я буду тихо скулить, ждать от тебя милосердия,
как мне тебя отпустить если ты уже вместо предсердия?
Эмили понимает, что с ней определённо что-то не так, когда на подкорке горит-плавится беспокойство за Аарона. И это негласно читается в её каждом рваном движении, в том, как она отставляет стаканчик с кофе и зарывается пальцами в волосы, нажевывает нижнюю губу и лихорадочно, бесконечно крутит на повторе в голове обрывистые воспоминания с участием её начальника. Морган склоняется над ней и настороженно смотрит, едва касается плеча сухой ладонью – Прентис пробивает дрожь, сердце лихорадочно бьётся об ржавую перекладину рёбер – что-то не так, с ней определённо что-то не так. – Эй, Эмили, ты в порядке? – Прентис словно в замедленной съёмке поднимает взгляд и отрицательно мотает головой, вылетает из отдела и трясущимися руками пытается попасть по кнопке разблокировки дверей машины. Ей нужно к нему, нужно к Хотчу. Она не знает, когда точно это начинается. Она даже не знает, что имеет в виду под этим самым «это». Эмили не из тех людей, кто лезет в брак, рушит семьи и улыбается ядовито – фальшиво, накручивая локон на наманикюренный пальчик, но когда с пальца Хотча исчезает кольцо – она облегчённо вздыхает и, наконец, позволяет себе задерживать на нем взгляд, изучать, всматриваться в напряжённое лицо, паутинки морщин вокруг глаз — и тайно мечтать разгладить их пальцем. Она признает, что Хотч ей нравится как мужчина, просто потому, что рядом с ним она может почувствовать себя слабой, сгорбиться, потереть накрашенные тушью глаза и улыбнуться уголками губ – это для них что-то личное и негласное, потому что Аарон всегда отвечает - совсем немного приподнимает уголки губ, но Эмили этого достаточно, у неё внутри все плавится, она всегда первая отводит взгляд, и алый румянец заливает щеки. Когда она узнаёт, что Мэтью умер, кабинет Хотчнера становится её личной крепостью. Хотч ничего не говорит, подходит и аккуратно касается плеч, ведёт вниз руками и берет её за руку - и её наизнанку выворачивает от этого жеста, внутри все клокочет, и Эмили не может смотреть на него, вперивается взглядом в пол и чувствует, как её тело пробивает пульсирующая дрянная боль, дрожь бежит по кончикам пальцев, нос предательски щиплет. Она чувствует себя отчаянно потерянной и слабой и, о, боги, она не может позволить себе быть слабой рядом с Хотчем, она не может позволить себя развалиться перед ним, поэтому что это, определено, точка невозврата, это погибель. Но он легонько касается её подбородка и заставляет посмотреть на себя, стирает с щёк слезы и вдруг замечает – у Эмили по-волчьи преданные глаза и такие чёрные-чёрные, красивые. И он впервые смотрит на неё как на женщину. И она вся красивая – с этими опухшими глазами, красным носом и дрожащими покусанными губами – красивая. – Я рядом, Эмили. Всё будет хорошо, я обещаю, ты будешь в порядке, – он аккуратно и почти невесомо перебирает пряди, гладит по голове, и в этот момент Прентис понимает, что она совершенно точно, абсолютно не в порядке, её разрывает на кусочки, она рушится перед ним, осыпается осколками битого стекла, загнанно дышит и плачет совсем как в детстве, когда впервые разбиваешь коленки или мальчик из песочницы отбирает твою лучшую игрушку – навзрыд, громко, давясь всхлипами на каждом рваном вдохе – она цепляется за Хотча, как за спасательный круг, практически погружается на дно, но чувствует крепкие сильные руки на своих плечах и думает, что сейчас всё правильно – так, как никогда ещё не было. Эмили проводит остаток дня в его кабинете, вглядываясь в прозрачные капли дождя, скользящие по идеально-чистым стеклопакетам. Мутный закат отпечатывается на её щеке абрикосовым бликом и исчезает вместе с последним проявлением слабости. И после этого всё меняется. Между ними что-то хрупкое и нечитаемое, она просто приносит ему кофе в конце рабочего дня, его любимый двойной американо без сахара, помогает с отчётами, а потом он подвозит её до дома, Эмили всегда засыпает, поджав под себя ноги, стянув перед этим неудобные туфли и уткнувшись носом в стекло – и Хотч никогда не признается, что непозволительно долго смотрит на неё и расплывается в неподдельной искренней улыбке, когда Эмили, сонная и взъерошенная, отмахивается от него и нехотя натягивает на ноги чёртовы туфли. Прентис долго не решается вылезти из тёплого салона машины, её знобит после сна и она неуютно ежится на сиденье – за окном полосует дождь, словно они в Сиэтле, а не в Квантико – тишину нарушает только звук работающих дворников и ерзание Эмили по сиденью, она вдруг поворачивает голову и залипает, совсем как влюблённый подросток, вглядывается в каждую черту лица. А Хотчнер даже не шевелится и, кажется, не дышит вовсе, только впивается пальцами