Лимонное желе и глинтвейн

      Рассыпчатое и мягкое основание из крошащегося печенья цвета свежих сосновых досок, пахнущее головокружительной ванилью. Свежий лимонный джем внутри, ещё ледяной, прозрачный, блестящий на солнце немного зеленоватым оттенком лепестков лютика.       Сверху — шапка из белкового крема, жжёного по верхушкам белоснежных густых волн, нетронутая, как зимние сугробы. В некоторых впадинках — кусочки жжёного в сливочном масле с тростниковым сахаром миндаля. Некоторые были довольно крупными, как отколовшиеся куски скалы, потопленные в тёмном сиропе, другие оставались хрусткой крошкой, вкручивающий в общие оттенки запаха насыщенный и волнующий тяжёлый аромат миндаля.       Но ярче всех сияла коктейльная вишенка на пике белоснежной и жжённой горы крема. Уходящая в неоново-розовый, она умудрялась сохранять в себе каким-то образом призрак того кроваво-вишнёвого опьяняющего цвета, которым богаты созревшие вишни и полные губы молодых девушек, глядящих на объект своей страсти.       Пирожное было совершенным. Островом в бесконечном океане лета оно зависло в руках Азирафеля, примеряя фоном бирюзовое небо, крону многолетнего вяза и покрытую рябью масляную от жары воду реки.       Сочетание ванильной мягкости и рассыпчатости, резкой кислинки, обволакивающей влажной сладости, хрусткой жжёности и сочной вишнёвой влюблённости, взрывающейся во рту напоследок, идеально подходило под метафорическое осмысление всей жизни в целом. Ностальгические воспоминания о прошлом, уже полустёртые в памяти, крошились и печально и тепло пахли ванилью.       Азирафель помнил один вечер, бог знает когда, он вышел из магазина, тщательно запер дверь и просто любовался тем, как падает дождь на жадную до влаги раскалённую землю. Крупные, как бусины, капли отскакивали от каменных подоконников и бомбардировали камни, размазываясь по ним пятнами Роршаха. В пыльные окна светило солнце, проглядывая из-за домов противоположного дома наискосок, нанизывая дождевые бусы на водопад из тёмного солнечного золота. И пахло летом, пахло жизнью, смертным мгновением, вписавшимся в вечность исключительно благодаря росчерку в памяти одного ангела.       Лимонный джем был, должно быть, Кроули.       Белковый крем — каждый день жизни и работы здесь, знакомства с удивительными личностями и персоналиями, наблюдение за людьми, за изменениями окружающего мира. Высыпанные в чёткие условия мира, в котором снизу была земля, сверху небо, за днём шла ночь, за осенью зима, люди, как разноцветные каучуковые мячи, устремились во все направления ограниченного, вроде бы мира, презирая ограничения. У них было электричество — им не нужны были смены дня и ночи. У них была телефонная связь — им не важна была скорость звука. У них были самолёты, они не так зависели от расстояний.       Обожжённые пики белкового крема — как все печальные моменты, которые Азирафель не хотел бы вспоминать. Слабеющие руки, зажатые меж его ладонями. Закрытые в последний раз остекленевшие глаза. Крики, мольбы о помощи на разных языках. Тёмные моменты — не только тёмные моменты истории, сколько тёмные моменты в принципе. Не нужно быть огромным, чтобы отбрасывать большую тень. Достаточно стоять рядом с чьим-то сердцем, в его свете.       Жжёный миндаль — книги. Из всего, что придумали люди, разве не величайшим даром стали языки и сплетённые слова? Дробный хруст и горчащая сладость жжёного сахара с тонкой ноткой миндаля — разве не так звучали прочитанные книги, перекатываясь во рту полюбившимися цитатами, эмоциональными сценами, глубокими мыслями и трепетными, как взмахи крыльев умирающей бабочки, попытками людей взлететь над собственной смертностью — и смертностью всего вокруг?       И вишня… Вишня была влюблённостью Азирафеля во всё вокруг. Он до сжимающегося горла и подозрительно повлажневших глаз любил этот мир так, как его и завещали любить — в целом и в мелочах, в этом моменте, в прошлом и будущем, пока смерть всего сущего не разлучит их.       Хотелось бы ему воспринимать всё вокруг, как кукольный домик, построенный для присмотра высшими существами. Но чем дольше он жил среди людей, тем реальнее ему казался этот кукольный дом, тем картонней ощущались рай и ад, похожие больше на наигранную спецэффектную репетицию настоящей жизни. Азирафель серьёзно относился к своей работе, ещё серьёзнее — к своей репутации, стараясь даже после открытого финала несбывшегося Апокалипсиса сохранить достоинство и регулярные отчёты, но иногда сохранение лица казалось ему неподъёмной ношей.       