True First Kiss

Погода в Питере отвратительная, как и полагается ей быть осенью, – с грязно-серыми тяжёлыми тучами, застилающими надежду увидеть хоть кусочек неба или блёклый лучик солнца, и моросящим промозглым дождём. Мелкие капли размеренно барабанят по стальным крышам ржавых, покрытых граффити и объявлениями гаражей, где на раздолбанной брошенной «Волге» и окружающей её горе шин сидит толпа подростков с банками пива, с воняющим на всю округу «Беломорканалом» и с бессмысленными разговорами. Олегу не то чтобы нравится эта компания, но пить и курить при Разумовском не позволяет банальное уважение к чувству прекрасного и аллергии на табачный дым последнего. И, тем более, иногда стоит узнать, что нового. Хотя самое новое – это перевод к ним нескольких парней из детдома в области. Наглые, борзые, они успели и доебаться до Олега с Серёжей, и огрести до мазутно-лиловых гематом по всему телу. Единственным умным из новеньких оказался белобрысый неказистый парень по прозвищу Шакал, вовремя понявший, кому дорогу лучше не переходить. Долговязый и тощий Шакал явно уступал в форме другим парням из детдома, но быстро влился в сложившийся коллектив благодаря его способности подмечать детали и умению вывернуть ситуацию в свою пользу. Не чета выдающемуся интеллекту Разумовского, едва ли конкурент, но для выживания вполне хватало. И всё же Олегу хочется докурить поскорее и вернуться к Серому, пока тот окончательно не замёрз, зачитавшись очередной книжкой по искусству, сидя на скамейке на детской площадке неподалёку. – Ты неплохо раскрасил Кабана и Сяву, Волк, – Шакал внезапно обращается к Олегу, протягивая очередную сигарету. Непонятная щедрость подозрительна. Волков смотрит изучающе на скучающее прыщавое хлебало Шакала, но сигарету берёт, затушив предыдущую о стенку гаража. – Прямо зверь, – в голосе парня слышится нескрываемое восхищение, – уважаемо. – Спасибо, – кивает Олег, затягиваясь и выпуская неровное колечко сизого дыма. – Ну так, – открывает рот раскрасневшийся Ромыч, – Волк у нас же не слабак какой-то. – Ага, – поддакивает кто-то из сидящих на капоте, – он всё может. Шакал присвистывает. – О как. Всё, значит. Шестое чувство подсказывает Олегу, что он – идиот, и надо было уходить, докурив, и не выёбываться. – А спорим, тебе слабо поцеловать Разумовского? – спрашивает Шакал. Олег встаёт перед выбором: разбить долбоёбу нос или мордой протащить по гравию. Он в мельчайших деталях представляет то, как Шакал будет орать от боли, а остальная толпа даже не пискнет – зассут, точно зассут перед Волковым. Гадёныш ухмыляется, помогая сознанию Олега застелить алой пеленой гнева всё это время бережно хранимые воображаемые сценарии его первого поцелуя с Серёжей. Пустая банка пива с предупреждающим жестяным хрустом сворачивается в сжатой в кулак ладони Волкова, и Шакал как-то нервно сглатывает, поглядывая на неё. – Давай перед тем, как ты мне вдаришь, ты сначала выслушаешь моё предложение, а, Волк? – пацан выставляет перед собой руки, и Олег уже представляет, каким образом ему их сломать. Но что-то в голосе Шакала заставляет Волкова коротко кивнуть. Втащить он новенькому всегда успеет. Пока можно и выслушать. Шакал тем временем лезет в карман куртки и достаёт оттуда длинный старый ключ, чуть ржавый и такой узнаваемый, что Олег заранее знает, куда это ведёт. – Так вот, если ты поцелуешь своего рыжего дружка, нормально поцелуешь, то я отдам тебе ключ от подсобки, где Октябрина Павловна держит всё изъятое имущество, – на последних произнесённых словах ухмылка Шакала перерастает в оскал. Паскуда в курсе, что воспиталка недавно отобрала у Серёжи его альбом для рисования и акварель, хотя спасибо, что вообще не выкинула, а просто закинула в подсобку пылиться на полках. Разумовский последние дни ходит мрачнее свинцовых питерских туч, и Волков сам уже планировал