XIII & XII

      Суда не будет. Томо знал это с самого начала. Никому не нужна правда, когда есть козёл отпущения. Не нужно было приходить, но отец буквально приволок его сюда, вцепился в локоть мёртвой хваткой и отпустил только с началом заседания. Всё это походило на какую-то безумную клоунаду, абсурдно-сатирическую сценку из театра на колёсах. И можно было бы вдоволь посмеяться, если бы на кону не стояла человеческая жизнь.       По залу, в котором не было свободных мест, прокатился шёпот — ввели подсудимого.       Эру в чёрном дорожном костюме выглядел на удивление неплохо, словно это не его заставили провести пару ночей в сырой камере, а теперь собирались вынести смертный приговор. Его ярко-красное диковинное ожерелье напоминало кровавый надрез, аккурат под шеей. Томо зажмурился, чувствуя, как от покалывающего ужаса немеют плечи.       Все знают, что от ворожеев одни беды. А когда на утро прямо у главной площади находят священника с проломленной головой, сомнений быть не может. Кому выгодна смерть божьего человека? Только тому, кому не место в церкви. Тому, кто живёт в нехорошем особняке на отшибе. Тому, чьё дело — наживаться за счёт людских горестей и пороков.       Эру вошёл в этот город около десяти лет назад. Оборванный и худой, он прибыл вместе с кочующей ярмаркой и предлагал всякому желающему погадать на ладони за два медяка. Ярмарка уехала, а он остался. Почему — не знал даже Томо.       Томо вообще мало что о нём знал, хоть и бывал в проклятом особняке пару раз в неделю, а то и чаще. Эру не любил говорить о себе, но не стеснялся делиться историями своих клиентов, если те казались ему забавными. Некоторые из них Томо назвал бы поучительными, но отчего-то ему казалось, что Эру такое определение лишь рассмешит. Иногда тот разрешал наблюдать из-за тяжёлого гобелена за очередным спиритическим сеансом, приворотом, заговором на богатство или насылом порчи. Мудрёные заклинания запоминались плохо. Однажды после ухода просителя Томо вышел из своего укрытия и попросил сделать и ему талисман на удачу. Эру рассмеялся так весело, как ещё никогда не бывало. Вместо ответа он потрепал Томо по голове и направился в соседнюю залу, откуда уже доносился соблазнительный аромат позднего ужина.       У Эру были странные глаза, металлически-серые, словно неживые, как у окоченелого утопленника подо льдом. Люди избегали встречаться с ним взглядом что при личной встрече, что на улице — и даже теперь, в здании суда, когда тот стоял в клетке со связанными за спиной руками. Эру выглядел не то чтобы безучастным, но на его лице не отражалось и толики волнения, а в расправленных плечах и приподнятом подбородке не было напряжения или отчаяния — лишь чувство собственного достоинства. На Томо он взглянул лишь однажды, вскользь. Для всех они были незнакомцами: мальчишка, слишком бедный для того, чтобы даже ступить на порог приличного дома, и ворожей, за годы ставший знаменитым далеко за пределами города и сколотивший на этом состояние. Разумеется, презираемый за это ещё больше прежнего.       Об их связи, странной для Томо и очевидно ненормальной для всего остального мира, не должен был знать никто.       — Вам понятно, в чём вас обвиняют?       — Да. Я не совершал этого, — пропустив «ваша честь», ровно ответил Эру. В иной ситуации он наверняка бы съязвил, изогнув тёмные губы в кривой усмешке, но не теперь. В то же время он не боялся никого из присутствующих ни по отдельности, ни вместе, — отчего-то Томо был в этом уверен. Он вообще не мог представить страх Эру, как не мог представить и то, что однажды они окажутся в подобной ситуации. Адвокат прибыл из соседнего города — оно и неудивительно, шансов выиграть дело у него действительно не было. Зато шанс был у Эру. Один единственный, но всё же.       В ту ночь Томо, как всегда, вернулся домой поздно, незадолго до рассвета. Их унылая рассохшаяся лачуга, ютившаяся среди себе подобных на востоке города, встретила его тихим скрипом двери и резким запахом мыла. Это было странно. Когда Томо уходил, отец ещё не вернулся. Тот не просыхал уже вторую неделю, и где его носило, можно было лишь гадать. После смерти жены он совсем перестал за собой следить, но Томо всё ещё беспокоился о нём. По привычке.       