Он ощущал лёгкую дисфорию своего существования в теле эфирного существа. Иногда они вдыхали слишком много земной смертной горечи, смертной сладости, и становились немного больше людьми, чем им с Кроули следовало бы.       Им не требовалось ничего, чтобы существовать и выполнять свою работу. Но им требовалось всё больше и больше, чтобы жить. Не потому что они могли умереть, а потому что они хотели жить.       Азирафелю не требовалось это пирожное, чтобы выжить. Оно требовалось ему, чтобы ощутить многогранное сочетание разнообразных вкусов этим летним жарким днём. И ледяной лимонад — не чтобы не получить тепловой удар. А потому что разве могло быть что-то приятнее ледяного пузырящегося классического лимонада в запотевшем бумажном стакане летом?       Без него и лето не лето.       Лимонный джем остался на кончике языка, дразня, наполняя рот слюной, пока не пропал в новом водовороте мягкого тепла белоснежного крема.       Азирафель с огромным удовольствием отпил первый, самый ледяной глоток кислого лимонада — и с удовольствием погрузился в книгу о холмах, вереске, ежевике, ловушке для воронов и убийстве.       Прежде всего, у него сломался зонт. Не то, чтобы это было бог весть какой неприятностью, но зонт был подарком Кроули из Японии, он был прочным и, казалось, абсолютно непробиваемым, служил Азирафелю около семидесяти лет и ни разу не подвёл. Азирафель даже задумался, не отдать ли его в починку, но ледяной осенний дождь продолжал барабанить, газета намокла и рвалась в руках и прямо над головой, и мир казался возмутительно неуютным и безобразно мокрым.       Азирафель очень быстро превратился в крайне трагичного и потерянного ангела, озирающегося в поисках ближайшего магазина зонтов. Или хотя бы магазина с зонтами.       Его похлопали по плечу. — Подвезти? — Кроули! — обрадовался Азирафель. Они не виделись, кажется, с весны, а, может, с зимы — в целом, тогда была тоже достаточно мерзкая погода, и Азирафель промочил ботинки до самых носков.       В машине было прохладно, успокаивающе смывали колючий дождь со стекла мощные дворники, приглушённая темнота и вкручивающийся под кожу холод остались снаружи. Кроули рассеянно осмотрел его — и вот зонт был починен, а светлое пальто высохло. Азирафель мог и сам, но было так приятно дать кому-то о тебе немного позаботиться. Он с удовольствием откинулся на сидении и уставился на мигающую красным и зелёным рекламу домашних бургеров с невероятной скидкой в 45% только утром вторника. Был четверг. — Заезжал к тебе в магазин на днях, — сказал Кроули отстранённо, словно больше прислушивался к тому, что ответит Азирафель, чем к собственным словам. — Тебя не было. — Я много гуляю в последнее время, — уклончиво ответил Азирафель. Он испытывал странное влечение к 11 октября и каждый раз становился беспокоен, больше ходил по улицам, смотрел на помрачневшую воду реки, выглядывал из окон ночью, да так и замирал, неизвестно чего ожидая от звёзд на небосклоне или нервно мелькающей в тучах блеклой луны. — Тебя куда-нибудь подвезти? Хочешь заглянуть в гости? — Я никуда не тороплюсь, — ответил Азирафель и покосился на то, как смуглые худые сильные пальцы уверенно легли на руль. — А она повернулась ко мне и ответила возмущённо: «Мистер Фелл, не смотрите на мои пончики!»       Кроули запрокинул голову и загоготал. Красное вино вместе с пряностями и фруктами нагревалось на тёмной электрической плите, пахло нарезанными апельсинами, а из открытого окна в квартиру проникал тяжёлый запах прелой листвы и влажной земли, леденящее одинокое дыхание умирающей английской осени. Таким же оно было сто, двести, тысячу лет назад — и Азирафель снова ощутил приступ острой бесконтрольной нежности к этой земле.       Вино полилось в большие кружки из плотного стекла. Кроули перехватил их и вручил одну из них Азирафелю. — Какой замечательный день, — сказал Азирафель, греясь о кружку, вдыхая отчётливо алкогольно-гвоздичные пары. — Кстати, ещё палочки из мягкого воска и с разноцветным соком внутри. Я тебе рассказывал. Слишком яркий вкус. — Ммм, — отозвался Кроули. — А что там было ещё в списке? — Сэндвич с фруктами и сливками и желе из баббл-чая, — Азирафель неопределённо пожал плечами. — Кстати, эти жаренные квадраты из пшеничных лепёшек великолепны. — А, эти видел. С разными начинками? — Да.       