Часть 1
28 июня 2021 г. в 20:15
Когда в мире нет ни единой картины, что могла бы погрузить в спокойствие, надо ваять ее самому. Петр берет краски и чистую душу артиллериста, что доверчиво подставляется холстом, и наносит мазок за мазком, творя лишь то, что угодно тревожным мыслям.
Добытые веревки — чудо, что Верховенский-младший достал, путешествуя давным-давно за пределы родной земли — обвивают запястья прапорщика — обвивают, будто дикие гадюки, так и норовя задушить, если Петру почудится измена в глазах. Узлы стягиваются вокруг нежной, светлой кожи, кажущейся непозволительно холеной, неподобающе ласковой для военного мальчишки. Эркель являет собой невероятное противоречие: штык-юнкер, что выглядит ухоженнее любой благородной дамы; дерзкий революционер, готовый вырвать сердце и идти вслед за идеей, освещая путь остальным, и в то же время покорный юноша; наивно верящий в каждое слово, однако между строк выдающий грусть в глазах — грусть, в которой лишь слепой не увидит, что артиллерист и без чужой помощи знает, на какую печальную судьбу он себя обрек, связавшись с Верховенским-младшим.
Веревки тянутся вверх, заставляя Вячеслава задирать обнаженные руки. Петр припадает губами к шее, ведет языком, вырисовывая на своем холсте первую букву имени юноши, а затем приоткрывает рот, пытаясь запечатлеть в памяти ощущение тепла от юнкера, слегка прикусывает и прикрывает глаза, сжимая в руке светлые волосы. Пальцы тянут назад, заставляя Эркеля опрокинуть голову и — обычное явление — издать стон. За недолгое время Верховенский успел изучить все реакции артиллериста, узнать все его слабые места, лишь с одним он не справился — утомиться от его общества.
Бедная мать Эркеля одарила сына чудесным именем. Сидя за столом, с пренебрежительной усмешкой выслушивая речи местного писаки и бредовые идеи остальных членов собрания, Петр стягивает зубами кожицу с винограда и думает о том, что звучит имечко как надо: Слава Петеньке. А уж ставить тире, что будет значить принадлежность, передачу сердца мальчишки от того, кто дал ему имя, тому, кто имя и сущность себе забрал, — вопрос достойный, и каждый день решается по-разному.
Человек — личность многогранная, сродни диковинному ограненному камню, и если кому-то взбредет в голову повернуть историю Пьера и взглянуть на него в полном одиночестве и воспоминаниях об Эркеле, то откроется сторона, напоминающая средневековые сказания и мифологии, где Верховенский окажется злым драконом, что похищает принцессу. Принцесса томится в пещере, в заключении, и с ежедневным восходом солнца видит выход и знает, что ей не дозволено сделать шаг к нему. А со временем желание приблизиться к источнику света отпадет, принцесса развернется вглубь пещеры и, гонимая любопытством, начнет идти. И в тот момент, когда платье принцессы будет разорвано, а туфельки покрыты толстым слоем пыли и грязи, откроются глазам принцессы несметные богатства, и душа подскажет, что все копилось лишь для нее.
Новым богатством не то для принцессы, не то для артиллериста, вновь добытое из другой страны (на этот раз — Венгрия), становятся чулки. Цветные, но приглушенного, холодного оттенка, они облегают ноги Эркеля, пока тот медленно опускается на член Верховенского, сидящего на диване. Слава двигается неторопливо, не в силах угадать, что ему уготовано сегодня, а глаза с немым вопросом смотрят на Пьера. В руках последнего покоится веревка — не столь ухоженная, как те, что свивали руки юнкера, наоборот — жесткая, от которой при надлежащем движении останутся следы. Верховенский отдает обрезок веревки юнкеру и запрокидывает голову, с вечной насмешкой наблюдая за юношей.
Вторая рука Пьера подсказывает: обвивает часть грубой нити вокруг собственной шеи и складывает оба конца в руки прапорщика. Насмешка на поверхности, в глубине взгляд меняется, но этого не знает ни один, ни другой.
— Петр Степанович? — тревожный голос сопровождается движением глаз, Эркель забирает веревку, но все же не понимает цели.
— Насколько решительности хватит.
Жгут режет шею Пьера, сдавливает, совсем не так ласково, душит, а Эркель то ли от волнения, то ли от чувств, что пробуждаются от двусмысленности положения, двигается быстрее. С губ юнкера срываются стоны, мысли теряются и разум уже не может понять, кто главенствует. Пьер двигается внутри, а Слава душит его веревкой, не будучи уверен, по приказу или собственному желанию.
В отражении Верховенский видит лишь лжеца. То, что вранье исходит из уст Пьера при большей части диалогов с окружающими, стало понятно ему самому еще в раннем возрасте. Однако больше всего лжи скрыто внутри: там, где сын либерала восхищается Ставрогиным, возводя его в роль идола, и низводит до вещи верного юнкера. Нигилист знает, что революция обречена на провал, все действия направлены лишь на веселую игру, однако сам оказался впутан в злые переплетения чувств и событий и за это время успел потерять себя.