в обивку руля и молчит - сердце дробит грудную клетку, а в голове полнейший хаос. Прентис замечает побелевшие костяшки и нервный взгляд и понимает – ему с ней больше неудобно, стремительно покидает машину, кинув на прощание сдавленное и какое-то загнанное «спасибо». Они почти не разговаривают о работе, говорят на какие-то отстраненные темы и вдруг понимают, что знают друг о друга слишком много личного и ненужного: сколько ложек сахара Эмили кладёт в чай и какой у Хотча любимый фильм на Хэллоуин, как она совершенно по-особенному завязывает шнурки и почему он так сильно любит такко и фильмы «Марвел». Однажды они заказывают пиццу и смотрят какое-то немое кино, засыпают в его кабинете и на утро просыпаются от ломящей боли вдоль позвоночника, но плевать, потому что вместе, улыбаются уголками губ и молчат. Между ними зыбкое и непонятное, между ними балансирующее «ничего» и «нечто совершенно большее», и они застряли, потерялись и притерлись. И это замечают все, не зря ведь они профайлеры – Росси позже приходит на работу и начинает стучаться в кабинет Хотча, Морган как-то слишком понимающе улыбается, Гарсия в фотошопе делает нелепые картинки и рассылает их всем, кроме виновников, Джей-Джей кидает многозначительные взгляды и всегда уступает Прентис место напротив Хотча в самолёте, а Рид вдруг приводит статистику про отношения между коллегами. Всё понимают, что что-то происходит – и от этого они замыкаются, и то нерушимое общее стирается из памяти, исчезает. Им вдруг вместе становится неуютно и неловко, невыносимо почти что, и так же стремительно, как все начиналось, это нечто непонятно между ними негласно сходит на нет. Эмили добирается до дома сама и практически не заходит в кабинет Хотча, Хотч никогда не становится с ней в пару и больше не смотрит, чёрт бы его побрал, немое кино, он засыпает над кипой бумаг и наутро его жутко мучает больная спина - и эта боль, увы, не блокируется ничем приятным, у него просто ломит поясницу, и это впервые за два месяца обретает смысл. У Эмили даже почти получается справится с собой, убить то лихорадочно бьющее и саднящее чувство внутри, затопить болезненную тоску и отчаянное одиночество — улыбается всем вокруг, смеётся громче всех, а в один момент понимает, что Хотч — её гибель, и больше не может, больше просто не получается. И она честно так сильно пытается его забыть, но каждую ночь, уставившись на хаотичную жизнь ночного города, осознает клеймящую нерушимую истину — ей так не хватает Аарона — и от этого осознания горло затягивает колючая проволка, состоящая из тщетных попыток отрицания влюблённости и этой самой влюблённости, взрывающей лёгкие и приводящей к летальному исходу. Эмили выгорает, с каждым днем она превращается в тень, отдалённо напоминающую смеющуюся, умеющую радоваться и вообще чувствовать, живую Прентис – и все прекрасно понимают в чем причина, Джей-Джей вновь занимает свое место напротив Хотча в самолёте и угрюмо молчит, Росси появляется на работе раньше всех и спокойно дергает на себя ручку кабинета Хотчнера, Рид начинает говорить об эмоциональной боли, а Морган приносит Эмили кофе, легонько гладит по плечу и честно пытается поддержать, Гарсия, оказавшись с ними в самолёте, вдруг судорожно поджимает губы, утыкается взглядом в ноутбук, а потом, задыхаясь, шепчет невнятное «простите» и вытирает слезу — ей искренне жаль, что у них даже не было шанса. И только Эмили и Аарон делают вид, что всё совершенно так же, как и было прежде, но, проблема в том, что прежде ничего и не было. Когда Хотч не берет трубку и не появляется в отделе, начинают переживать все — сначала предполагают, что он просто занят или не услышал — выходной как никак, но после десятой попытки Эмили не выдерживает и срывается к нему, потому что руки трясутся так, что невозможно, голос дрожит, потому что она просто не может работать, думать, жить, когда не знает, как он и где он. Воображение рисует самые живописные и страшные картины, пока она мчит к квартире Хотча. Решимость и уверенность покидают её прямо перед дверью. «А вдруг он просто проводит время с семьёй? Вдруг он проводит время с Хейли?» – и это почему-то пугает её сильнее, чем все остальные жуткие мысли, атакующие её мозг последние полчаса. И боль, копившаяся в ней и прячущаяся на задворках подсознания вдруг прорывается наружу, накрывает с головой и сбивает с ног, становится почти невозможно дышать, потому что откуда-то глубоко изнутри поднимается жгучая волна и сдавливает лёгкие, обжигает гортань, выдавливает слезы наружу – и Эмили дёргает на себя тяжёлую входную дверь. А за ней оглушающая пустота: распахнутое настежь окно, пробирающий до костей холод октябрьских серых улиц, и кровь, уродливо размазанная по белоснежному пушистому ковру, её так много, что