Ненаписанное

— Миледи, не согласитесь ли вы дождаться со мной конца света? — Он возникает неожиданно. Влетает в кафе весь в дожде: с мокрыми волосами, прилипшими к телу бинтами, и — неестественно ярким огоньком в темных глазах. За панорамными окнами то и дело взрывается гром, а дождь добавляет оттенков краскам вокруг, закрывая их белой стеной. Будто не хочет, чтобы кто-то видел его колдовство. Интересно, а серую жизнь можно превратить во что-то яркое? Ода замечает его. Обращает внимание на чуть сумасшедшую ухмылку, на лежащие в карманах руки. Он не хочет снова заглядывать в его глаза — боится, что больше не найдет там тот самый огонек, что тот уже растворился в черной бездне, что его уже поглотили чужие демоны. Он забирается на барный стул, ставя ноги на подставку, и, все также улыбаясь, начинает что-то рассказывать одной из сидящих рядом девушек. Ода отводит взгляд. Перед ним — недопитый американо. Двести миллилитров, маленькая наполовину пустая кружка, и уже успел остыть. Да Сакуноске он особо и не нужен: не придает ни вдохновения, ни бодрости. И аромата уже нет. В этом кафе Ода частый гость — но его видит впервые. Снова оборачивается. Девушки рядом с ним уже нет — он смотрит на него пристальным взглядом. Даже словно не на него — сквозь. Будто пронзает одной из молний, сильнее, чем на улице. Огонь в его глазах все еще горит. Он на мгновение закрывает глаза рукой — убирает прилипшую ко лбу челку назад, — и Ода пользуется этим, чтобы отвести взгляд. Ода позорно сбегает. Ему надо подумать. На улице все еще льет дождь, и разница между тем, чтобы сидеть в кафе и стоять в реке на асфальте очевидна, но Ода выбирает второе. Сумка с ноутбуком тяжелит левое плечо больше, чем грозовые тучи, и наверное, о технике надо думать в первую очередь, но Сакуноске сейчас как-то все равно. Стихия безумствует. Бесконечность улиц тонет в ее бесконечности. Она налетает ледяным ветром, бросает злые капли прямо в глаза, заливает вмиг застывший бумажный город. Тут пусто — кричи-не-кричи, — тебя никто не услышит. И кажется, дождь может этим воспользоваться: он пришел сюда кого-то с собой забрать. [Отчасти Ода надеется, что это все-таки будет он сам] От кафе до дома — одна остановка на автобусе, а значит, пятнадцать минут пешком. Ода бы разделил это расстояние на пять песен, но он не так любит слушать музыку, чтобы об этом вспоминать. Музыка включается только в самых тяжелых случаях — когда надо побыть не о д н о м у. С кем-то, пусть даже и не живым. Ноги промокают мгновенно. Как, впрочем, и вся остальная одежда. Снова хочется стать сахарным — растаять, как под водой из крана. Распластаться в одной из бурных рек, что внезапно становятся кровью города, размазаться в отражении темного неба. И начать писать про огонь в чужих глазах. Это как бурный поток, который несет тебя к водопаду. Это красиво, если ты смотришь с берега — это выматывает, если в этом потоке оказаться самому. И ты ищешь хотя бы какую-то тростинку, за которую можно зацепиться, пока ты не сдался. И ты веришь в нее до последнего — даже если она мнимая и всего лишь также проплывает мимо. Дома Ода открывает все окна. Его не волнует возможность заболеть: он просто не может сделать это. Не сейчас. Дождь прекращаться не собирается. Капли мгновенно проливаются на пол, остаются лужами на подоконниках, но это не кажется важным. Куда важнее сейчас собрать оставленные (подаренные?) другим человеком воспоминания. Нанизать всю картину на ниточку, найти рассыпавшиеся в сознании бусины. Включить там свет. Ода достает ноутбук из брошенной где-то в гостиной сумки, на ходу пытаясь его включить. Экран мигает сообщением о низком заряде и отключается до того, как Сакуноске достает шнур. Неважно. По комнате разбросаны листы — обрывки мыслей, так и не собранные воедино, — тихо покрываясь пылью и ожидая своего часа. Ода вырывает еще один. Он знает, о чем будет писать. Вернее, о ком. Он не нашел ничего интересного в своей жизни, тогда почему бы не раскрасить красками чужие? Почему с листка на него смотрит словесный портрет этого человека — Ода не знает. Ода вообще ничего о нем не знает. Возможно, кроме