом под подбородок, впивается в горло поцелуем, и жизнь снимается с паузы, продолжаясь ровно с того момента, когда Сережа щелкнул переключателем. — Он тут? — хрипит Олег, сильнее запрокидывая голову и подставляясь под второй, третий, десятый поцелуй. — Тут, — мурлычет Птица, не подумав оторваться от его горла, — и ему все нравится. Говорит, ты попросишь отдрочить, но если отсосать, тебе понравится больше. Олег жмурится и крепче сжимает зубы, только бы не выматериться трехэтажным от одно факта наличия Сережи у Птице в голове — или Птицы у Сережи в голове. Здесь и сейчас это не имеет ровным счетом никакого значения. Кажется, это перестало иметь значение давным давно. И как только Олег не заметил. — Со мной он не такой разговорчивый, — ворчит он, пока Птица спускается поцелуями на грудь, лижет на пробу правый сосок и торопливо вскидывает голову, считывая реакцию. Реакция — положительная. — О, не волнуйся, он сейчас ужасно смущен и наверняка выговорит мне за то, что я слишком много болтаю. Но ему все еще нравится. Вот так? Еще одно прикосновение к соску, на этот раз куда более смелое — длинное, влажное, собственническое. — Да, — говорит Сережа, — так. Олег распахивает глаза, но над ним Птица. И только в его глазах — ослепительная вспышка затухающей синевы. Птица сдвигается ниже, потом еще и еще ниже, пока не доходит до пупка. Олег поворачивается, падая на спину, раздвигает немного ноги и смотрит сверху вниз. Птица сверкает на него полубезумным взглядом и острой усмешкой, наклоняется… — Ты хоть умеешь? — спрашивает Олег. — Да что там уметь, — беспечно отзывается Птица. Он не умеет, и не умеет — катастрофически. Это становится понятно сразу, как только Птице наклоняется над его пахом и пытается надеться сразу до горла. Давится, хрипит, заливается слюной, совершенно не следит за зубами, но старается с таким энтузиазмом, что становится немного страшно. Или — не немного. Олег мужественно выдерживает секунд тридцать, но потом наматывает на кулак рыжие волосы и тянет, тянет, тянет прочь — аккуратно, но настойчиво, чтобы и мысли не послушать не возникло. — Не торопись, — приказывает, глядя в горящие праведным возмущением глаза, — у основания рукой обхвати, а в рот бери столько, чтобы самому комфортно было. И, ради всего святого, прикрой зубы губами. Праведное возмущение сменяется искренней, еще не до конца осознанной, но уже смертельной обидой, и Олег, не выдержав, запрокидывает голову назад и хрипло смеется. — Если так не терпится их почесать, — выдвигает он встречное предложение, — то внутренняя сторона бедер подойдет для этого куда лучше. Секунда, и Птица выглядит более чем заинтересованным. — Так кусаться все-таки можно? — деловито уточняет он, и Олег едва успевает сказать: — Да, — как на бедре уже вспыхивает жаркой, терпкой, такой восхитительно приятной болью первый укус. Едва ли это можно назвать милым, но Олегу поебать, потому что Птица в этой своей торопливой жадности именно что милый. Непосредственный, неумелый, как будто переживающий первый в своей жизни секс подросток. У него явно рвет тормоза, но рвет тормоза в том допустимом смысле, который Олег с Сережей могут контролировать. На который могут влиять. Олег хочет было сказать "постарайся, пожалуйста, не до крови", но не получается, настолько довольным выглядит Птица, когда, взрыкнув, проводит языком по уже начавшему наливаться синяку и тут же вгрызается рядом, почти внахлест. Отсос остается позабыт, как надоевшая игрушка. Олег разводит колени шире, вскидывает бедра, подаваясь навстречу языку, губам и зубам, стонет на очередном укусе, плавно перетекающем в не менее жесткий и болезненный поцелуй. Птица гораздо громче Сережи: он не просто кусается, он весь как будто поет — стонами, хрипами, счастливым собственническом рычанием. Он звучит восхитительно, и Олег хватает его за волосы, сжимает пальцы и втискивает в себя еще крепче, еще плотнее. Когда на