Странно, что после недельного запоя тот вдруг решил заняться стиркой посреди ночи.       Томо надеялся проскользнуть к себе в комнату незамеченным, для чего следовало ступать только на определённые доски. Но любопытство взяло верх. Прикрывая слабый огонёк ладонью, Томо поднёс огарок к перекинутой через верёвку рубахе. Даже в столь тусклом свете несколько бурых пятен отчётливо проступало на рукавах, одно, жирно замытое, виднелось на животе. Отец тихо спал в соседней комнате, от него сильно несло перегаром. Томо подошёл ближе и осторожно потянул за тонкое одеяло. Ни одной раны или пореза ни на руках, ни на животе не было.       — Ваша честь, я считаю, что собрались мы здесь зря, — адвокат обвёл зал взглядом поверх очков-половинок. — Ведь нет никаких доказательств, что кто-то действительно желал смерти достопочтенному падре.       В зале зашептались. Утомлённый театральной паузой, судья почесал накрахмаленный парик:       — Что вы хотите сказать?       — Это был несчастный случай, ваша честь, — адвокат вновь обернулся к залу, с видом фокусника взмахнув собственными записями. Чтобы перекрыть поднявшийся ропот, ему пришлось почти кричать: — Достопочтенный падре шёл по скользкой мостовой. Тем вечером была гроза. В темноте он поскользнулся и неудачно упал. Затылком на бордюр. Не спорю, это ужасно, но может случиться с каждым из нас!       Попытка была довольно жалкой. По слухам Томо знал, что голова и лицо падре были перемазаны кровью. Отец пытался его поднять, а после, осознав, что тот не дышит, сбежал. Падре действительно был человеком святым — непримиримым к беззаконию, злобе и колдовству, но сострадательным и истинно добрым. Он не раз давал отцу в долг, но поняв, что тот спускает все деньги на выпивку, перестал помогать монетой. Должно быть, встретившись на ночной улице, они вновь повздорили из-за этого. Отец не особо умел драться, но пьяный он вполне мог просто толкнуть падре. А после всё было как со слов адвоката — роковая случайность.       — …кроме того, у покойного пропал поясной кошель. Все знают, что он всегда ходил с ним, — прокурор-полицейский чуть взмахнул ладонями. Ответом ему стала волна согласного гомона.       — Хотите сказать, я позарился на жалкие медяки?       Эру сказал это негромко, со снисходительной усмешкой, но все тотчас затихли и как один обернулись в сторону клетки. Адвокат растерянно моргнул, пытаясь понять, почему его лишили заготовленной реплики. Захватив всеобщее внимание, Эру лишь качнул головой и показательно возвёл глаза к потолку. Его явно достал этот нелепый цирк, но оправдываться или вообще разговаривать со столь недалёкими людьми было ниже его достоинства.       — Да какие медяки?! Он церковную десятину ни разу в жизни не платил!       Вслед за первым из толпы зазвучали и другие, ещё менее лестные выкрики.       То была правда. Эру не верил в бога. В том смысле, что у него был свой. Или даже несколько — Томо не был уверен. Но ему нравились витиеватые узоры на бледных плечах, что плавно переходили на позвоночник и верх груди. Эру позволял рассматривать их столько, сколько захочется. Однажды он сказал, что так с Томо общается Древний Бог. Думать о таком было немного страшно, но со временем Томо решил, что этот бог любит Эру. А если так, то и он, Томо, ему тоже нравится. Ведь за всё время Эру ни разу не сделал ему плохо, да что там — ни разу даже не напугал.       А ведь про него каких только слухов не ходило! То он мертвечину из могил ест, то кошек бродячих на ритуалах потрошит, то на луну волком воет. Поговаривали ещё, что он вообще не спит. Другие утверждали, что спит ещё как, но непременно в гробу.       Всех этих сплетников можно было понять. Несмотря на правильные черты, Томо не мог припомнить лица более неприветливого и мрачного. Веки и синяки от недосыпа, если они вообще были, сверху всегда покрывал слой тёмной краски, а волосы цвета воронова крыла оттеняли светлую кожу до жутковатого оттенка обглоданной кости. Тёмные губы обыкновенно были изогнуты в ироничной усмешке или презрительной кривой, что вкупе с низким голосом и едкими замечаниями вселяло подспудное чувство опасности, иногда до благоговейного трепета.       — Хорошо. Если вы невиновны, то где вы были в ночь, когда погиб падре?       