Bis Zum Schluss

На календаре 28 сентября 2012. Когда никто не может помочь, Хёнсын уходит в себя. Когда остаются только собственные мысли, Хёнсын запирается в тренировочном зале на ночь. Изо дня в день. Чунхён долбит в дверь. Чунхён психует, кричит и знает, что Хёнсын, чёрт возьми, слышит его там, по ту сторону стен. И каждую ночь музыка делается чуть громче, чтобы заглушить его ругань. Заглушить до той степени, чтобы Хёнсын не слышал. Чунхён приходит так три ночи подряд, окончательно срывает голос, стирает костяшки на руках и оставляет на двери зала пару царапин. А потом сдаётся. В ночь на первое октября в зал через открытые окна врывается холодный и сильный ветер, а в скором времени становится слышно, как крупные дождевые капли стучат по стеклу; барабанят, прося обратить на них внимание. Вместе с дождём приходит Ёсоп и тоже стучит — не в окно, в дверь, — и просит обратить на него внимание. Ёсопа, возможно, прислал Дуджун. А может быть и Чунхён. Ёсоп стучит тихо и ненавязчиво, но ему всё равно никто не открывает. Ёсоп стучится каждую ночь на протяжении ближайшей недели. Тихо, почти шёпотом, уговаривая Хёнсына открыть, выслушать, поговорить. За дверью слышна музыка, негромкая, но на нервы действующая изрядно. Ёсоп пожимает плечами и думает, что, наверное, Хёнсын как-нибудь сам, как всегда. И уходит, устав стучаться в закрытую дверь. Восьмого октября в дверь никто не ломится, никто не кричит и не психует. Никто даже не стучится, а дождь, ливший всю неделю без перерыва, как ни странно, прекращается. Кикван сидит на подоконнике в коридоре, прислонившись затылком к холодному стеклу, и смотрит на дверь зала. Музыка включается после полуночи. Вероятно, Хёнсын уверен, что сегодня снова придёт Ёсоп. На фоне музыки едва различим голос, тихий, слабый, неуверенный. Хёнсын не поет даже, Хёнсын проговаривает нерешительно строчки из песен Брауна, Дьюса и, кажется, Бэкстрит. Кикван не уверен, если честно. Музыка стихает спустя три часа. По ту сторону стен тишина длится примерно минуту, а потом Хёнсын открывает дверь, решая, что снаружи никого нет. Кикван не дёргается особо — какой от этого толк? Хёнсын выходит, останавливается посреди коридора и смотрит на друга молча, склонив немного голову набок и поправляя спадающую на глаза ярко-красную чёлку. — Иди, обниму, может? Кикван не знает, что ещё предложить, но предложить что-то определённо нужно. Хёнсын, бледный и уставший, — не физически уставший, а морально, — на удивление покорно подходит и протягивает руки. Кикван спрыгивает с подоконника быстро и совершенно бесшумно. И обнимает. Крепко сжимает в объятьях. Хёнсын выглядит хрупко, но, кажется, только рад именно таким объятьям. — Спасибо? Голос тихий и неуверенный. Обнимает в ответ, утыкается носом в плечо и, кажется, норовит укусить. Кикван не против, в общем-то. Если поможет, то можно и потерпеть. Хёнсын же только касается зубами рубашки — хлопковой в бело-синюю клетку — и тут же поджимает губы. — Ну, как ты? — Глупее вопроса и не придумать, но молчать как-то, знаете, сложно. — В порядке. — Хёнсын прикрывает глаза, когда теплая ладонь гладит его по спине. — В хреновом таком, да? — Ага, именно в таком, — голос тихий и надрывный: такой, каким говорят люди, когда в горле стоит ком и создаётся ощущение, что шею сжимают железным ошейником, затягивают всё туже и туже, — в хреновом. — Справимся, ну. Кикван легонько хлопает ладонью по спине, а Хёнсын вздрагивает так, словно у него над ухом взорвалась петарда. — Справлюсь, — кивает, — иди домой? Уже поздно. Младший лишь мотает головой. — С тобой побуду? — Интонация неуверенная и вместо вполне себе твёрдого утверждения выходит вопрос. — Мешать не стану. Хёнсын упрямится разве что минуту: на большее нет сил. — Я схожу за кофе. Не смей запирать зал. Кикван и правда возвращается с двумя стаканчиками кофе. — Ты долго. — Ну, знаешь, в половину четвертого утра не так легко найти открытое кафе. Хёнсын делает два больших глотка и тут же морщится, едва ли не выплёвывая содержимое. За длительное время успел отвыкнуть от крепкого, да ещё и такого горячего напитка. — Лучше всё же иди домой. — Хёнсын не оборачивается, выбирая нужный трек на музыкальном центре. — Забудь. Говорю же, мешать не стану. Хёнсын безразлично пожимает плечами в тот момент, когда из колонок доносится Jinbo с его Tape it slow baby. Кикван слегка щурится, потому что из освещения здесь — только свет от фонаря, пробивающийся сквозь окно. Хёнсын танцует, плавно, привычно расслабленно, ничуть не расчетливо — полная импровизация. И кажется, ему так немного легче. Хёнсын танцует всю ночь, а потом Кикван засыпает; просыпается он уже днём, в коридоре компании на кожаном бежевом диване, а дверь в зал оказывается закрыта. Так длится месяц. Изо дня в день: с полуночи Кикван просто сидит в зале на полу, наблюдая за тем, как Хёнсын танцует или поёт, приносит ему кофе, иногда