украсть ключ у воспиталки. Однако новенький Шакал оказался проворнее. – Ну, так что скажешь, Волк? Спорим? Все взгляды сейчас устремлены к Олегу. Пронзительные, пожирающие, голодные до очередного развлечения. Что же выберет гордый, непобедимый Волк – достоинство или преданность? Любой исход будет толпе по душе. Олег решает, что, получив свои творческие принадлежности обратно, Серёжа его обязательно простит. Или вовсе не придаст особого значения изначально. – Спорим, – скалится он в ответ. Банка летит в гору мусора, а сам Олег соскальзывает с багажника машины и направляется в сторону детской площадки. Спиной он чувствует, как за ним следует жаждущая хлеба и зрелищ толпа. Серёжа находится на том же месте – на длинной деревянной скамейке, удобно стоящей под нависшими тополями и клёнами, которые укрывают его от дождя. Полностью погружённый в книжку Разумовский даже не подозревает, как Волкову хочется провалиться сквозь землю от стыда. Но на лице Олега не дрожит ни один мускул, потому что он представляет, как огненно-рыжее чудо, с лица которого пока не спешат исчезать летние веснушки, будет светиться от счастья, когда Волков притащит ему изъятое имущество, – ярко и тепло, будто выглянуло летнее солнце лишь для одного Олега. На площадке в такую погоду – никого. Ещё бы, домашних на улицу под дождь заботливые мамы-папы-бабушки не выпускают, а взрослые тоже мокнуть не хотят. Повезло, считай, Волков, без лишних свидетелей обойдёшься, разве что шесть пар глаз из-за угла обшарпанной пятиэтажки выглядывают. Разумовский сидит на скамейке в своём уже прилично потрёпанном фиолетовом свитере с совами, жадно вчитываясь в каждую строчку книжки и запоминая всё до крохотной детали на картинках: изгибы изящных статуй в музеях, чудесные палитры в шедеврах художников эпохи Возрождения. Он и Олега пытался подсаживать на высокое искусство. Волков ценил, правда, но не мог никак объяснить, что ему не до складок ткани, прикрывающей Победительницу, – он влюблён в появляющиеся от улыбки Серёжи ямочки на щеках; не до развевающихся на ветру волос Венеры Боттичелли – он может прикоснуться к рыжему золоту локонов Разумовского. Стоит Серёже оторваться от своей книжки, заправив выбившуюся огненную прядь за ухо, и взглянуть так светло, чисто, проницательно, как Олег забывает, что такое дышать, и зачем ему это нужно. – Ты всё? – спрашивает он, слегка улыбаясь. – Пойдём уже, холодно, – и ёжится из-за порыва промозглого ветра. – А я… я… Олег заикается, когда Разумовский облизывает искусанные карминово-красные губы, потому что вот именно их Волкову предстоит… предстоит… вот их… – Алло? Земля вызывает Олега Волкова! – Серёжа встаёт и машет рукой перед лицом друга, по-птичьи прищурившись и наклонив голову на бок. – Как меня слышите? Кажется, Олег не чувствует ног, да он себя всего не чувствует, стоит зажмуриться и податься вперёд, припав к чужим, желанным долгие месяцы губам хотя бы на короткое мгновение. Волков навсегда запомнит, какие у его Серёжи мягкие губы, со вкусом вишневого джема из той украденной в столовке слойки. Олегу так сладко, что отрываться от Разумовского совершенно не хочется. Но приходится. «Блять-блять-блять-блять-блять...», – бьётся в голове у Волкова, когда он всё-таки набирается смелости и открывает глаза, встречаясь с васильковыми омутами и не находя в них ни капли отвращения, а только неподдельное искреннее счастье. «Не смотри на меня так, Серый, умоляю, не смотри на меня так, будто ты ждал этого так же долго, как и я», – Олег не просто в панике, Олег тонет, захлёбывается от осознания, что Разумовский тоже хотел поцеловать его, судя по сверкающим звёздам в лучезарном радостном взгляде Серёжи. – Олеж…! – на одном дыхании произносит Разумовский. Волков чувствует подступающий к горлу ком и накатывающую тошноту, заслышав быстрые шаги совсем