Потерялся

Как бы то ни было, несмотря на Серёжино одиночество, преследовавшее его на протяжении всех тех лет с того момента, как Олег бросил университет и ушёл в армию, возможность побыть наедине с самим собой, со своими мыслями представилась только сейчас. Белые стены, смирительная рубашка и никакой возможности делать что-либо кроме, собственно, размышлений — чем не время покопаться в глубинах себя? На самом деле, все события последних дней казались ему самым обычным ночным кошмаром. Ладно, не совсем обычным — надо быть откровенными, на такую фантастику могло расщедриться только подсознание человека с очень богатым воображением… Впрочем, как бы то ни было, он не был обычным человеком (хотя это, наверное, было одной из его тайных, детских мечт, коим никогда не суждено было сбыться). Восторженная толпа считала Сережу гением, человеком, по-настоящему способным менять что-то в их мире, и он даже позволил себе поверить в это… Какая наивность! Он хотел нести свет этим людям, служить им, дарить свободу теми средствами, что были ему доступны, но этого оказалось так мало. Недостаточно по сравнению с тем, что сделал тот, другой. Мысль о нереальности происходящего не казалась абсурдной и до сих пор — грань между придуманным и настоящим оказалась слишком тонкой. Серёжа с усталым, запоздалым ужасом понимал — он не знал, что же действительно было на самом деле, а что являлось лишь плодом его фантазии, его галлюцинациями. Такими как Олег. Олег… Как же он не замечал этого? Как же он не замечал, что все смотрели сквозь его друга, что тот никогда не появлялся, когда рядом был кто-то другой? Почему он не замечал косых взглядов сотрудников «Вместе», впрочем, прощавших Сереже любые причуды, взяв за аксиому, что все гении чуть-чуть не от мира сего. Собственная слепота была почти смешна, но смех этот был бы горьким, это был бы крик отчаянья, обращённый в форму улыбки — иллюзия держалась столь долго лишь потому, что он хотел в неё верить. Некого было винить, кроме себя самого — Серёжу, кроме него самого, никто не обманывал. Он хотел забыть о своём горе, хотел спрятаться от него, от всего мира, и… спрятался. Сбежал глубоко в себя да так успешно, что потерялся. Год сказки. Год горя. Олег… Не было все всех человеческих языках тех слов, что выразили бы его отношение к Волкову. Вторая его половина, его защитник, его единственная опора, — всё это собралось в одном человеке, которого, быть может, Серёжа незаслуженно идеализировал, не замечая очевидного. Что его больше нет. «Погиб» Остался навсегда в сирийских песках, а у него, у Серёжи — лишь могильная плита с двумя датами и пустой гроб. И пустота там, внутри, где должно быть сердце, где плакала душа. Некого винить. Тот, другой был действительно создан им самими в далёком детстве — сошедший с детских рисунков защитник, укрывавший черным крылом маленького Серёжу от его обидчиков, вобравший в себя все те черты, что слишком сострадательный ребёнок не мог принять. На самом деле, нет ничего удивительного в том, что Чумной Доктор принимал облик Олега — в роли своего защитника Разумовский был готов видеть лишь его. Но не Олег поддерживал его весь этот год, не он не давал Сереже сдаться, не он решал его проблемы жёстко и радикально. И самым страшным было не безумие, и даже не то, что творил тот, другой вполне осознанно, взвешенно и расчётливо. Самым страшным было то, что даже проиграв, он победил — Чумной Доктор был готов на любые жертвы и этой жертвой стала его свобода, но он добился своего, чего бы эти «герои» о себе не возомнили. Провалы в памяти теперь нашли себе логическое объяснение, и плевать, что Серёжино сострадание, вопреки всему сохранившееся в нём до сих пор, отчаянно не давало ему признать эффективность методов того, другого. Тот был донельзя прав, когда в облике Олега говорил, что Сережа не остановил его лишь потому что в глубине души тоже хотел этого огненного правосудия. Даже если и хотел — не признавал это, конечно, но второй его половине лучше знать, что происходило у них в голове, от него ничего не скрыть — и он заставлял Серёжу смотреть в глаза правде. В какой-то момент ненависть к несправедливости, происходящей в мире, персоналу больницы, психиатру, решившему, что над Серёжей можно ставить эксперименты, перевесила неприязнь к насилию. А приносящие ощущение потустороннего холода прикосновения когтистых пальцев казались слишком реальными. Как и шелест чёрных перьев. — Не переживай… Мы скоро выберемся отсюда! Было страшно, хотя этот страх был и в какой-то степени не обоснован — причинить ему реальный вред тот, другой не мог, да и не стал бы, тело то у них одно на двоих. А ещё — почему-то стало спокойно. А ещё — он почему-то верил. Потому что тот, другой, был прав — они единое целое. Даже если один из них потерялся в себе.