Despedida

Желтый свет, еле заполняющий пространство маленькой комнаты и режущий глаза, и ветер, стучащий створками деревянных окон. Рыжий парень растегивает ремешки, скидывая портупею на диван, и дергает плечом, пытаясь сбросить накопившуюся за весь день усталость. Кости ломит, и глаза закрываются. Стук в дверь кажется слишком громким в тишине квартиры. Парень плетется в коридор, чертыхаясь и пытаясь сообразить, кого могло принести в такой час. Он открывает дверь, даже не глянув в глазок, и уже собирается послать незваного гостя куда подальше, однако видит перед собой знакомую шевелюру. Гость опирается плечом о дверную раму, подходя непозволительно близко, и растягивает губы в тошнотворной улыбке: – Хээээй, – голос хрипит, хотя дождя не было уже около двух недель, а на улице почти лето, – как поживаешь, Чуууя? – До этой минуты прекрасно, зачем приперся, Дазай? – он отходит, пропуская высокую фигуру внутрь, и идет в строну кухни, одним ухом слушая чужой лепет. – Я подумал, что если песика долго не тренировать, он и своего хозяина позабудет. Ты же... – Завались, придурок. Я слишком устал сегодня, чтобы выносить твою клоунаду. Сядь уже и дай побыть в тишине. Дазай ухмыляется и падает на диван, опрокидывая голову на спинку. Он молчит, а Чуя вытаскивает из ящика чайный пакетик и заливает его кипятком, мельком разглядывая гостя. Перебинтованный, словно мумия, что ни одного участка кожи не видно – в целом, как всегда. Но выглядит еще более худым, чем несколько недель назад, и синяки под глазами потемнели. Остаться незамеченным не получается. Дазай растягивает губы, глядя своими жуткими глазами, словно в самую душу. От этого передергивает. – Я сказал хватит. – Чуя ставит кружку на облезлый столик и садится в соседнее кресло, – пей и проваливай. – Какой ты, Чуя, злой, – говорит, словно правда обиделся, но голос опять беспечный, – ээээй! А покрепче ничего нет? – Не наглей! Еще я на тебя свой алкоголь не тратил. Дазай фыркает, беря кружку и заползая с ногами на диван. Куда ему покрепче? Откинется от одного глотка. Еще и свой вечный плащ где-то оставил. Молчание, на удивление, укрывает, как родное одеяло. Тело расслабляется. Чуя прикрывает глаза и слышит едкий запах городских деревьев и асфальта, доносящийся из окна. Хочется просто остановиться, но остановка по соседству с таким пассажиром принесет только проблемы. – Где ты шлялся все это время? Ты не появлялся дома две недели. Дазай кривится, как от горького лекарства, и пытается отмахнуться от неприятных вопросов: – Да так, прогулялся по нескольким заведениям с прекрасными спутницами и чуток поплавал в реке, – теперь понятно, почему голос хрипит, – лучше расскажи, как дела на работе. Наверное, тяжко приходится без меня. – Ты все равно ничего не делаешь. Зато хоть с Акутагавы синяки почти сошли. Хотя он словно стал еще более нервным. Будто не может жить без твоих попреканий. Он смотрит в карие глаза напротив и не говорит, что он, возможно, тоже. Он даже себе в этом никогда не признается. Сердце сжимается, как в тисках, и ком встает в горле. Не хочется продолжать разговор. Вот бы уйти в спальню и проснуться завтра, и чтобы все осталось без изменений. Но почему-то все всегда твердят, что нужно доводить дело до конца. – Ты вообще собираешься возвращаться? Или мне всю жизнь за тебя всю работу делать? Дазай смотрит так пронзительно. Пытается нежно, но пробирает до костей. – Да, – полушепотом выдыхает он. Конечно, сразу понятно, что да. Это даже не неожиданно. В мафии этого чокнутого суицидника держал лишь тот ни на что неспособный пес. Почему теперь кажется, что Чуя должен был приглядывать за ним? Потому что это была любимая игрушка Дазая? Хотя нет, единственная. – Ясно, – пытается подняться, но в глазах темнеет, и он чуть не падает, хватаясь за подлокотник дивана. Дазай выдавливает смех. – Что такое? Каши мало кушаешь? Хотя с таким-то ростом... По оскалившемуся лицу мгновенно прилетает удар, по касательной рассекая губу. – Заткнись! Злость кипит и сдавливает легкие. Дышать становится тяжело. Еще чуть-чуть и, кажется, мир рухнет, а земля уйдет из под ног. Живот скрутило и тошнит. Но мир остается на месте. Чужие зубы кусают косточки пальцев на правой руке. Дазай ловит взгляд голубых глаз, и от этого словно все внутренности выворачивает, но кажется будто отвернешься и потеряешься. Не сможешь найти дорогу обратно. – Блять. Я терпеть тебя не могу. Накахара хватает каштановые волосы и вгрызается в чужие губы. Дазай сипит, но не отстраняется. Терпит. Позволяет отпустить эмоции. Словно сам забирает их. Осаму вцепляется забинтованными пальцами в рубашку на талии, а вторую руку запускает в рыжие кудри, мягко поглаживая непослушные пряди. Зачем это сейчас? Чуя толкает юношу назад на диван, испепеляет взглядом, слизывая с губ винную кровь. Он забирается на чужие колени, сжимает ногтями шею в белой ткани, от чего тело под ним болезненно дергается, и ненавистно шепчет в чужое ухо: – Я надеюсь ты это запомнишь. Я убью тебя собственными руками. Только попробуй сдохнуть до этого момента. Прежде