Этого вопроса Томо ждал, но всё равно вздрогнул всем своим существом.       — У себя дома.       Эру будто о погоде говорил. Томо было невыносимо смотреть на него, но не смотреть он не мог тоже. Он ждал, когда Эру повернётся к нему и скажет всем: «Вот тот, кто подтвердит моё алиби». И в этот момент Томо бы умер от страха. Потому что не смог бы признаться, потому что признался бы и сгорел от стыда. Потому что это стало бы концом для Эру или для них обоих. А в конечном итоге — ещё и для отца. Его ведь наверняка кто-то видел, об этом не вспомнили лишь из-за жажды расправы. Томо слышал о таком: в старину раз в несколько лет устраивали охоту на ведьм. Под раздачу попадали все: шарлатаны, мирные ворожеи и даже некоторые знахари. Зато потом люди меньше возмущались поднятыми налогами.       — Всю ночь?       — Да, всю ночь, — Эру приторно улыбнулся прокурору-полицейскому, будто тот спрашивал одну и ту же несусветную глупость уже в сотый раз. — Как законопослушный гражданин. Или у вас так не принято?       Щёки полицейского пошли неровными пятнами. Он шумно вдохнул и собирался что-то сказать, но судья махнул ему ладонью, останавливая, и спокойно спросил сам:       — Кто-нибудь может это подтвердить?       Все перешёптывания, скрип скамей, шуршание одежды и недовольные пересуды тут же стихли. Каждый из присутствующих обратился в слух: одни прищурились, чтобы лучше видеть, иные вытянули шеи, кто-то приставил свёрнутую газету к уху. Томо был уверен, что в этой тишине все они прекрасно слышат, как грохочет его сердце. В висках туго пульсировало, спину прошиб холодный озноб. Томо не знал, что хочет услышать в следующий момент, он вообще ни о чём не думал — настолько ему было страшно.       Эру и говорить ничего не требовалось — ему было достаточно взглянуть на Томо, чтобы все заметили и поняли. Но он по-прежнему смотрел куда-то в окно за спиной прокурора, в высокое весеннее небо. Несколько секунд, которые длилась пауза, показались Томо ненормально длинными, словно он упал под лёд. А после напряжённо замершая тишина взорвалась кратким:       — Кажется, нет.       День для Томо начинался рано. Не так давно он устроился подмастерьем в пекарню и вставал, как правило, ещё до рассвета. Если до этого он был у Эру, сном и вовсе приходилось поступиться, но даже в такие дни Томо не терял бодрого настроя и за несколько месяцев опоздал лишь раз. Работа ему нравилась: тяжёлая, но овеянная чудесными запахами, она помогала верить в лучшее. Удивительно, Томо никогда не замечал за собой тяги к готовке, но здесь неожиданно увлёкся.       Так же было и с Эру. Не появись он той зимой в жизни Томо, они с отцом просто умерли бы с голоду или замёрзли насмерть. Тогда было не до сомнений — Томо изо всех сил уцепился за единственную протянутую руку и после ни разу не пожалел об этом. А когда пришла весна и стало понятно, что самое страшное осталось позади, ему стало любопытно. Он стал задерживаться в особняке на окраине гораздо дольше, по собственному желанию. Потому что ему больше некуда было идти.       Эру не возражал.       Назвать гостеприимным его было никак нельзя, но присутствие Томо его, как видно, не раздражало. Первое время тот часто ходил по старинному дому один, изучая всё, до чего мог добраться — многое здесь осталось ещё от предыдущих хозяев. Эру ни разу его не выгнал и не одёрнул, лишь попросил не маячить перед клиентами, а его немая служанка, что приходила через день, постоянно угощала Томо чем-нибудь вкусным.       Всё, что говорили об Эру, было выдумками — Томо понял это гораздо раньше, чем то, что многие из этих странных баек Эру придумал сам. Разумеется, он не распускал слухи на площади в базарный день, но вёл себя так, что воображение честных горожан пускалось вскачь, иногда выдавая полную нелепицу, в которую опять же все верили, а Эру это было только на руку.       Единственное, чего Томо никак не мог понять, так это умеет ли Эру ворожить на самом деле. Тот вроде бы пользовался успехом: даже несмотря на пламенные проповеди падре, люди к нему шли и за решение своих проблем платили иногда суммы, которые Томо не мог увидеть и во сне. Но в то же время были и недовольные. Например, как та женщина, муж которой так и не вернулся после приворота. Эру не стал возвращать ей деньги. Выставив её за дверь, он наткнулся на любопытный взгляд. Не то чтобы Томо собирался что-то спросить, но Эру отчего-то всё же ответил: «Своё дело я сделал».       