аутоагрессия

он делает больно не мне, а себе, сам же обжигается, сам же через две минуты плачет у моих колен, сам же просит прощения, сам же дрожащими пальцами хватается за мои запястья и не хочет отпускать, даже когда я несколько десятков раз повторяю ему, что не уйду. три часа ночи-утра. он спит, в наготе, как в платье, полностью открытый и прочитанный пару сотен раз; растрепанный, как журналы в парикмахерских — бесполезные; и интересные только детям, или маленьким взрослым. мне все-таки кажется, что впустить его в квартиру было плохой идеей. и что-то внутри начинает трястись, постанывать, посипывать, хрипеть нечеловечески, тихо, скулить избитой голодной псиной, обреченной на скорую смерть. но, все-таки, он так очаровательно спит, поджимает колени ближе к груди, как в утробе матери; и из головы у меня вылетает, и я забываю, кто я, что здесь делаю и почему; забываю чей я, чей он, чьи мы, кому принадлежим и принадлежим ли кому-то вообще. мне почему-то вдруг начинает казаться, что единственное, что я запомню за этот вечер-ночь — его разодранную ногтями бледную спину, с выступающими позвонками и маленьким желто-зеленым синяком на лопатке. и еще — его взгляд, полный безразличия, который он бросил на меня на несколько секунд; и улыбку, будто ангельскую — добро-злобную, с раздвоением и толикой ненависти. никакого гнева, никакой жестокости, никакого насилия. он истеричен, от него в ушах мерзкий писк свистка, которым подзывают глупых щенков к своим ногам. я и есть его щенок, его глупый слюнявый пес, по-собачьи целующий каждое утро, забывая о пинках и несколькодневной голодовке. жадно; он истеричен, и я люблю его, я никогда не сделаю ему ничего плохого, я никогда не дам чему-то плохому случиться с ним. жадно; я лицемерен, во мне будто два человека, я предатель самого себя же; держусь из последних сил, скрываю плохое — волк в овечьей шкуре, которую он никогда не снимет, потому что совесть не позволяет, потому что влюбился в овечку, потому что настолько заигрался, что забыл настоящего себя. он посапывает, шмыгает носом, судорожно дергается, в кошмарном бессилии. мне хочется его разбудить, но не хочется потом успокаивать. за окном начинает светать, наступающее утро разрывает шумом машин и криком проснувшихся бомжей. тошно; я ухожу на кухню – под ногами хрустит стекло, как обглоданные кости – последствие его истеричности и моей лицемерности. солнце шершавым кошачьим языком лижет голые лопатки. хочется рассмеяться во всю, а потом поперхнуться слюной и упасть, дергаясь в предсмертных конвульсиях, роняя посуду со стола, потихоньку умирая. лыблюсь – ехидной липкостью, своему отражению в дверце кухонной тумбочки, поддразнивая, ожидая, что стекло вот-вот пойдется трещинами и из него, эффектом неожиданности, выпрыгну зазеркальный я, набрасываясь с кулаками, чтобы выбить весь бред из головы. почему-то кружится голова, карусельно, голодно-изголодавшимся обмороком; в поисках пачки с оставшимися двумя сигаретами и полу разрядившейся зажигалкой я шарю рукой по захламленному столу: бумажками от конфет, пустыми упаковками, банками с окурками, засохшими шкурками от апельсинов и стопками грязных тарелок. вот оно – падаю на стул, закуриваю, облегченно выдыхая первую порцию дыма, дрожащими пальцами поглаживаю переносицу, шепотом протягивая «блять». и это «блять» выражает всю мою усталость от всего этого, всю мою ненависть к самому себе, всю мою трепещущую смертельно больной птичкой любовь к нему, к его истерикам, плачу, неискренним улыбкам, пусто-черным глазам, сизому беспокойству и удручающим мертво-бледным щекам. липкое пятно чая на столе действует на нервы; я дергаю ногой, как пришибленный. его можно понять, и я его понимаю. ему нужно сочувствовать, но я не могу. хотел бы, но не могу. и из-за этого мне плохо, из-за этого я срываюсь, из-за этого не сплю по ночам. я чувствую свою вину. она поглощает меня, словно собака, сжирающая слабого, только родившегося щенка. с дверцы холодильника пластиковыми глазами-болтушками вылупился магнитик-обезьянка «сочи 2012»; вылупился, сморит в душу, как бы говоря «посмотри, в кого ты превратился» в кого превратился? – в бездушного, в двуличного, и, немного, тварь. или я с самого начала был таким - притворщиком с пустотой внутри. звенящей, перекатывающейся эхом невзначай брошенных фраз, которые режут глубже любого ножа. я оставляю последнюю сигарету для него – как проснётся; заботливый; и ухожу в комнату, в надежде увидеть его, еще тихо спящего, спокойного и, хоть и немного, умиротворенного. сползаю на пол, накинув растянутую домашнюю футболку с надписью «лучший папа», хотя папой я никогда не стану, потому что либо упаду в пьяном угаре с какого-нибудь моста, либо сам с этого моста и спрыгну. щеки жгутся царапинами, которые он оставил в порыве страсти-ненависти. и он медленно потягивается, показывая угловатые ребра и тазовые косточки. улыбается, кривовато-счастливо, резцами впиваясь в сердце.