чем Дазай начнет отрицать или вновь попробует посмотреть в глаза, Накахара целует его, убирая руку с израненной шеи и ладонью прикрывая чужие глаза. Он не хочет быть добрым, ведь Дазай не заслуживает сострадания, но по-другому не получается. Он мажет языком по деснам, слизывает горькую кровь, трепетными касаниями проходится по линии подбородка. Время растягивается, как душистая смола, воздух липнет, влагой оседает на волосах и спине. Легкие сдавливает. Чуя лбом упирается в чужое плечо, пытаясь одновременно восстановить дыхание и не сойти с ума от чужих раскаленных ладоней, забирающихся под рубашку. Он осторожно кусает хрящик уха и морщится от волос, что щекочут лицо. Руки дрожат, как у алкоголика на последней стадии, когда он пытается расстегнуть пуговицы чужой рубашки. Дазай не позволяет. Он меняет позиции, укладывая Чую спиной на диван, и легонько прикусывает шею, сразу же следом проходясь влажным языком. Он сплетает их пальцы и придавливает чужие запястья над головой, перехватывая их одной рукой. Тяжело дышит, мучительно долго расстегивает рубашку, одновременно терзая губами почти белую кожу. Чуя чувствует боль внизу живота, чувствует мокрые пряди на лбу, не может восстановить дыхание. Он сдавленно мычит, слыша свое имя из чужих уст, и не может оторвать взгляд от Дазая, вылизывающего его живот. Брюки остаются брошенными на полу. Накахара успевает лишь впиться пальцами в подлокотник дивана и прикусить губу, когда Осаму берет его в рот. Тихие ругательства раздаются в комнате, но они словно тонут в тягучем маслянистом воздухе. Темная макушка двигается болезненно медленно, изводя, заставляя просить о большем. Чуя не хочет брать все в свои руки, боится навредить, поэтому из последних сил хватается за обивку над головой. Удовольствие достигает кульминации и разливается по телу, заставляя пальцы на ногах сжиматься, а руки дрожать. Дазай вытирает белесую жидкость с уголка губ и смотрит на юношу размаренно. Румянец на его белых щеках выглядит болезненно, как приступ страшной лихорадки. Чуя тянет его за руку наверх, укладывая на диван и садясь сверху. Нежно, почти до скрипа сердца трепетно, целует и шепчет в губы: – Не смей заляпать кровью мой диван, придурок. Он знает, что раздевать его – обреченная затея, поэтому лишь расстегивает пояс на чужих штанах, лязгая железной бляшкой, и проводит рукой, вырывая из Дазая задушенный хрип. Он наклоняется, бережно поглаживая большим пальцем впалую щеку и одной рукой тянется за бутыльком, лежащим на нижней полке чайного столика. Дазай покусывает чужое ухо, трепетно ласкает худые бедра и шепчет слова, нагоняющие воспоминания, такие прекрасные и такие отчаянные сейчас. Хочется оглохнуть. Чуя втягивает его в поцелуй, глубокий, жестокий от безысходности, и одной рукой пытается разработать себя. Когда руки Дазая касаются его, пытаясь помочь и посылая жар по всем нервным окончаниям, из губ вырывается тихий стон. Осаму целует его в мокрый висок, то ли одобряя, то ли извиняясь за приносимую боль. Но мысли уже не клеятся. Кровь кипит, разрывая голову и заживо сжигая тело. Чуя убирает чужую руку и продолжает сам, чувствуя как мышцы мягко расходятся, впуская горячую знакомую плоть. Он прикусывает чужое плечо, ощущая как от слюны намокает ткань. Дазай хрипит, но терпит, останавливает себя, чтобы не причинить боль. Как иронично. – Двигайся...пожалуйста... Воздух сгущается, почти ощущаясь густой массой, толстым слоем ложащейся на все поверхности, и заполняет комнату мускусным запахом. Кожа трется о кожу. Дазай никогда не делает это резко. Он мучает, доводит до исступления, до потери сознания. Чуя непроизвольно двигает бедрами, но его ноги держат, и он в отместку кусает чужие губы. Дазай тихо стонет, гладит рыжие кудри, тонкую шею, а потом, предвосхищая чужое удовольствие, кладет руку на алую щеку. И опять. Опять он делает это так. Почему он только его касается так бережно? Почему не делает это быстро, бесчувственно? Почему в каждую такую ночь вырывает из чужой груди кровоточащий кусок сердца? Накахара заканчивает, несколькими секундами позже чувствуя и тепло Дазая. Он без сил падает на чужое плечо и ощущает влагу на лице, которую тут же собирают чужие губы. Они лежат, не шевелясь, не издавая ни звука минуту, день, год. Чуя слушает стук сердца, которое, на удивление, еще трепыхается под слоями бинтов вопреки всем стараниям своего владельца. Но так не может продолжаться... Чуя встает, по пути подбирая чужие вещи и кидая их в лежащего Дазая. Он не будет истерить или просить, он отпустит, ведь он всегда был вторым. Возможно, это не так плохо. Он – последний рубеж, который всегда будет рядом на крайний случай. – Одевайся и проваливай. Я не хочу тебя видеть. Он не поворачивается, не смотрит, не прощается. Чуя идет в душ, где ледяные струи смывают жгучие капли с его глаз. Он слышит взрыв и визжащие сигнализации с улицы. Спасибо. Теперь он точно не будет унижаться и пытаться остановить. А потом он выходит, закутывается в мокрое махровое полотенце, достает свое лучшее вино и пьет. До рассвета. Не ощущая вкус.