У любви нет мерила

Тихий металлический скрежет, почти змеиное шипенье– это Бакуго открыл энергетик. Обычно Кацуки не пьёт такую дрянь: предпочитает здоровый сон и не накаченный лошадиной дозой кофеина организм. Только вот сегодня – не обычно. Сегодняшний день выбивается из привычного цикла, системы, под которую подведена вся жизнь Бакуго. Сегодня– скорее исключение из правила, сбивающее с толку, оставляющее множество вопросов после себя. Как? Что? Почему? Искать на них ответ или оставить и принять всё как данность каждый решает для себя сам. Бакуго, говоря откровенно, не может определиться с тем, что ему делать со всем этим. Кацуки хочет сразу расставить все точки над "и", чтоб потом без недопониманий, чтоб потом без недомолвок, чтоб потом без обид. Ему очень хочется – ему очень страшно. Кацуки страшно услышать то, что в теории может сломать его подобно какому-нибудь хлипкому сучку. Этот страх далёк от того животного, который человек испытывает, допустим, впервые находясь в шаге от смерти, который побуждает человека к решительным действиям – лишь бы найти спасение. Тот страх, что чувствует Бакуго, ощущается как змеями обвивающие горло цепи, к концам которых привязаны чугунные шары, как наручники, лишающие причуд. Он обездвиживает, он удушает. Обычно в ситуациях, когда мыслей и чувств для обработки становится слишком много, Кацуки до исступления тренируется: колошматит грушу или случайного добровольца– в основном Киришиму или Очако–, надеясь, что вся эта эмоциональная чушь выйдет из него вместе с потом и энергией, бурлящей под кожей. Только вот сегодня – не обычно. Сегодня у Бакуго нет сил даже на лёгкую пробежку, сегодня он едва смог подняться на крышу. День истощил его во всех смыслах. И, если честно, Кацуки ни на йоту не нравится это чувство. Кацуки садится настолько ближе к краю, насколько только можно в соответствии с его представлениями о безопасности. Бакуго мог бы сесть ближе и, возможно, полететь кубарем вниз, представляя это актом искупления за всё содеянное им когда-то, но Кацуки слишком сильно хочет жить. Кацуки будет вгрызаться в возможность существовать под солнцем до тех пор, пока зубы не будут выдраны с корнями, а пальцы – стёрты в кровь. Он обнимает одной рукой себя за колени, прижимая их к груди, а другой сжимает жестяную банку. Глоток. Бакуго не хочет засыпать: ему снова снятся кошмары. Речка, отвергнутая рука, обугленная тетрадь, школьный пруд, крыша и глаза. Пронзительные изумрудные глаза, до краёв наполненные непролитыми слезами, невысказанными обидами и, что самое главное, добротой смешавшейся со смирением. Глаза человека, чьё доверие он вроде как предал, втоптал в грязь, как мусор, будучи глупым ребёнком. Все эти воспоминания сливаются в единого монстра, показывающего Кацуки во сне словно фильм другой исход того дня, когда он сказал Деку убить себя. В этом сне Изуку прыгает. Он послушно подходит к краю и летит камнем вниз. Он похож на вспышку зелёного, резко сменяющуюся алым– кровь, предательство, месть не Мидории, но самой судьбы, знающей о важности этого мальчика в жизни Бакуго лучше, чем сам Кацуки. Бакуго устал видеть эту картинку вновь и вновь, поэтому он здесь, поэтому он вливает в себя приторную, кажется, апельсиновую жижу. Бакуго смотрит куда-то вдаль, глаза бегают из стороны в сторону, от облака к облаку, от одного стеклянного гиганта– небоскрёба–, тонущего в холодном неоне, к другому. Огни города напоминают россыпь звёзд, до которой действительно можно дотянуться, дойти, доехать при особом желании, они напоминают веснушки на щеках Деку. Как же слащаво типично. И обычно, когда приходится иметь дело с кошмарами Бакуго не сидит на крыше, наслаждаясь ночной панорамой Мусутафу, уповая на чудо. Он следует старым инструкциям терапевта по преодолению кошмаров, он всеми силами старается помочь самому себе. Вот только сегодня – не обычно. Сегодня Изуку признался ему. По скулам Мидории рекой растекался восхитительный румянец, мальчик не мог успокоить дрожь в руках, усеянных рубцами, пока сбивчиво произносил заготовленную речь. Бакуго на ум приходило в тот момент только одно: «Он драгоценный». Кацуки не смог удержаться: он украл у смущённого до невозможности Изуку быстрый, целомудренный поцелуй– скорее просто прикосновение одних губ к другим. В груди Бакуго в тот момент взрывались фейерверки, он был оглушён ими, почти что контужен. Конечно же Бакуго, не задумываясь, ответил взаимностью тому, кого сумел полюбить ещё до того, как узнал, что такое любовь. Может это была волна эндорфинов, но в тот момент он не думал о сложных нюансах новых отношений с Изуку. Осознание тяжести его ситуации пришло позже, когда он набирал Киришиме сухое сообщение о произошедшем. Хотя, вернее сказать не пришло– свалилось на голову, как наковальня падает на героев мультиков. Перед глазами завертелся осточертевший сон. Сон о мальчике, в груди которого, несмотря на все проёбы Бакуго Кацуки, теплится искренняя любовь к нему. В этом, собственно, и загвоздка: Изуку Мидория– его жертва, а жертвы обычно не любят своих мучителей. Вот только видимо, всё, касающееся Деку, не попадает в категорию "обычно". "Как он может меня любить после того, что я сделал? Не лучше ли бы ему было, если бы я исчез из его жизни? Зачем я ему?"