правом бедре, по ощущениям, не остается нетронутым ни один квадратный сантиметр кожи, Птица переключается на левое. Начинает от колена и скользит губам выше, и выше, и вы… — Блядь, — хрипит Олег. Он на сто процентов уверен, что свести ноги в ближайшие пару дней ему не светит. Почему-то сразу за этой мыслью в голову лезет Сережа, и как он будет ластиться, гораздо более спокойный, тихий, уверенный в своей нежности. Будто почувствовав, Птица отрывается от очередного укуса, вскидывает голову, и Олег — без шансов — въебывается в его распухшие от усердной работы губы. — Тут просят уточнить, — Птица подмигивает, но звучит не слишком уверенно, — все ли у нас окей? Видимо, у Олега слишком взбудораженный, или взъебанный, или охуевший вид, потому что он сипит: — Более чем, — но Птица даже не моргает, а глаза у него становятся Сережины, будто перетекая из одного цвета в другой. — Олег? — спрашивает Сережа, и Олег, спохватившись, разжимает пальцы у него в волосах и вместо этого рассеянно гладит большим пальцем по щеке. — Все хорошо, — говорит, задыхаясь, но твердо. Повторяет на всякий случай: — Мне — хорошо. Это правда. Сережа наклоняется, невесомо целует в свежие отметины, трется о них носом, и даже это — больно. И приятно. Когда он снова поднимает голову, глаза у него по-прежнему голубые, а вот улыбка — дьявольская, Птичья. Потом и глаза желтеют. Он снова берет в рот, все еще неумело и неловко, но прислушивается щедро розданных советов: помогает себе рукой и даже пытается прятать зубы. Олегу хватает и этого. Он пробует было отстранить Птицу, потому что Сережа не любит глотать, но Птица не дается. Мотает дурной головой, мычит вокруг члена и снова, вот ведь идиотина, пробует взять до основания. Олег кончает ему в горло: долго и хорошо. Птица давится, пытается сглотнуть, а по итогу все равно остается с залитым спермой подбородком и разъебанным ртом. Смотрит лукаво, пока Олег отдышаться пытается. Вытирает губы тыльной стороной ладони, падает рядом так, что аж кровать пружинит. Говорит невпопад: — Олеж, может, ты это, сам со своим Сережей по поводу казино переговоришь? И заодно уточни насчет кровавой бани, пожалуйста. Хотя бы маленькой. А то меня он не слушает. Олег, не удержавшись, откидывается на подушки, прикрывает глаза предплечьем и долго, со вкусом ржет. *** Если так подумать: он ведь любил Сережу и за это тоже. С самого начала любил. И за рассудительность, и за застенчивый румянец на скулах, вспыхивающий все ярче и ярче от каждого прикосновения. И за обостренную жажду справедливости. За умение из любой ситуации выходить спокойным, как будто даже и вовсе непричастным и за спасенного, чтоб его, птенца белой вороны, который по итогу выклевал Олегу не только все нервы, но и все сердце. Даже за вечную привычку не брать куртку и таскать Олегову. Говорить: — Спасибо, — и так хлопать светлыми, почти прозрачными ресницами, что тушите свет. За все, наверное. Олег любил Сережу — всегда, сколько себя помнил. Всего и — целиком. *** Когда следующим утром Олег просыпается, в постели он один. В голове смутно ворочается воспоминание, как пару часов назад спящее, но весьма активное тело отпинало его к самому краю кровати и отжало оба одеяла. Сережа это был или Птица сказать затруднительно: все-таки что-то общее у них есть. Олег потягивается до хруста, спускает ноги и обнаруживает две пары тапок. Одну свою, другую — невостребованную. Ситуацию это не проясняет. До ванной добираться через коридор, и Олег, не удержавшись, заглядывает на кухню. На кухне хозяйничает… Так. Так, решает Олег, сначала отлить, почистить зубы и умыться, а потом уже можно разбираться, кто там хозяйничает. Плевать, Сережа или Птица — к готовке под страхом смертной казни ни одного из них подпускать нельзя. конец *Марс в нардах – один из наиболее популярных видов победы, который относится к значительным, то есть, дающим огромное преимущество перед оппонентом