Глинтвейн был великолепным. Азирафель согрелся, пока осенний ветер задувал в комнату, полз по полу ледяной змеёй, ворошил сочные листья растений.       Острая коленка Кроули привычно подпирала его собственную ногу — они не должны были садиться так близко друг к другу, просто сидеть рядом было приятно.       Иногда Азирафель даже ловил себя на желании переплести их пальцы — не на ногах, разумеется, это было бы крайне неловко, а на руках. И просто посмотреть на контраст между их цветом кожи, между температурами их тел, прохладными мягкими руками Азирафеля и суховатой обжигающей кожей Кроули — это, должно быть, такое приятное ощущение, как поглаживать нагретую кору сухого дерева, только лучше. Всё лучше, когда внутри бьётся жизнь.       Они уже однажды переплетали руки, очень давно, но, признаться, в этот момент вокруг убивали людей, горели и рушились здания — не самая приятная атмосфера для того, чтобы полноценно проанализировать и прочувствовать хотя бы что-то. Азирафель, проще говоря, ног тогда не чувствовал, какие там руки.       Хотя они и без того хорошо сидели.       Кроули небрежно развалился на диване, элегантно и дерзко, лениво проводя пальцем по стеклу кружки. Было очень спокойно и даже безмятежно — почти так же, как с хорошей книгой в кресле, только немного более приятно-волнующе. Когда-то они сидели так же, ещё не друзьями, вернее, не совсем друзьями, в старинном шотландском замке у камина, и горящее дерево уютно потрескивало, и Кроули замер, глядя на огонь, как змея, и в глазах его отражалось пламя. Тогда тоже пахло вином, но кислым, алым, в нечищенных кубках, и Кроули так же лениво проводил по поцарапанному металлу пальцем.       С ним было удобнее, чем с другими. Они с Кроули были одного поля опята — или как-то так. Ангелы сражались за ангелов. Демоны сражались за людей. А они с Кроули старались обойтись без сражений, но определённо на стороне человечества. В конечном итоге, должен же быть у человечества кто-то для презентации их интересов на деловой встрече с Сатаной, кроме женщин, детей и стариков. — Ты знаешь, что интересно? — М? — Я только что понял, что с тобой мне нравится находиться в настоящем моменте, — сказал Азирафель умиротворённо. — Всё это, что происходит вокруг нас, очень приятно. Где бы мы ни были. Обычно я тревожусь о будущем или вспоминаю прошлое. Но с тобой это приятное настоящее.       Кроули довольно крякнул что-то в ответ и выпил ещё большой глоток глинтвейна. Азирафель расслабился и решился-таки переплести их пальцы — не то, чтобы это было необходимо, вовсе даже не необходимо, просто это доставляло определённое удовольствие. Рука Кроули была очень приятной на ощупь, шершавой и обжигающей, как Азирафель и думал. А если гладить каждый палец по отдельности, а потом аккуратно обводить круглую косточку, было ещё приятнее. И почему-то немного волнительно. Кроули расслабился и растёкся по дивану, прикрыв глаза, как большой кот в солнечных лучах. Азирафель заметил, что задерживает дыхание, неизвестно почему. Оно само задерживалось, а потом стало частым. Сердце тоже забилось быстрее, и Азирафель облизнул губы — и заметил, что Кроули тоже синхронно облизнул губы, и в этом жесте было что-то волнующее и интимное, как в высовывающемся из раковине моллюске.       Нужно было выпустить руку и выпить. Азирафель совсем забыл о стакане, который остался в другой руке, и собирался было перехватить его для верности двумя дрожащими руками, надеясь, что те не войдут в резонанс, но Кроули, не открывая глаз, перехватил его руку. — Сделай так ещё, — попросил он расслабленно. — Это приятно.       Но Азирафель улыбнулся, покачал головой и выпил глинтвейн большими глотками, едва не подавившись шкуркой от апельсина.       Он не мог понять, что произошло.       Но произошло что-то.       Это странное чувство оставалось с Азирафелем ещё несколько месяцев. Он стал рассеян и мечтателен, вздрагивал, когда видел посетителей, внешне похожих на Кроули — то есть, он знал, разумеется, что это не Кроули, просто эти люди были чем-то похожи и напоминали о теплоте руки Кроули, о его сухой горячей коже, к которой хотелось прикоснуться. Как к обжигающему песку.       