Возможно, эта неоднозначность в итоге сыграла свою роль. Если насчёт мотива, зачем Эру понадобилось убивать достопочтенного падре, ни у кого не возникло сомнений, то приговор мог бы быть совсем иным. Когда стало очевидно, что выкрутиться Эру всё-таки не удастся, из зала, охваченного дурманящим чувством скорой крови, кто-то выкрикнул: «Сжечь его!» И многие голоса, звонкие и низкие, пропито-хриплые и простуженно-сипящие, тут же подхватили на все лады: «Сжечь! Сжееечь!»       Судья, при всей явной неприязни к подсудимому, державшийся до того степенно и строго, согнулся под весом своего парика и будто врос в кресло. В его глазах мелькнул страх: сжигать полагалось за ворожбу во вред, однако в последний раз такой приговор в городе вынесли никак не меньше века назад. Как бы на это отреагировала остальная верхушка? Что бы сказали об этом в столице? Но в тот момент куда ближе всех власть имущих была распалённая, жадно воющая толпа.       Когда это резкое «сжечь!» повторил и прокурор, адвокат Эру наконец словно пришёл в себя. Скинув оторопь от происходящего, он напомнил, что одна из якобы свидетельниц, выступавших получасом ранее, назвала Эру шарлатаном. И ни у кого почему-то не вызвало сомнений, что так оно и есть. Позже это же слово повторил и сам прокурор, объясняя мотив преступления. К тому же причиной смерти стал проломленный череп, а не таинственная хворь или помешательство. Физически Эру вполне мог справиться с далеко не молодым падре и голыми руками — едва ли для этого ему пришлось применять свои особые таланты.       Утром перед казнью Томо был невероятно рассеян и напоминал лишь собственную тень. Ночью он так и не смог сомкнуть глаз, думая о том, что Эру скоро не станет, что его смерть могла бы стать куда более ужасной, и всё из-за него, Томо. О том, что тогда, в суде, отец тоже кричал это проклятое «сжечь!» О том, что новая жизнь, без Эру, будет совершенно другой. Томо пока не представлял её — ему было жутко от осознания, что сбежать больше не получится. Не будет проклятого особняка с уютной мансардой, не будет Эру, такого непохожего на всех остальных. Не будет призрачной надежды уехать когда-нибудь, где точно лучше — на гроши подмастерья Томо едва мог прокормить сам себя. А ведь был ещё отец. Каким бы тот ни стал, Томо не мог его выдать.       Эру бы понял. Наверное. Но он, как и остальные, не мог знать, кто толкнул падре той ночью. Наверняка он решил, что Томо испугался за себя. Испугался, что придётся признать: ночью он был у Эру, и такое для них — в порядке вещей. Что ж, это тоже было правдой. И Томо мог лишь догадываться, насколько гадким выглядело его молчание на суде, насколько отвратительным был теперь он сам в глазах Эру.       И всё же тот оставил возможность выбирать, а Томо ей воспользовался. Как он мог поступить иначе? К тому же его слова могли никого не убедить. Откуда-то же взялись те двое, якобы видевшие Эру ночью на соседней от площади улице.       Томо не собирался идти на казнь. Вернее, тогда, после окончания суда, он об этом не думал вовсе. Всё было как в тумане, голоса вокруг сливались в невнятную какофонию, а в голове было пусто и больно. Томо не заметил, как дошёл до дома, и лишь там обнаружил, что отец снова куда-то подевался. Начинало тошнить, но утром Томо так и не смог запихнуть в себя ни кусочка, даже самого ароматного, только что испечённого хлеба, а потому просто упал на свою лежанку и, весь скукожившись и сжавшись, застыл так на маленькую вечность.       Из забытья его выдернул стук в дверь. На пороге стоял адвокат. Он недоверчиво покосился за плечо, рассматривая нищую обстановку дома, и, уточнив имя Томо, сказал:       — Господин Эру просил передать, чтобы вы не ходили на казнь.       — Почему? — глупее и ужаснее вопроса просто не существовало, но в тот момент Томо с трудом удавалось даже связно мыслить, что уж говорить о словах.       Адвокат неприятно передёрнул плечами. Он был раздосадован собственным провалом и, очевидно, не понимал, что здесь делает, желая поскорее исчезнуть как с порога убогого дома, так и из города вообще.       — Он не сказал.       — Больше ничего?.. Совсем?       Сказал ли Эру, что прощает или проклял его навеки, Томо должен был знать. Это был его приговор, и он с готовностью бы принял любой. Но адвокат лишь взглянул на золочёные часы и нехотя ответил:       — Ничего.       Томо не собирался идти на казнь. Эру не хотел видеть его или же не хотел, чтобы Томо видел его таким — испуганным, униженным. На суде он держался хорошо, но всему есть предел. Раз за разом повторяя себе, что поступил правильно, так, как поступил бы любой на его месте, Томо всё же не мог отделаться от чувства вины.       Когда с площади раздался звучный глас колокола, город пришёл в смятение. Дети бежали по улицам, хозяева закрывали свои лавки, женщины из окон кричали товаркам, чтобы те не уходили без них. От звона и шума с крыш поснимались птицы, и теперь над площадью кружила гомонящая стая воронья, словно в предвкушении скорого пира.       Если Эру не хотел его видеть, пусть будет так. Томо натянул капюшон и быстрым шагом вышел из пекарни с чёрного хода. Ему было страшно, он не разбирал дороги и не узнавал мельтешащие вокруг лица. Только ноги сами несли его к центру. Он должен был увидеть Эру в последний раз. Того никогда не тяготило одиночество, но самому Томо было невыносимо думать, что перед кровожадно-любопытной толпой Эру будет совершенно один.       К полудню небо заволокло низкими облаками, отчего даже весенний город стал казаться каким-то серым. Пробираясь сквозь локти и спины ближе к деревянному помосту, внутри Томо замирал от ужаса. Но идти вперёд, расталкивая людей острым плечом, его заставляла надежда. Надежда на то, что, увидев казнь, он представит на месте Эру отца или даже себя самого, и тогда его наконец отпустит.       «Так ему всё-таки отрубят голову?»       Томо повернулся на голос, по правую руку от него стоял сухонький старичок. Они жили на одной улице, но Томо не помнил его имени, лишь характерный запах ивняка, из которого тот плёл корзины. Старичок выглядел разочарованным.       Ажиотаж в суде произвёл на власть неизгладимое впечатление — главный полицмейстер зачитывал приговор, стоя у плахи в полном одиночестве. Едва ли Эру порвали бы на куски за эти несколько минут, а вот поджечь помост могли вполне. Ходили слухи, будто какие-то смельчаки собирались так сделать, «подправив» приговор на свой лад. Пока полицмейстер говорил, Томо заметил невдалеке лицо отца, но толпа всё время двигалась, и, обернувшись в следующий раз, Томо его уже не увидел.       Стоило приговору отзвучать, как на помост поднялся палач, а вслед за ним — два стража, ведущих Эру. Тот мало чем отличался от себя прежнего — похоже, тюремные смотрители не рискнули лезть к ворожею, пусть и ненастоящему. Только костюм заменило чёрное рубище, короткие рукава которого уже не могли скрыть рисунки татуировок. По толпе пронёсся удивлённый вздох, и Томо с запозданием понял, что про Древнего Бога на теле Эру до этого знал лишь он один. Но это было мгновение, а после всеобщее недовольство и порицание слились в гул разворошенного осиного гнезда. На помост полетели тухлые овощи, яйца и всё что попало. Стражники не спешили вмешиваться, давая толпе вдоволь выплеснуть своё недовольство, пока ещё было на кого, а Эру и не пытался увернуться. Он просто закрыл глаза, и на краткий миг Томо даже померещилась на его губах улыбка.       Кто-то неудачно попал подгнившей свёклой в полицмейстера, и под грозным взглядом всё резко стихло. Раскрасневшийся от негодования, тот гаркнул на всю площадь:       — Последнее слово!       Эру неспешно открыл глаза. Он повёл плечами, стряхивая увядшие капустные листья, стёр с виска размазавшийся желток о рубашку и как ни в чём не бывало гордо поднял подбородок. Томо, стоявшему всего в нескольких шагах, вдруг безумно захотелось, чтобы Эру его заметил. Но тот обвёл толпу, что находилась на уровне его босых ступней, взглядом не ищущим, а скорее насмешливым и надменным до безразличия. Томо не показалось: Эру действительно улыбался самыми уголками губ. На них виднелись чёрные заеды, как будто он ел уголь или краску, которой обыкновенно подводил глаза. Странно, но за несколько дней, что Эру провёл в темнице, та как будто совсем не смылась с его век.       