его жестикуляции, длинных пальцев, наклона головы, пристального взгляда и пугающе-безумной улыбки (ухмылки? Ода все еще не понимает). А еще кроме спутанных бинтов, выглядывающих из-под широких рукавов светлого пальто, вьющихся темных волос и темных глаз со странным огнем. И звонкого голоса: "Миледи, не согласитесь ли вы дождаться со мной конца света?" Кажется, что-то о нем Сакуноске все-таки знает. Ода все-таки ставит ноутбук на зарядку и включает его. Вдохновение не пропадает — оно рассеивается в холодном воздухе, теряя свой накал, но не мешая творить. Но почему-то пальцы замирают над черными клавишами. Ворд смотрит на него незасыпающим взглядом. Ода смотрит на него в ответ. Глаза почему-то внезапно закрываются, и делать кофе смысла уже нет: он не помогает. Окна все еще открыты нараспашку, и ветер перебирается из полупустой комнаты в такую же голову. Ода не будет его искать. Он уверен — они сами найдут друг друга. Не понимает, как, но время обязательно столкнет их лицом к лицу. Или не время — судьба. Или что там стоит за этим миром? Или что там скоро кончится? Клавиши быстро отмеряют ритм. "Конец света запланирован на этот вторник". Они встречаются снова — мойры переплетают нити их судеб, навсегда оставляя их вместе в полотне судьбы. Ода замечает его первым. По крайней мере, так кажется — уже ни в чем нельзя быть уверенным. На улицу черным покрывалом опускается ночь. Странно: она будто скрывает ложь, обнажая всю правду. Наверное, должно быть наоборот, но Ода не чувствует этой ее силы. Он стоит на мосту, за которым находится нужная Сакуноске остановка автобуса. Речной ветер развевает полы его пальто, остается потоками в спутанных волосах. Ода понимает главное. Он знает о нем достаточно, чтобы его у з н а т ь. — Привет! — смеется парень-с-моста. Машет руками, привлекая его внимание. Ода почти теряется, но все же подходит ближе. — Дазай! Дазай Осаму. Его тростинку в потоке жизни зовут Дазай Осаму, и кажется, она оказывается не мнимой. — Это же ты тогда на меня пялился? — Бесцеремонно спрашивает он, сверкая улыбкой и сразу же переходя к главному. Внезапно медленными шагами идет к набережной, будто прося (или все-таки приглашая?) Оду идти за ним. — Ага. — Он не собирается оправдываться. И, — как странно, — идет за Дазаем, словно зачарованный. — Сакуноске. Ода. — И часто ты так шпионишь за людьми, Сакуноске Ода? — Ты единственный. Дазай запинается, чуть не летя лицом в асфальт. Ода хватает его за рукав. Они молча сворачивают на набережную. Каждый думает о чем-то своем. Наверное, Ода анализирует слишком большое количество вещей. Он замечает, — он замечает многое, — как улыбка на миг пропадает с лица Дазая, как он становится каким-то потерянным и напуганным. Будто ожидает совсем не этого, будто верит — и почему-то наполовину. Интересно, а могут все его демоны уместиться в его мешках под глазами? — Почему? — Что? — Почему я единственный? — В голосе — горькая усмешка и лживо-веселые ноты. Ода не понимает, но очень хочет понять. Это кажется важным для него. И он отвечает — совсем честно, правдиво, как отличник в начальной школе: — В твоих глазах был огонь. Дазай не говорит ничего. Просто идет прямо, видимо, опять думая о чем-то своем. Или проигрывая в своей голове слова Оды, пытаясь отыскать в них другой смысл — Сакуноске не знает. Дазай Осаму резко останавливается и запрыгивает на каменный парапет. Бросает: — Садись. Ода садится рядом. Наверное, они выглядят странно. Как два подростка на свидании. Остается только начать петь какие-нибудь известные поп-песни, и будет самое то. Ода осматривается по сторонам. Вода кажется черной. Волны яростно ударяются о набережную. Будто ненавидят эту каменную стену, мешающую им дышать. "Мертвый город убьет и тебя", — приходит в голову мысль. Ода ищет какой-нибудь листочек, чтобы ее записать. Дазай протягивает блокнот. — Держи. — Откуда ты?... — Не у одного тебя есть способность мыслить, Сакуноске Ода. Ода находит где-то в глубине кармана ручку, пишет размашистым почерком. Сгибается в три погибели, чтобы уместить блокнот на коленях, чтобы было хотя бы читабельно. Стоит отвести