Некоторые сцены в книгах напоминали ему об этом эпизоде, и после них он откладывал книги и долго смотрел в пустоту, воскрешая это ощущение какого-то странного единения, похожего на кофе со сливками, которых перемешивают серебряной ложечкой, но с их полного согласия.       Азирафель не любил прикасаться к другим существам и ни разу не видел, чтобы Кроули к кому-то прикасался по своей воле или разрешал прикасаться. Разве что в экстренных ситуациях или по требованиям этикета. Но это ощущалось иначе. Как запланированная нежность. Обоюдное тепло. Что-то необычно комфортное, но при этом совместное — в целом, понятия, которые Азирафель до этого момента считал взаимоисключающими.       Странное дело, и всё вокруг, казалось, ожило, расцвело, стало ярким и торжествующим. Осень выдалась дождливой, но в ледяных дождях была сила, древняя мощь, мрак, которым Азирафель внезапно начал наслаждаться. Корявые силуэты практически полностью облетевших вязов и дубов особенно погружали его в странное опасное настроение, похожее на мрачную улыбку. Редкие проблески солнца высвечивали всё вокруг резко, как на гравюре, а один раз в ноябре пошёл снег и засыпал все дороги быстро тающим светло-серым мхом, и Азирафель, ёжась от холода, всё равно наслаждался им.       Ему стали приносить наслаждение прикосновения — как будто впервые он заметил, как удобен диван в книжном магазине, каким твёрдым и прочным (как объятия) кажется стул, обтянутый тёмной кожей в кафе, куда он заходил выпить чашечку первоклассного латте. Долго прикасался руками без перчаток к переплётам — разумеется, к тем, которым невозможно было бы повредить. Мягко потирал одной рукой другую успокаивающими неторопливыми движениями, скользя пальцами по пальцам, задумчиво проводя ногтем чуть сильнее — это тоже было приятно. Однажды он провёл пальцем по шее, смахивая спустившегося на него паука, и это прикосновение тоже было приятным. Азирафель замер, а потом провёл пальцем по шее ещё раз, прислушался к ощущениям — и провёл ещё раз. Как будто тонкое перо скользило по коже, это было чувство, похожее на щекотку — и всё же не щекотка, что-то более приятное и расслабляющее, но вместе с тем волнительное — самую малость. Возможно, именно так чувствовали себя коты, подставляющиеся под ладони — Азирафель никогда их (больше) не гладил, он не был большим фанатом кошачьих.       После того, как Азирафель уговорил себя заняться делами и прекратить заниматься ерундой, он тоже странно себя чувствовал. Голова стала тяжёлой, словно её залили чугуном, а в теле появилось какое-то странное ощущение, как будто он вот-вот взлетит, но так и не взлетает (Азирафель нервно проверял это несколько раз, но ноги твёрдо стояли на полу и отрываться от него не собирались), и ещё он чуть покраснел и странно дышал — неровно, сдавленно.       По счастью, стоило ему войти в новый рабочий день, ощущение пропало. Только осталось где-то на подкорке сознания неясным разочарованием. Словно он потянул за край неба, да так и не дотянул до противоположного угла, в котором сияло солнце.       Эксперименты показались ему опасными, но он провёл их ещё несколько раз, потому что задумался и на автомате легко-легко дотрагивался пальцами до подушечек пальцев, а потом — ведя по пальцам, по виднеющимся венам, к сгибу руки, снова и снова, летящим, почти незаметным движением — и всё же физически достаточно ощутимым, чтобы снова сбить ему дыхание. Не в силах устоять, он провёл ногтем по шее, отгибая голову назад, сразу же успокаиваясь и почему-то не в силах выровнять дыхание или сфокусировать взгляд. Это было так странно — как лёгкий массаж, но очень, очень приятный. Он наполнял всё тело волнующим теплом, странным ощущением чего-то прекрасного, похожим на ощущение весны в воздухе в февраля — ещё стылом и полном ледяных дождей. Предвкушение — да, вот правильное слово, предвкушение.       Но Азирафелю не становилось лучше — тело после казалось как будто одеревеневшим и одновременно невесомым, чужим, словно ему требовалось что-то ещё, но что — непонятно. Азирафель пробовал нехотя выпить чашечку кофе-другую, чтобы немного разогреться, но кофе не особенно помогал, только делал его нервным и несколько немного вздёрнутым.       