С восходом солнца сон все не идет в руки. Все вокруг рушится, все идет не по плану, и в каждой мелочи видится глобальная катастрофа. Однако в голове царит пустота, лишь тело выдает подвох: сердце грозит вырваться из груди, руки потеют, дыхание то и дело сбивается, а конечности раз за разом выдают тики. В собственной постели нигилист более походит на умалишенного, чем на невидимого лидера, проигравшего, оставшегося наедине с собой.
Страшным оказывается миг, когда в глазах верного юнца отображается насмешка. Лишь на секунду, да и то, грустная, совсем не о предательстве ведущая речь. Однако Пьер подмечает и манит к себе, зная, что перегнул палку непростительно много раз. В замыслах Верховенскому не грезится побитый жизнью юнкер. Целью нигилиста не стоит физическое и моральное уничтожение, он лишь стремится удержать его подле себя.
Ведь если вдуматься, на самом деле Пьер всегда был один. И сладкие речи, что по ночам слышит Эркель, сменяются ощущением невидимой хватки на шее юнкера, а все вместе удерживает его рядом. Верховенский не испытывает радости от банального физического зверства, ему нужна лишь верность. И ради этого он возвращает все больше и больше ласки после перерыва на холод, уже не зная, кто в самом деле кем управляет.
Верховенский бежит за Ставрогиным, кричит его имя, целует руки, готовый целовать землю под его ногами, кривляется, и во всей суете истинное путается с подложным. Нужен ли ему Николай Всеволодович ради души, ради дела или же чувства, что Пьер научен видеть в других и давно разучился признавать в собственной черной душонке, рвутся наружу, направленные не на того человека. Сердце, кажется, вот-вот вновь едва не схватит удар, пальцы дрожат, а голос надрывается, и в каждом слове слышится истерическая нотка. Пьеру кажется, что любовь так и должна выглядеть.
Этим же вечером Верховенский ложится в постель вместе с мундиром, что оставил после себя штык-юнкер, в спешке покидая дом по первому приказу. Пьер сжимает в руке грубую ткань, закрывает глаза, обнажается и уводит руку к паху. Несмотря на жар, царящий в теле, сердце парадоксально успокаивается. Мимолетом в голову приходит мысль, что рядом со Славой руки не дрожат, а грудная клетка не разрывается от боли и грохота — вестимо, не любовь. Верховенский пачкает руки и брезгливо спешит к умывальнику, однако уже спустя короткое время засыпает. Запах собственного семени смешиваются с видящимся везде запахом юнкера. Руки уже не дрожат.
Николай Всеволодович бродит по окраине, и беглый Федька-каторжник очень некстати спрашивает, не помешался ли Ставрогин. Верховенский грозится сдать преступника при первом же удобном случае за такие слова, а сам видит картину с главным героем в виде Николая, при том убивающего или убиенного. Пьер вглядывается в фигуру блуждающего во тьме Ставрогина и не слышит, как голос внутри кричит о том, что таких Всеволодовичей в мире пруд пруди.
В последние секунды все удается взять в свои руки. «Революция» вновь на ходу, участники убеждены в своей правоте настолько, что смешно. Пьер сходит с ума, хохочет в один голос с визжащими свиньями — с ними ему по пути, — а днями все продолжает вить паутину, пока в ее отблеске виднеется помешательство на радужке глаз. Верховенский совершенно потерян, заигрался и знает, что время назад не вернет. И, пожалуй, сейчас это единственное, в чем он уверен.
Язык скользит по концу возбужденной плоти. Эркель лежит на кровати, закрывая глаза от стыда и смущения, все порывается остановить, но рука Пьера удерживает его на мягкой постели, не позволяя приподняться. Верховенский ведет языком по телу Вячеслава, касается члена рукой, и вечная брезгливость делает шаг назад, обещая вернуться в самый неподходящий момент и довести до ощущения тошноты. Однако пока Пьер вбирает плоть почти до конца, недоумевая, как Слава может так делать постоянно, и прикрывает глаза, стараясь не задохнуться. Нелепые попытки Эркеля остановить все, потворствующие лишь стыду, вскоре сменяются тихими и робкими стонами. И, кажется, робость слышится в них куда сильнее, чем во все предыдущие разы, что юнкер стонал под нигилистом.
Эркель мало говорит о себе. Быть может, понимает, что бесполезно, быть может, боится осуждения своего же кумира. Верховенский смеется над той крупицей, что узнает, облагораживая юнкера лишь своим временем и лишая любой доли сочувствия, и боится перейти черту, за которой обидчики Вячеслава на следующий день будут мертвы. Пьер не замечает, что на следующий день идиоты, что смели каким-то образом расстроить его юнкера, оказываются высмеяны за малейшие промахи, а в голове уже зреют планы расправы.