рядом. – Охуеть, Волк… – Фу, мерзость, как педики! – Я с Волком больше в одно время в душ не пойду. Костлявая рука Шакала, ложащаяся на плечо, ощущается как многотонная надгробная плита, из-под которой никак не выбраться. Новенький посмеивается и крутит на пальце колечко, к которому прикреплён старый ключ. – Ну, признаюсь, спор ты выиграл, Волк, – говорит Шакал. – Классное представление устроил. Держи. Он отдаёт ключ Олегу и хлопает его по спине, выбивая из лёгких весь кислород. Иначе как объяснить то, что он не может ни слова вымолвить, смотря на дрожащего, сжимающего руки в кулаки Серёжу. – Спор, значит… – долетает до ушей Волкова бормотание. В следующую секунду звёзды в глазах Разумовского вспыхивают смертельно-золотистым пламенем, а взгляд становится абсолютно пустым. Потом до Волкова доходит короткая вспышка боли, от которой всё вокруг резко темнеет, и вот уже Олег видит, как бежит по лужам и скрывается среди серых домов серёжин силуэт. Волков может лишь стоять на месте, касаясь пальцами щеки, на которой кровоточат три короткие полосы от отросших ногтей Разумовского. Это не пощёчина была толком, а нехилый удар чуть сжатой ладонью: раны болят, но не сильнее колотящегося в груди мучительного органа. – Нормально он так тебя, – Шакал поворачивает к себе Олега, цепкими пальцами хватая за подбородок. Раздаётся хруст и протяжный крик. Затем ещё один, сменяющийся глухим ударом. Ещё одним. И ещё одним. Ещё, ещё, ещё… Волков останавливается только после того, как Шакал лежит, скрючившись в грязной луже, схаркивая в неё собственную кровь. Повернувшись к остальным, Олег смиряет их бешеным волчьим взглядом, под тяжестью которого парни, даже старшаки, как-то сжимаются и головы опускают, чуть ли не скулят, заслышав хруст сбитых костяшек. Олег уходит проигравшим, даже будучи победителем.

***

Разумовский не появляется ни на ужине, ни ко времени отбоя, когда Волков успевает сбегать в подсобку и забрать серёжины краски и альбом. Он умудряется найти там и принести в их комнату ещё и нетронутую коробку карандашей и пастели – похоже, это что-то из пожертвований. «Ему понравится. Должно понравиться», – успокаивает себя Олег, съедаемый презрением к собственной персоне. Нужно было бежать за Серёжей. Догнать. Объяснить. Но вместо этого Волков от стыда и страха стоял, словно вкопанный в землю, и наблюдал, как улетает его белый воронёнок, которого Олег… Опорочил, однозначно опорочил проклятым поцелуем «на спор». Выгородить Разумовского перед отбоем оказывается вполне выполнимой миссией. В конце концов, старый добрый трюк с подушками и свёрнутым одеялом работает идеально. Труднее – незаметно вылезти из окна, спустившись на козырёк, и перемахнуть через высокий кованый забор. Обычно они делают это вдвоём, помогая друг другу. В этот раз Волк – один. Но он надеется, что всё ещё можно исправить. Олег хотя бы попытается. И будет пытаться снова и снова, потому что Серёжу отпускать из-за тупого спора он не намерен. Где искать Разумовского в этот час – вопрос несложный. У них была своеобразная база на чердаке одного из старых домов Питера, где, казалось, они были способны спрятаться от всех проблем и всего мира. Олег взбирается на мусорные контейнеры и с них прыгает на пожарную лестницу, взбираясь на крышу. По ней уже переходит на следующую, где открывает дверь и осторожно спускается по разваливающимся деревянным ступеням на чердак. Темно хоть глаз выколи. И выглядит всё так, словно Серёжи здесь нет, но ему больше некуда идти. Если не сюда, то… Он же дошёл сюда, верно…? Жуткие мысли о том, что Разумовского могли похитить, или он попал под машину, Волков старательно отгоняет. Ветер завывает под крышей и скрипит досками пола. Слышно даже, как по трубам стекает дождевая вода. Олег вспоминает, что Серёже пришлось бежать под дождём, он наверняка замёрз и продрог