Кроули появился в январе — неожиданно заявился уставший, но сияющий. Он выглядел иначе, чем обычно, подумал Азирафель, он зашёл и как будто осиял всё вокруг, и Азирафель поймал себя на странном желании быть к нему ближе. Просто стоять ближе, чтобы чувствовать тепло, исходящее от Кроули. — Я принёс тебе подарок, ангел, — сообщил Кроули весело, и Азирафель вдруг вздрогнул и покраснел от его голоса. И не сразу нашёлся с ответом, потому что что-то в нём рухнуло и взлетело одновременно, словно внутри Азирафеля за это время появилась система лифтов, и работала она крайне неисправно — и вот в одной секции только что разбились человек двадцать, зато в другой такие же двадцать человек успешно добрались до смотровой площадки и восхищались видом. — Спасибо, — пробормотал Азирафель. Смотреть на Кроули тоже было как-то загадочно и почти больно, сердце билось от этого взгляда, как бешеное, ему явно было тесно в груди — и оно строило план по расширению за пределы рёбер. Рёбра возражали. — Право, не стоило… — Ты в порядке? — обеспокоенно спросил Кроули. Он владел редким талантом задавать такие вопросы правильным тоном — в меру сладким, в меру солёным, лаконичным, внимательным и почему-то заботливым.       Азирафель планировал самостоятельно справляться со всеми своими проблемами, но от этого тона почему-то ответил. — Знаешь, я не совсем уверен…       Кроули уставился на него, не мигая, сдержанно и внимательно ожидая продолжения. — Моё тело странно реагирует на прикосновения, — максимально точно постарался обрисовать проблему Азирафель. — Помнишь, когда я подхватил кошачий лишай и чесался тридцать два года? Вот сейчас это не так.       Кроули ощутимо расслабился. — Тебе просто стали приятны прикосновения? — уточнил он. — Ты точно не гладил никаких бродячих кошек? — Я думаю, я бы заметил, — рассеянно ответил Азирафель.       Кроули сел на диван, расставив свои длинные ноги, как два острых подъёмных крана. Или как решившая обновить загар лягушка. Азирафель немедленно ощутил жизненную потребность прикоснуться к этим ногам — разумеется, потому что самым нормальным занятием для дня понедельника могут и должны быть прикосновения к острым коленкам вашего демонического друга. Если не этим занимать понедельники, то чем же?       Если у вас нет демонического друга, высока вероятность того, что демонический друг в данном случае — это вы, поэтому в понедельник осматривайтесь особенно внимательно по сторонам, постарайтесь не пропустить жадный взгляд на ваши острые коленки. — Мы достаточно давно живём среди людей и владеем телами, которые аналогичны человеческим, — сказал Кроули спокойно. — Поэтому совершенно нормально, что мы периодически мимикрируем под людей — мы воссозданы по их образу и подобию, проводим много времени среди них. И если нам это требуется, наши человеческие тела полностью функциональны. Поэтому ничего странного, что мы можем получать телесное удовольствие от прикосновений, испытывать влечение или в очень редких случаях — подхватывать лишай. — И что с этим делать? — спросил Азирафель обеспокоенно. — Да ничего, — отмахнулся Кроули. — Само пройдёт со временем. У меня такое было один раз, но потом прошло. Мы не люди. Нельзя сказать, чтобы нам это было необходимо, да и людям необходимо не всем. — А у тебя это было… — Реакцией на тебя, — честно признал Кроули. — Мы много общаемся, я нахожу тебя привлекательным собеседником, и в принципе привлекательным. Но мне, на самом деле, абсолютно всё равно. Твоё общество мне приятно, всё остальное вторично. Тебя это больше не беспокоит? — Пожалуй, что нет, — расслабился Азирафель. И правда — ничего страшного не произошло, а если странные реакции ещё и сойдут на нет со временем, будет и вовсе удобно. Он сел рядом с Кроули на диван, млея от прикосновения коленей к коленям. — На самом деле, это даже приятно, — признался он. — Да, — сказал Кроули. — Весьма, — и протянул Азирафелю подарок.       В тщательно запакованной бумаге находилось то самое издание «Джейн Эйр», которого Азирафелю не хватало для полной коллекции. Точнее книга у него была, но шестьдесят пять лет назад её своровали, и вернуть шедевр Шарлотты Бронте обратно не удалось. — Это та самая книга! — воскликнул Азирафель восторженно. — Как ты нашёл её? — Украл, — развеселился Кроули. — У потомков нашего постаревшего вора. Преимущество долгой жизни. — Спасибо! — с чувством сказал Азирафель и вместо того, чтобы вскочить поставить чайник, как обычно, инстинктивно склонился вперёд и обнял Кроули. Чисто… По-человечески.       