рябит в глазах, и Прентис так кроет, что она оседает по двери и с грохотом опускается на пол. Её душит необъятная тоска, поселившаяся в этой квартире, и она понимает – Хотч был обречён, он был сломан, все это время в нем что-то стопорилось, ржавело и трещало по швам. И только субботняя пицца, немое кино, тихие диалоги в его машине, неуклюжие объятия и невесомые касания держали его на плаву. И перед глазами только тонущий Аарон и протянутые к ней в немой мольбе руки, а глаза пустые-пустые, почти что стеклянные. Эмили впивается пальцами в волосы, вскидывает голову, выдыхает и не понимает: откуда-то со стороны доносится истошный крик, разрывающий барабанные перепонки, и горло почему-то саднит, а лицо мокрое совсем, она вдруг вскакивает, кидается к зеркалу и впивается жадным взглядом в собственное отражение. – Что же мы друг с другом сделали? – искаженное изображение подобно дну пропасти, сначала Эмили долго вглядывается в него, а потом оно без промедления лезет к ней в душу, под кожу, выковыривая кровавые уродливые раны. Она не уходит, не пытается понять, где Хотч и что же здесь произошло, она просто лежит на холодном полу, чувствует ледяной ветер, бьющий по щекам, и разлагается до противного медленно, а хочется исчезнуть, стереть себя с лица земли, потому что, когда умер Мэтью – его прикосновения её спасли, а теперь их отсутствие стало для неё карцерным адом, Гулагом, Освенцином — да как угодно назовите. Его квартира вся — кладбище для Эмили, так сильно пахнет отчаянием и счастливым прошлым, что Прентис со злостью бросает в стену фотографию, где вся его семья так чертовски счастлива, потому что обида затапливает лёгкие, потому что у них, чёрт возьми, никогда не было даже шанса. Потому что она – не Хейли. Приходит в себя она только в служебной машине, когда Джей-Джей аккуратно касается её ладони чашкой горячего чая и смотрит она так понимающе, но не понимает совершенно ничего, не понимает, что у Эмили Прентис не было ни единого шанса, потому что у неё никогда не было прав на Аарона Хотча. Они куда-то едут, она стягивает неудобные туфли и утыкается носом в окно – и даже здесь всё опять о нём, и эти болезненные недопривычки вспарывают грудную клетку, и вдруг становится так невыносимо больно, что Эмили не дышит даже — не получается, только хмурится и сжимается вся в комок пульсирующей нечеловеческой боли. Джей-Джей все время что-то говорит, держит её крепко-крепко, затягивает в объятия, гладит по спине. И Прентис больно, до необъяснимого больно. – Между вами ведь совершенно ничего не было, Эм. Эмили просит оставить её одну, Дженифер послушно уходит, а она вперивается взглядом в небо и впервые не видит там звёзд – чёрное полотно, состоящие из множества молекул, каждая из которых болит внутри Эмили, по-зверски болит, необъяснимо и слишком неправильно. Она знает, что в него стреляли, знает, что он чудом выкарабкался, знает, что он здесь и живой, но это все какими-то побочными мыслями скользит в сознание, перебивается одной яростно-кричащей: «ну почему у нас не было шанса?» Прентис заходит в серое здание больницы, скитается по белоснежный вымершим коридорам и, наконец, подходит к автомату с кофе, трясущимися пальцами пытается выбить двойной американо без сахара. И её пугает, что такие вещи — его особенности — доведены ею до автоматизма. Пластиковый стакан обжигает пальцы, а Эмили так и стоит рядом с автоматом, оглушенная звенящей пустотой – застревает в этом моменте, словно в замедленной съёмке, наблюдает за растрепанной и взволнованной Хейли, пробегащей мимо неё вместе с Джеком на руках – и внутри неё что-то в тысячный раз с грохотом ломается, она здесь совершенно ненужная, абсолютно выпадающая из выстроенной идеальной схемы – она чужая, она ничья. Она заставляет себя подойти к его палате, потому что так нужно, потому что она — его коллега, и они все безусловно волнуются за него. Медленно открывает дверь и замирает на пороге, его такая яркая и неподдельная улыбка заставляет Эмили вздрогнуть, на тумбочке рядом — любимая игрушка Джека и их семейная фотография – в его квартире больше никогда не будет пахнуть тоской. И этого слишком много, этого она просто не может вынести. – Поправляйся, – Прентис выступает в роли зрителя, она себя не контролирует совсем, протягивает куда-то в сторону стакан, засовывает саднящие обоженные пальцы в карманы рабочих брюк и вылетает из палаты. Эмили больше ничего не чувствует, она слишком устала. Хотч вглядывается в стеклянную поверхность только что захлопнувшейся двери и понимает, что только что он потерял лучшего аналитика из своего отдела. На фотография идеальная, светящаяся изнутри семья – а кофе невыносимо жжёт пальцы.Просто они заранее знали концовку, они всегда знали, что у них нет шанса.