Пауза затянулась, или так показалось Томо. Эру не хотел ничего говорить, не видел в этом смысла и, конечно же, был прав. Но протокол требовал записи, и, когда полицмейстер вновь прорычал: «Последнее слово!», Эру снисходительно ответил:       — Своё дело вы сделали.       Никто, конечно же, не понял, да и не особо старался, ведь впереди ждало самое интересное. Томо тоже был не в том состоянии, чтобы уловить смысл, но слова Эру отозвались в нём какой-то странной тревогой. Она росла быстро, словно камнепад, пока палач расчехлял топор, пока Эру становился на колени… Его слова всё крутились у Томо в голове, как безумное эхо. Перед глазами холодно блеснул топор, Эру опёрся плечами о плаху, сотни ртов вокруг одновременно вдохнули, чтобы задержать дыхание. И за миг до Томо всё же нашёл ответ.       Кошмарный звук скольжения металла сквозь живое и влажное, глухой удар о дерево. Тяжёлый стук о доски и всеобщий выдох ликования. Перед глазами потемнело. Томо не упал лишь потому, что его плотно сжимали стоявшие вокруг люди. Но стоило ему прийти в себя, как все вокруг зашевелились, давясь, чтобы подойти ближе. Чтобы увидеть отрубленную голову. Томо бросило человеческой волной, пропихнуло ближе просто потому, что он был тоньше остальных, вынесло к первым рядам и тут же качнуло обратно. Впереди кто-то завизжал — высоко, но, кажется, мужчина. Люди у помоста пытались расступиться, выбраться, но их давило остальной толпой. Кто-то снова закричал, сбоку долетели обрывки молитвы. Один из мужчин в первом ряду нырнул вниз, пытаясь выбраться на четвереньках, и Томо наконец увидел голову.       Всё с той же странной улыбкой Эру смотрел в небо, такое же пепельное сегодня, как его глаза. Томо был уверен: когда палач замахивался топором, те были закрыты.       А потом Эру моргнул.       На пару секунд все звуки исчезли. Да что там — Томо показалось, что у него остановилось сердце, и сейчас он умрёт. Но этого не случилось. Кровь тугой волной ударила в голову, затопив её единственно верным: «Бежать».       Томо попытался развернуться, но получилось лишь на полкорпуса. Сзади кто-то истошно орал: «Огня! Принесите огня!» Палач куда-то пропал, как и все остальные — тело Эру так и лежало грудью на плахе. С ним было что-то не так, но из-за бешенства паники Томо цеплялся за какие-то неважные вещи вроде выступающих позвонков шеи, узоров на руках, дырки на плече… До поры до времени напрочь игнорируя то, что срез шеи, из которого должна течь кровь, был угольно-чёрного цвета.       «Своё дело вы сделали».       Настало время ответного хода.       Прямо на глазах Томо из шеи начало что-то капать, затем литься. Вязкая, но подвижная жидкость темнее любых чернил. Образовав лужу на помосте, она потекла с него вниз, в толпу, а напор из перерубленных артерий всё возрастал. До людей начало медленно доходить, стало чуть свободнее. Из-за воплей Томо больше не реагировал на звук. В попытке найти путь к бегству он выхватил из толпы лицо знакомого. Тот непонятно прыгал, словно пытался танцевать на осеннем празднике, но смотрел при этом вниз, раскрыв рот в немом крике. Что-то чёрное прыгнуло ему на грудь, а затем ещё и ещё. Толпа качнулась, и лицо знакомого исчезло.       Сзади перестали давить, и Томо развернулся, чтобы бежать. Ногу под коленом прошило острой болью, как будто за сухожилие вставили спицу. Не упал Томо лишь чудом. Вскрикнув от такого же укола над щиколоткой, он обернулся и остекленевшим взглядом уставился на кишащую мглу.       Чёрные крысы — обычные, маленькие и величиной с кошку — выходили из чёрной жижи у плахи и тут же начинали делиться, прямо на бегу. Из одной получалось две, из десятка — сотня. Тонкие, ненормально длинные и острые зубы легко входили в плоть даже сквозь одежду. Томо попытался отцепить тварь с ноги, но ей на помощь сразу пришли ещё несколько. Одна вцепилась в руку, прокусив меж пальцев. Капюшон слетел, и в шею тут же вонзилась ещё пара резцов. Тварь, что уцепилась за куртку сзади, оказалась тяжёлой — взмахнув руками, Томо потерял равновесие и упал на спину, придавив крысу собой. Ему на грудь мгновенно запрыгнула другая. Хищно ощерившись, она потянулась к лицу, села на подбородок и упёрлась когтями под глазом.       Последним, что увидел Томо, стала беспросветная тьма её глотки.