Ощущения оглушили его почти мгновенно.       Одеколон Кроули вместе с его собственным запахом. Вместе с обжигающим теплом его открытой шеи.       Ощущение странной правильности всего окружающего, словно быть вне этой конкретной точки в пространстве было до этого критично неверно (и почему-то одиноко).       Оглушительный восторг и моментально усилившееся до предельного значения предвкушение чего-то прекрасного, восхитительного, влекущего к себе, как волна загребает тебя обратно, в открытое море, когда ты просто хотел постоять по пояс в воде в жаркий день.       И полное отсутствие мыслей. — Ангел, — сдавленно спросил Кроули. — Ты уверен, что это хорошая идея? — Разумеется, нет, — возмущённо ответил Азирафель, не спеша, впрочем, отлипать. Он, конечно, торопился, как мог, например, отогнул от Кроули мизинец. — Как это вообще может быть хорошей идеей?       Кроули сдавленно засмеялся. Азирафель чувствовал его смех всем телом, и это было поразительно приятное ощущение. Он даже задумался о том, чтобы накрывать с этого момента Кроули каждый раз, когда тот вздумает смеяться, но потом сообразил, что это сложно осуществить технически.       Кроме того, это скоро пройдёт. Поэтому ничего страшного не случится, если…       Азирафель посмотрел на Кроули, и тот уверенно кивнул.       Азирафель наклонился и поцеловал его.       На самом деле, значения поцелуев сильно преувеличивают — нет ничего столь интимного в том, чтобы прикасаться к другому существу губами. Но иногда, как оказалось, это может ощущаться интимным. Потому что раньше Азирафелю не приходило в голову, что Кроули можно просто взять и поцеловать, с чего бы ему вообще его целовать.       Прикосновение губ к губам шло в комплексе с прикосновением ладони к шее, и оказалось, что это крайне приятно, когда другой человек — в смысле, другой демон, но нельзя же сказать «другой демон», потому что… Кроули вдруг лизнул его языком по губам, и Азирафель вздрогнул и растерял все мысли про демонов. — Попривык? — спросил Кроули благодушно. — Что? — спросил Азирафель. — Значит, привык, — решил Кроули, усмехнулся и вдруг одним чётким движением повалил Азирафеля на диван, а сам как-то оказался сверху, как чёрная горячая тень. Он одновременно и нависал, и впечатывал Азирафеля в диван, и единственное, что пришло тому в голову — это слово «обладание». Быть ощутимо чьим-то, даже временно, оказалось, очень прия… — Ах! — вдруг громко воскликнул Азирафель и изумлённо посмотрел в потолок, но тут же и эти мысли потерялись, потому что Кроули что-то делал с его шеей — что-то безумное. Как будто обнажил все абсолютно нервные окончания, что были в его шее — и водил по ним чем-то влажным и раскалённым — Азирафель даже не сразу понял, что это просто язык, скользящий по нежной и чувствительной коже шеи. Это было НАСТОЛЬКО приятнее, чем прикосновения пальцев, что он даже не заметил, как вцепился в спину Кроули, прижимая его к себе.       Вдруг всё прекратилось, и Азирафель чуть не застонал от разочарования. Лицо Кроули внезапно зависло над ним — замечал ли когда-нибудь Азирафель, что оно НАСТОЛЬКО привлекательно? — Ты уверен, что не хочешь переждать этот период? — весело спросил Кроули. Впрочем, Азирафель заметил, как расширены его зрачки, как яркий румянец пробивается на щеках, как тяжело он дышит, хотя и пытается это скрывать. — Да ты… — Кроули, смеясь, закрыл остаток фразы поцелуем. Другим поцелуем — оказалось, они могут быть другими, быстрыми, сминающими губы до сладкой боли, свивающими чувствительные неповоротливые языки в двух переплетающихся змей, толкающихся друг в друга, неожиданно соприкасающихся, заставляющих всё тело содрогаться от этого влажного внутреннего прикосновения. Всё это звучало неправильно, но ощущалось абсолютно верно, как со стороны грязным и неприятным кажется опускать руку во влажное нутро размягчённой глины для лепки, но ощущается — ощущается оно завораживающе.       Азирафелю, к слову, в определённый период времени очень нравилось лепить.       