– эти вопросы, клещами впиваясь в сознание Бакуго, высасывают все силы. Поговорить бы об этом с Изуку, да только этот гипотетический разговор и является причиной того самого атрофирующего страха. Бакуго страшно услышать, что всё это одна большая шутка, страшно, что Изуку может передумать, внезапно посмотрев на него под другим углом, страшно, что ему отплатят его же монетой. Бакуго страшно от понимания, что сегодня он даже не будет противиться этому или возмущаться: он заслужил. Он заслужил чувствовать, как вина прочной плёнкой покрывает его сердце, заслужил сидеть на этой крыше без сна, заслужил кошмары. Его терапевт назвал бы это селфхармом. Кацуки называет это достойной расплатой за всё совершённое дерьмо. Кацуки не собирается бросать свой крест. Кацуки с горечью усмехается собственным мыслям, встряхивая банку – пусто. Ветер усиливается, кажется, будет шторм. Сильные порывы воздуха ощущаются как пощёчины. Деревья преклоняют свои пышные изумрудные кроны. Как же холодно. И обычно на этой ноте, ощущая некое единение с природой, герой пускается в рассуждения о том, что возможно он снова причинит боль близкому человеку, что ему нужно отказаться от счастья и, если честно, Бакуго близок к этому. Только вот всё, что касается Мидории Изуку – не обычно. Кацуки просто не успевает спуститься по очередной спирали гнетущих мыслей: его прерывает громкое шарканье тапочек и протяжный зевок. –Каччан? Слава богу! Что ты здесь делаешь? Вот он, идеальный момент для решения всех проблем, но Бакуго трусит. Позорно поджимает хвост. –Просто сижу. Что ты здесь делаешь, ботаник?– не поворачиваясь, спрашивает Бакуго с акцентом на второе слово. Он чувствует себя зайцем, пойманным в капкан, он надеется, что Мидория просто плюнет на него и вернётся в кровать. –Я искал тебя. Бакуго не знает, что и сказать: он несколько раз открывает и закрывает рот в попытке сформировать нормальный ответ, или колкость, или просто пару слов, хоть что-нибудь – не выходит. Слова застряли в горле, как кость, случайно проглоченная, застревает в горле месячного щенка. Дышать становится тяжело. Бакуго кажется, руки Мидории, севшего ему за спину, что неуверенно притягивают его ближе к груди, вытянули из лёгких весь воздух. –Каччан, ты с вечера сам не свой. Ты не реагировал на приставания Денки в общей комнате, на глупые прозвища Мины и даже на меня. Пожалуйста, поговори об этом если не со мной, то хоть с кем-нибудь,–мальчик шепчет в белокурый затылок, чуть сильнее сжимая Бакуго в объятиях. И Кацуки выть хочется от того, насколько обеспокоенно говорит Изуку. Кацуки отдал бы всё на свете, лишь бы не заставлять Изуку снова чувствовать себя плохо из-за его действий. –Я тебя не заслужил,– слова сами стекают с языка. Вот так, сведя множество мыслей в одну фразу, Бакуго признаётся Мидории во всём. Вот так, одной фразой открывает дверь, за которой– кнопочка "уничтожить", нажимающаяся слишком уж просто. Кацуки позволит разрушить себя только Мидории и никому больше. Кацуки чувствует, как одна из рук Изуку вплетается в его волосы – успокаивающий жест. Бакуго не слышит, а скорее чувствует, как Мидория делает слишком глубокий вдох. –Каччан, у любви нет мерила,– заминка, Деку подбирает слова, наматывая жёсткую прядь на палец,– в ней нет понятия "заслужил". Я люблю тебя и всё тут. Ты можешь либо принимать это чувство, либо не принимать, но не выслуживаться, пытаясь заслужить её. Я давно простил тебе наше детство, Каччан, к тому же, ты так изменился с тех пор. Мне со стороны это видно гораздо лучше, правда. Кацуки не говорит ни слова, он пытается переварить услышанное, пытается привыкнуть к чувству того, что кто-то, взяв в руки маленькую кирку, медленно разбивает не его, а кирпичи сомнений, вины и страхов, из которых он воздвиг вокруг себя высокие стены. Бакуго не издаёт ни звука, но его тело говорит за него:плечи расслабляются, он обмякает в таких родных заботливых руках. Кацуки не говорит ни слова, но противный гул мыслей затихает впервые с момента написания сообщения Киришиме. –Пойдём спать, Каччан. И, возможно, этот разговор не убил всех демонов Бакуго и не подарил абсолютную уверенность во всём, что касается Деку, но в ту ночь, засыпая в объятиях Изуку, Кацуки видел во сне зеленеющие поля, усеянные цветами– надежда, пробуждение, жизнь. Кацуки верит, что однажды это превратится в его "обычно".