ручку на пару сантиметров, как Дазай выхватывает блокнот. Проходится по написанной фразе глазами и хмыкает. Вырывает листок, оставляя на его месте неровные края, отдает его Оде. Ода кивает. "Бери" — "Ага". В бездонности воды отражаются огни города, и это отличает ее от черной дыры: говорят, там света нет совсем. Рядом есть выход к небольшому причалу: они не дошли совсем немного. Хотя Ода сомневается, что целью Дазая было дойти до него. Ода сомневается, что у Дазая вообще была цель. Ода переводит на него взгляд. Тот держит луну пальцами — то ли хочет увеличить, то ли наоборот, сжать до состояния блина. И разглядывает — внимательно-внимательно. Будто видит все кратеры, одиноко стоящие флаги и следы человеческих ног — хоть кто-то не забыл их оставить. И, — будто чувствует, что Ода смотрит: — А ты занятный. — То же могу сказать о тебе. Дазай ухмыляется. Совсем без предупреждения повторяет: — Ты нашел во мне огонек? — Ода кивает. Переводит взгляд на луну. Наверное, что-то в ней все же есть. — Так странно, ведь в тот день я пытался убить себя. Это не кажется ударом: каждый сломан по-своему — каждый пытается справиться сам. Вот только Дазай не справляется. И Ода — к сожалению, — тоже. Он пропускает это мгновение. Тихий шелест, всплеск воды — и он сидит совсем один. До Оды доходит с секундным опозданием. Бездна прыгнула в бездну. И Ода сам не понимает, почему он прыгнул за ней. Вода оказывается холодной, а ноги на самом деле достают до дна. Это было проверкой, очень странной проверкой. Рядом выныривает Дазай. — Ты серьёзно прыгнул, Одасаку? Этот парень награждает его прозвищем. Неожиданным, удивительным, и каким-то внезапно привычным. "О-да-са-ку". Ода не может поспорить, но кажется, это звучит круто. — У меня были другие варианты? Это выглядит комично — два парня в воде по плечи пытаются игнорировать снова поднимающиеся волны и почему-то вместо того, чтобы вылезти, говорят. Дазай Оде не верит. — Конечно! — смеется. — Оставить меня тут. — И, — чуть тише, — добавляет: — Они все так делают. Ода понимает. Всё и мгновенно. И отказываться от него уж точно не собирается. — Я не могу потерять только найденный огонь. — Эгоистично? Возможно. Хотя сейчас это неважно. Совсем. Также тихо добавляет: — Помнишь, я сказал, что ты такой один? — Дазай кивает. — Могу ли я стать тем же одним для тебя? [Единственным, кто не оттолкнет. Кто прыгнет в бездну с головой — неважно, окажется она правда бездонной или только по щиколотку.] И Дазай это слышит. Гребет руками к пристани, не отвечая, но позволяя идти за ним. Выжимать пальто бесполезно. От вечернего холода оно не спасает. Дазай пропадает, стоит им только выбраться из воды: кажется, уезжает на первом попавшемся автобусе. Растворяется среди людей, выделяясь только мокрой одеждой и прилипшими ко лбу волосами, которые надо убрать. Не исчезает — пропадает. Ведь исчезать — привилегия неважных людей. Пустых. А Дазай Осаму внезапно успевает стать дорогим. И Ода знает, что они обязательно снова встретятся. Дожди обещают всю неделю. Всю неделю Ода творит во вдохновенческом запое, периодически забывая поесть. Окна открыты настежь, и кажется, настежь открыта и его душа. Только читает ее только ворд и еще один человек в мыслях Оды. Но на прогулку выйти необходимо. Ода берет ноутбук, вешая сумку на плечо. Над городом висят мрачные тучи — как приговор. Как Дамоклов меч. Как что-то предвещающее, что-то неразрешенное. Наверное, природа что-то знает. Но она поделилась своим секретом — теперь это знают все. Город снова застывает бумажной вырезкой. Его может смести что угодно — малейший поток ветра, капля дождя, — но он все же почему-то продолжает стоять. Наверное, держится на людской вере в себя и на какой-то странном упрямстве. Ода запрыгивает в последнюю дверь автобуса, прислоняет карту к терминалу. Пустых мест нет — приходится стоять в проходе, рассматривая сменяющиеся коробки домов в окно. Дорога до следующей остановки занимает четыре минуты — если бы Оде понадобилось, наверное, он бы выбрал подходящую песню, — но сейчас все четыре минуты он слушает свои мысли. Шепчет идеи для реплик героев, повторяет