К моменту, когда Кроули вернулся к ставшей, казалось, ещё более чувствительной за этот период времени шее, Азирафель не был уверен, что ещё хоть когда-нибудь сможет сказать хоть что-то более внятное, чем гласные, потому что язык наверняка заплёлся в трубочку и для воспроизведения согласных больше не годился.       Впрочем, согласные ему сейчас и не требовались — достаточно было, как оказалось, невнятных гласных.       Он не заметил, в какой момент начал стонать. Возможно, когда движения языка стали интенсивнее. Или когда Кроули вдруг взял его руку в свою и, выразительно глядя на него, взял его указательный палец в рот и стал посасывать его, чуть прикусывая подушечку. Или когда-то ещё — Азирафель так потерялся в непривычных захлёстывающих ощущениях, которые толкали его непонятно куда, но очевидно к краю чего-то крайне впечатляющего, что никак не мог сосредоточиться на том, что Кроули, собственно, делает — только выгибался и стонал, наслаждаясь прикосновениями. В какой-то момент обнаружилось, что он уже, собственно, местами раздет. Прикосновение губ к обнажённой коже было освобождающим — это был максимально возможный близкий контакт с Кроули, насколько это позволяли человеческие тела в принципе, и Азирафель, не раздумывая, скользнул ладонью по обнажённому фрагменту смуглой шеи. Кроули замер, нависая над ним, коротко облизнул губы, вздрогнул. — Ангел, не отвлекай меня, — сказал он грудным глубоким голосом, который показался Азирафелю ещё более интимным, чем всё, что происходило до этого. — А то мы никогда не закончим.       А, то есть, предполагается и окончание, промелькнуло в голове у Азирафеля. Пока ему казалось, что они здесь бесконечность или как минимум пять.       А потом Кроули скользнул рукой по его ногам.       Азирафель выгнулся и закричал.       Интенсивность ощущений была непереносимой. Ему было почти больно от этого прикосновения, но это была томная и острая боль, мука, тяжёлое густое удовольствие, затопившее его тело вслед за острым ощущением.       Кроули был молниеносен — Азирафель и не заметил, как скользнули к коленям штаны — это было неудобно, но необходимо. И в этот момент всё изменилось, всё в мире абсолютно, потому что Кроули торопливо склонился и…       Азирафель снова закричал, хватаясь руками за диван, и не понимая, что он делает, выгибаясь, теряясь в пространстве и времени, не в силах уже давать хотя бы чему-то определения, потому что у него осталось только оно — острое ощущение непереносимого удовольствия и дополняющее его зрелище рыжей встрёпанной макушки, поднимающейся и опускающейся вместе с приступами особенно сильных импульсов необъяснимого удовольствия. Весь мир сосредоточился в этой точке, и Кроули был рядом. Тяжело было дышать, легко было стонать, кричать и выгибаться под немыслимыми углами, потому что всё это было слишком, было слишком…       Экватор.       Азирафель дёрнулся, наслаждение оглушило его — буквально оглушило, что-то пронеслось по его телу, безумная волна непереносимого наслаждения, которая подняла его над всем миром, а потом резко ухнула вниз, как в свободном падении с большой высоты. — Кроули, — простонал Азирафель, не понимая, что стонет его имя вместо любой гласной.       И обмяк, слабея, вдавливаясь в диван, не ощущая себя вовсе, кроме медленно расползающегося по телу звенящего облегчения, ошеломляющего счастья, спокойствия, горячей радости, покалывающего пост-наслаждения.       Кроули вздрогнул несколько раз, закусив губу и глядя на его расфокусированное во все стороны лицо, а после тоже обессиленно упал сверху, ткнувшись носом в тщательно вылизанный до этого фрагмент шеи — впрочем, прошло ещё некоторое время, прежде чем Азирафель ощутил на коже горячее неровное дыхание, до этого тело как будто жило изнутри себя, какими-то своими загадочными процессами. — Следует ли мне… — еле ворочая языком, спросил Азирафель. — Уже, — лаконично отозвался Кроули и лизнул его в шею — автоматически.       Тело превратилось в неуправляемое и полное расслабленности и спокойствия желе, но ощущение горячего тела, вдавленного в него сверху, было аналогично приятным — необходимым. — Это не совсем так, как я себе это представлял, — сказал Азирафель. — Хуже? — заволновался Кроули. — Иначе, — ответил Азирафель. — Не представлял, что это настолько захватывающие телесные ощущения. Они казались мне надуманными. — Мне тоже, — согласился Кроули. И, подумав, добавил. — Мне понравилось.       