весь. Неожиданно до слуха Волкова доносится неразборчивое бормотание, и он идёт на звук, стараясь ступать как можно тише, чтобы не спугнуть Разумовского. Глаза уже привыкли к темноте, и Олег различает очертания предметов. Серёжа всё-таки находится — зажавшись в углу, он сидит, обнимая колени, и всхлипывает, разговаривая сам с собой. Странная привычка, для многих отталкивающая, тем более что во время таких разговоров окружающим казалось, что говорят два разных человека. Олег разницы не чувствует – это же его Разумовский. Ещё его, правда ведь? – …чего ты ожидал? – сквозь всхлипы различает Волков. – Что он тебя любит? Смешно. – всхлип. – Конечно, нет. – всхлип. – Кому ты нужен… только чтобы посмеяться… чучело. Что-то внутри Олега ломается с треском, или он просто наступает не на ту доску. Тем не менее в темноте золотом сверкают серёжины глаза, смотрящие прямо на него. – Что ты здесь делаешь? – Разумовский не то рычит, не то шипит. – Проваливай, Волков. Или это тоже очередной спор? – Серый, я поговорить пришёл, – голос отчего-то дрожит. – Иди нахуй, Волков, я не желаю с тобой разговаривать! Однако Волков лишь подходит ближе, и Разумовский подскакивает с места, держа перед собой обломок арматуры как нож, но взор Олега обращён не на неё, а на опухшие, красные, заплаканные глаза, в которых застыли недоверие, боль и страх. «А на что ты рассчитывал, Волков?» – думает он. – «Что он на шею тебе кинется с объятиями?» – Надеюсь, ты не притащил сюда своих друзей? – последнее слово Серёжа почти выплёвывает, как кобра свой яд. – Они мне не друзья. – Неужели? А зря, со стороны выглядит, что вы отлично спелись. Весело было, да?! Весело тебе, Волков?! Серёжа кричит отчаянно, а по его телу проходит заметная дрожь. Вещи явно не высохли ни черта, а на подобном сквозняке наверняка очень холодно. Хотя трясёт Разумовского ещё и от гнева. Олег понимает. Он и сам себя презирает. Между всхлипами Волков слышит тяжёлое серёжино дыхание. Суженные зрачки начинают бегать от дезориентации, а самого Разумовского явно качает. Олег успевает перехватить его за запястье и отобрать кусок арматуры, выкинув его как можно дальше, чтобы Серёжа не поранился, и обнимает рыжего крепко-крепко, не давая выбраться. – Что ты… делаешь… пусти! – Разумовский колотит по спине Волкова, брыкается, даже вгрызается в плечо через тонкую ткань толстовки, но его всё равно не отпускают. – Прости меня, Серёж. Прости меня, – как мантру повторяет Олег несколько раз. – Прости меня, я тоже представлял наш первый поцелуй вообще не так. Разумовский замирает. Просто стоит, затаив дыхание, и не может поверить в то, что услышал сейчас. – Что… что ты сказал? – переспрашивает Серёжа, чуть отстраняясь и стараясь в темноте разглядеть лицо Олега. В кромешном мраке чердака алеющие кончики ушей Волкова почему-то слишком ярко выделяются. Олег впервые чувствует себя настолько неловко и не то, чтобы глупо или некомфортно, странно, наверное, от понимания, что можно не сдерживаться и просто повторить: – Я сказал, что тоже представлял наш первый поцелуй иначе. Смущённые карие глаза Олега выглядят темнее ночи, будто бездна. Другие люди пугаются его взгляда, считают диким, пугающим, но Серёжа в нём не видел ничего такого, только себя. Целого, собранного, сильного. И всё-таки Разумовскому нужно сто раз перепроверить. На всякий случай. Олег в нём эту черту обожает ровно настолько же сильно, насколько и бесит она его. – А почему ты представлял... – голос у Серёжи тише и тише, – ну… это… как мы целуемся? Волкову кажется, будто ему в грудь выстрелили несколько раз – говорить выходит с трудом, так он ещё и не слышит себя из-за того, как отдаётся в висках бешеный пульс. За свою короткую жизнь Олегу приходилось и врать, и посылать в пешее и далёкое путешествие, но вот обнажать душу и говорить самые важные слова в жизни оказывается