фразы, выбирает те, что звучат лучше. Наверное, на него странно смотрят люди. Но это все еще неважно. В кафе людно, но его столик в самом углу никем не занят. Ода садится туда. Здесь одно из самых удобных мест: можно рассматривать людей, узнавать их привычки и поведение. Можно слушать их разговоры. Хотя сейчас это скорее мешает. Идея поставить какую-то песню кажется не такой плохой. Это странное свойство музыки — оставлять тебя наедине в толпе людей, и быть с тобой, когда тебе одиноко. И это очень удобно. Ода пропускает момент, когда начинается дождь. В кафе внезапно становится еще больше народу, а по стеклам начинают бить крупные капли. Наверное, это его и отвлекает. Ода не оглядывается в поисках его — спокойно ждет, когда Дазай придет сюда. Он знает, это обязательно случится, тогда зачем торопить события? Ода утыкается в только что набранный текст. Редактировать сейчас нет времени, но он постарается сделать его идеальным. Только позже. Сейчас он вчитывается в атмосферу текста, так прекрасно соответствующую атмосфере вокруг него. Продолжает шумно нажимать на клавиши, заставляя новые слова появляться. Это успокаивает. Дазай сам подсаживается к нему за столик. Неслышно, почти-незаметно, почти-пугает: — Одасаку! Привет! — Привет. Он смотрит в экран чужого ноутбука, на — опять, — наполовину полную чашку американо, и забирает ее себе. Молча допивает остатки. Это кажется таким знакомым, — будто Ода уже сотни раз переживал это в других жизнях и реальностях, — Дазай сидит рядом, то рассматривая самого Оду, то интерьер в кафе, а после пробегает глазами по только написанному тексту. — Почему? — Что? — Почему ты тогда остановился? — Не знаю, — Дазай пожимает плечами. — Наверное, потому что было не с кем. Это кажется таким странным ответом, но Ода его почти понимает. Он один: почти одинок, но больше все-таки один. Умирать, кажется, тоже нужно с кем-то. Не потому что судьба связала ваши нити, а потому что так хочется. Потому что многое проще делать вместе: гореть, гаснуть, зажигаться от малейшего взгляда. Падать в обнимку, или карабкаться на гору, подавая друг другу снасти. Сидеть в кофейне и молчать тоже проще вместе. — Кажется, это твое. — Дазай протягивает ему свернутый в несколько раз листок. Ода вопросительно смотрит на него. Осаму подмигивает. Ода разворачивает чуть смятую бумажку, обращает внимание на оборванные края, и внезапно понимает, что это. Листок, оставшийся в кармане пальто расплывшимися чернилами. Фраза, забытая в тот же вечер. "Мертвый город убьет и тебя", — выведено аккуратным почерком. Ода хмыкает. В этом действительно что-то есть. Дазай снова заглядывает через его плечо, перечитывает только написанный абзац. — Восхищаюсь твоим умением составлять слова в предложения, Одасаку. — Когда ты так говоришь, это кажется очень простым. — Быть такого не может! — Ага. Дазай выхватывает мышку из чужих рук и проматывает на самый верх. — Ты уже так много написал! — Он хочет сказать что-то еще, но замолкает, зацепившись взглядом за что-то. — Стой, ты серьезно начал свой роман с этого? — Он тыкает на первую строчку, где его слова почти перефразированы, почти оставаясь самими собой. — Я тебя заметил. И это показалось важным. Дазай смеется. И внезапно повторяет: — Миледи, не согласитесь ли вы дождаться со мной конца света? Из Оды определенно выходит очень странная миледи, но он серьезно отвечает: — С удовольствием. Дазай смеется. Внезапно — вполне искренне. — Конца света ждут либо идиоты, либо самоубийцы, — произносит он. — Тогда получается, я идиот? — Ты? Определенно нет. — Дазай задумывается на мгновение. — Ты связался с самоубийцей, значит, ты тоже самоубийца! — Интересная логика. — А то! Они молчат пару секунд, и в итоге все же смеются. Оба. Это ощущается так странно и отчасти неожиданно, что Ода понимает, что давно не смеялся. Наверное поэтому он стирает ту фразу про конец света, и — внезапно даже для себя, — печатает совсем другое: "Мертвый город убьет и тебя, — если ты не успеешь оттуда сбежать". Потому что их серые жизни вдруг окрашивается в темно-оранжевые оттенки, а писать про это почему-то — хочется.