Азирафель ничего не ответил — что понравилось ему, было очевидно, и он, кажется, голос сорвал.       Ледяное лимонное желе, вспомнил он. И обжигающий глинтвейн. Это сочетание.       Руки постепенно вернулись в норму, и Азирафель запустил их в волосы Кроули, почёсывая его, медленно перебирая рыжие пряди, наслаждаясь простыми прикосновениями и ни о чём не думая.       Вся жизнь этого мира сейчас сосредоточилась здесь — так ему казалось. Ах, именно так ощущают это люди, понял он, тогда понятно, почему им страшно и не жаль умирать. Страшно — потому что хочется до последнего цепляться за очередной глоток воздуха, чтобы остаться хотя бы ещё на мгновение в этом прекрасном и полном жизни и разнообразия мире. И не жаль — потому что в их жизни есть что-то более прекрасное, более важное, чем тяжёлая поступь угасания — острота прикосновений, рождение их детей, первые поцелуи, общая радость сопричастности к другим, красота природы и исключительно земное наслаждение обладания чем-то или кем-то. Азирафель тоже не должен был так привязываться к книгам или своему магазину, но привязался. Ему не следовало заводить дружеские (или какие они теперь в совокупности) отношения с другим существом, но он завёл их. У Азирафеля была любимая одежда, любимые ботинки и даже любимая погода — он персонализировал реальность так же, как это делали люди, и получал от этого удовольствие, удовольствие смертного, знающего, что срок всего материального проходил, и наслаждение обладанием радостное и горькое одновременно.       Азирафель рефлекторно крепко обнял Кроули и прижал его к себе; мысль потерять его так или иначе заставила устаканившийся было мир покачнуться. — Послушай, — как будто подслушав его мысли, сказал Кроули. — Мне, конечно, не хочется торопить события, но я слышал, что здесь недалеко продают неплохую квартиру на втором этаже. Ты смог бы иногда просто доходить до меня пешком, если тебе вдруг захотелось бы заглянуть. Конечно, если тебе это кажется слишком навязчивым, то я отзову сделку, но… — Это было бы чудесно, — растроганно сказал Азирафель.       Кроули потёрся носом о его шею. — Всё ещё считаешь это плохой идеей?       Азирафель улыбнулся, и знал, что Кроули как-то чувствует эту улыбку. — Отвратительной, — с чувством сообщил он. — А как звали этих смешных слонов? — Тапиры? — Тапиры. Точно.       Летнее утро было необычным — яркими были краски, умытые после дождя деревья и блещущая вода казались обновлёнными, чистыми, свежими. Небо и солнце были, как ледяной лимонад и яркий леденец в шуршащей прозрачной обёртке. Весенние остатки прохлады вымывались к девяти утра вместе с первыми туристами, таяли, как лёд в стакане, превращаясь сначала в нежное тепло, разбавленное лёгким ненавязчивым ветром, потом в сухой жаркий полдень — и, наконец, в пьянящий коктейль сливочного вечера, наполненного густыми красками и томными сладкими запахами цветущих разогретых растений.       Каждый день был бесконечным и прекрасным.       Было что-то волнующее в новом статусе их отношений — не новизна даже редких прикосновений на публике, не наслаждение от одновременно привычных и непривычных поцелуев или объятий, или изменившаяся частота их встреч.       Всё было таким же, как всегда, потому что прочный дружеский фундамент никуда не делся, просто стало чуть-чуть лучше. Как пряности изменили бы вкус риса на иной, более яркий и влекущий, но при этом не поменяли бы его суть.       Суть риса, подумал Азирафель. Кто так говорит, суть риса. В чём вообще суть риса.       Мимо промчалась стайка детей; за ними неспешно и спокойно шли матери, обсуждая рецепты пудинга.       Кроули сидел рядом, развалившись на скамейке и явно наслаждаясь видом. Его рука теперь небрежно лежала на спинке скамейки, незаметно для прохожих выписывая круги по спине и затылку Азирафеля. Иногда, как сегодня с утра, они просто гуляли, не дотрагиваясь друг до друга, но ощущая присутствие приятного существа, как целительное излучение — так же, должно быть, у растений происходит фотосинтез.       Я очень счастлив, что ты есть в моей жизни, хотел сказать Азирафель. Я очень ценю тебя и уважаю. Я люблю наше совместное время и нас в совокупности.       Но наткнулся на тёплый внимательный взгляд Кроули и понял, что тот и так это отлично знает.       Поэтому спросил: — Как ты думаешь, в чём заключается суть риса?