куда сложнее. – Потому что… потому что… ты мне нрав… Волков вдруг замолкает, и сердце Разумовского пропускает удар. Заметив, как побледнел Серёжа, Олег чётко и громко произносит: – Потому что я тебя люблю. Румянец расползается, окрашивая шею и щёки Разумовского пунцовым, алым и розовым. Он продолжает покрываться пятнами и дальше, отчётливо понимая, что Волков ждёт ответной реакции, и «покраснеть как маков цвет» за ответ он не считает. – А я… тоже поэтому. Ну… Серёжа закусывает губу, хватаясь за плечи Олега, словно боится упасть. Волков придерживает его за талию, хотя у самого ноги ватные. Понимая, что вот-вот потеряет сознание от переполняющего его смущения, Разумовский решительно тараторит: – Я тоже представлял, как мы целуемся, потому что я тебя люблю, – глубокий вдох – глубокий выдох. – Во-о-о-о-от. – Мгм, – коротко кивает Олег, поджав губы. Подростки сползают на пол по стеночке, старательно не смотря друг на друга. Волков экстренно перебирает в голове десятки способов поддержания разговора, потому что мхатовская пауза затягивается. «Как тебе погода? Хочешь, я стащу печенье у воспиталки? Кто виноват? Что делать? Быть или не быть?» – вопросы всплывают в голове Олега один за другим, но ни один не подходит под текущую ситуацию. Но первым нарушает тишину Серёжа: – Так зачем ты меня на спор поцеловал-то? Волков выдыхает сквозь стиснутые зубы. – Шакал спёр ключ у Октябрины Павловны. От подсобки. Ну и предложил спор на этот ключ. А я хотел твои краски с альбомом забрать, тебя порадовать… – признаётся Олег. – Забрал? – Мгм. А ещё взял карандаши и пастель. Они новые, принёс кто-то, видимо. – А, клёво. Спасибо. – Серый… ты чё, плачешь? – Волче, заткнись, пожалуйста. Волков послушно замолкает, но позволяет себе запустить пятерню в отросшие рыжие волосы, пропуская их меж пальцев. На Разумовского это всегда действовало успокаивающе. – Как же мне пристрелить тебя хотелось... – шепчет Серёжа, скрывая мокрое от слёз лицо на груди у Олега и цепляясь за его толстовку. – Пристрелишь ещё, обязательно пристрелишь*, – отвечает ему Волков, улыбаясь, гладя по голове и прижимая к себе поближе. Они сидят так какое-то время – Олег вдыхает солнечный запах Серёжи, смешавшийся с пылью чердака, а Разумовский выводит кончиками пальцев узоры на равномерно вздымающейся груди. Пальцы ведут выше и в какой-то момент касаются щеки Волкова там, где остались свежие царапины. – Больно? – виновато спрашивает Серёжа. – Немного, – признаётся Олег, – но заживут скоро, не переживай. Разумовский вдруг приподнимается и наклоняется к Волкову, едва касаясь губами пурпурно-красных ранок. От лёгких поцелуев к щекам Олега приливает жар. Да и не только к щекам, особенно когда Серёжа проводит по царапинам языком, буквально зализывая их. Волкову удаётся собрать всю волю в кулак, чтобы сесть и чуть отодвинуть Разумовского от себя. До того тоже доходит происходящее, и он отворачивается, с интересом разглядывая погнутые гвозди в стене, как какую-нибудь статую Давида. Олег прочищает горло и начинает подниматься с места. – Пошли уже, что ли. Тебе переодеться надо, – говорит он, но цепкая хватка Серёжи его останавливает. – Эй, Волче. Спорим… тебе слабо поцеловать меня сейчас? У Разумовского во взгляде – ни стыда, ни совести. Ничего лишнего, кроме игривых золотых искорок, ожидающих одного правильного ответа. – Спорим... – выдыхает Волков в приоткрытые карминовые губы. Наконец-то они целуются так, как представляли себе, – долго и нежно, забывая о существовании на свете чего-то или кого-то другого, кроме них самих. Спустя много лет они оба забудут про злосчастный дневной спор, а вспомнят лишь тот, что случился дождливой осенней ночью на чердаке. По крайней мере, Олег постарается и впредь переписывать каждое плохое воспоминание. Но все они будут потом. А сейчас – настоящий первый поцелуй.