уговаривая парня поесть, а утром просыпается на диване, после чего едет в общежитие, говоря лидеру наглую ложь о том, что-де, сегодня снова Хёнсына даже не видел. Третьего ноября Хёнсын теряет сознание во время танца. Кикван в панике, Киквану страшно, но Хёнсын довольно быстро приходит в себя. Хёнсын просто устал. Переутомление вкупе с постоянным недоеданием и бессонницей. — Всё в порядке... — Красная чёлка спадает на глаза, как только Хёнсын пробует подняться с дивана, на который его перенёс друг. — Лежи. Просто, умоляю тебя, лежи. — Кикван злится, но сдерживается, чтобы не рыкнуть. Хёнсын шумно выдыхает и покорно откидывается обратно, а несколькими часами позже настоятельно просит Киквана сделать вид, что ничего не было, и тот, на удивление, соглашается. Это не первый и не последний случай, но Кикван всякий раз оказывается рядом. И всякий раз соглашается оставить это между ними. Хёнсын привыкает, Кикван смиряется. А может наоборот. Новый уровень дружбы, когда не то что тишину свою — жизнь свою безмолвно доверяешь. А за общей тишиной приходят общие разговоры: сначала короткие, а затем и более осмысленные. А в декабре-январе короткие прогулки. Остальные ребята не лезут. Кикван настоятельно попросил. Кикван приказал, и его в этот раз беспрекословно послушался даже лидер. За короткими прогулками следуют долгие, а Хёнсын вот уже месяц живёт у Киквана. В общежитие возвращаться не хочет пока. Не хочет никого видеть-слышать. Кроме Киквана. Кикван лишь кивает на всё, молча и как-то на первый взгляд незаметно собирая сломанного — как бывают сломаны игрушки и куклы — Хёнсына по частям с самого начала, склеивая осколки, строя оболочку и постепенно наполняя её содержимым — теплом, объятьями, короткими улыбками. Хёнсын и не замечает даже. К худощавому и бледному красноволосому парню постепенно возвращаются краски, щеки уже не такие впалые. Улыбки по-прежнему нет, но на разговор идет охотно. Звонит Дуджуну. Дуджун кричит в трубку так, что Хёнсын жмурится. Дуджун кричит о том, что Хёнсын распоследний идиот и о том, что очень рад его слышать. Хёнсын возвращается в общежитие. Он просит у лидера разрешения и меняется с Донуном комнатами. Донун переезжает в его, Хёнсыновскую, к Чунхёну. А Хёнсын селится с Кикваном. И так надо обоим, и обоим так уже легче. Группа готовится к камбэку, Хёнсын молча выполняет свою работу, без лишних слов кому-то из мемберов. Помогает Киквану с новыми движениями. Два танцора как никак. А потом в одну из июньских ночей заявляет Киквану негромко о том, что хочет перекраситься в блонд. — Зачем? — Кикван приподнимается на локте, смотря на Хёнсына уже привычно сквозь вечную темноту в их комнате. — Так хочется. Это, знаешь, холодная красота, идеальный лёд. Не хочу тепла больше этого: рыжего, красного. Пожимает плечами, а Кикван как всегда кивает покорно. И перед самым камбэком Хёнсын красится в холодный белый. Стилисты кричат, стилисты бесятся, но спорить с 4D-парнем не осмеливаются. Дуджун вздыхает, наблюдая за ним, а Ёсоп как-то виновато отводит глаза. И только Кикван смотрит прямо и открыто-осуждающе. А на следующий день заявляется с ярко-красным цветом волос. Хёнсын давится любимым грушевым соком и смотрит на Киквана как на прокаженного. — Подержу твоё тепло у себя, пока не передумаешь. Кикван ярко улыбается, жмурясь слегка от этой улыбки, и сейчас он похож на довольного своей жизнью кота, породистого такого, красивого, кареглазого. Хёнсын подходит и легонько дергает за прядь алых волос. — Спасибо? — Нерешительно. — Друзья же. — Уверенно и с улыбкой. А через два дня камбэк, и в Хёнсына вселяется новая жизнь. Хёнсын дышит сценой и танцами. Кикван же лишь наблюдает за тем, как то, что он старательно склеивал, наполняется последними капельками, которые он Хёнсыну дать не мог ни физически, ни духовно. Наблюдает, как Хёнсын снова зажигается. Дуджун улыбается, Чунхён обнимает неловко, Донун в несвойственной ему манере корчит Хёнсыну эгьёшки, и Ёсоп берёт за руку, пусть и отводит взгляд всё ещё виновато. Идеальный лёд тает, но цвет волос остаётся. — Неужели так здорово с холодом? — Спрашивает Кикван как-то после очередного выступления, находя Хёнсына перед огромным зеркалом во всю стену в гримерной комнате. — Да нет, знаешь. Он не холодный уже, мне и с ним тепло. Просто не хочу у тебя красный забирать. — Мне идёт, да? — Кикван самодовольно улыбается, словно кот, который только что до отвала наелся сметаны. — Не зазнавайся. Хотя идёт, да. — Хёнсын кивает, смотря на него через зеркало, а затем оборачивается. — Идём, скоро снова наш выход. Кикван по привычке кивает и идёт за ним. Хёнсын останавливается в дверях и смотрит уже с улыбкой — яркой такой и нескрываемой — добавляя теперь уже совершенно уверенно: - Спасибо. И протягивает руку. Кикван сжимает ладонь и смотрит на неё долгих пять секунд, прежде чем подтолкнуть в сторону закулисья: — Да брось. Друзья же.