А мне вы сыграете?

Очень скверно, когда из-за гадкой простуды приходится сидеть в душной комнате. Очень скверно, когда снег выстилает землю, будто под копыто любимой лошади, и новый арбалет до сих пор не опробован. Очень скверно, когда маленькая неверная жена лежит в могиле. Очень скверно, когда новый камердинер так услужлив и его шею всё время сводит нервная судорога. Когда в суматохе после ареста Калпепера прислали бледнеющего Артура, выбор на которого пал, как на человека в немилости у Норфолка, он долго говорил о своей семье, но король запомнил только то, что он южанин. Новый фаворит, хотя Его Величеству он был не по душе, не пересказывал ни анекдотов, ни сплетен о придворных, очень тихо отвечал, так что гудящее эхо заглушало его слова, любое поручение выполнял до ноющей боли в зубах аккуратно и глубоко вздыхал справившись. Если король не нуждался в его услугах, он хватался за пуговицу на своём дублете и вертел её, пока не появлялась угроза оставить её в руках. «Этот трусливый щенок в любом случае лучше такого, как Калпепер, ему-то храбрости было не занимать»— уговаривал себя Генрих, передумав отягощать себя поисками кого-то подходящего. Но назревавшее несколько месяцев раздражение решило судьбу камердинера, и король сказал себе, что найдёт повод для неудовольствия и развлечётся, раз лающий кашель не позволил ему поохотиться. Новость о том, что его приказ был выполнен, Генрих получил в седле. Гонец собирался рассказать какие-то лишние детали, но гончая учуяла зверя, и забава продолжилась. Его Величество запыхался на коне и то требовал снять его, то командовал посадить обратно на эту скотину. Он уже был весь в испарине, большие щёки раздувались, главный ловчий, нахохлившись, стал поздравлять короля с хорошей добычей и предсказывать сытный обед. Но они промёрзли до скоропостижного заката, когда заскучавшее солнце запустило в сугробы неестественные рубиновые лучи. Удивительно, что ощущение, как будто он надышался искр, пришло только через четыре дня бесконечной охоты. Хрипы, воркочущие под грудью, отпугнули сон. Он глядел на пустую подушку и думал, что на ней не хватает тёмно-рыжей копны волос, тридцать лет назад у него были такие же, никто не садился на кровать и не заявлял с восторгом от собственной прозорливости: — А я вижу, что ты не спишь. — Неужели невдомёк,— заревел он в тишину,— что нужно позвать мне лекаря? А если государь уже отдал Богу душу? Изменники! Всполошённая прислуга, выполняя поручение, разнесла, что король нездоров. Теперь вместо развлечения на природе приходится, развалившись в бархатном кресле, переводить носовые платки. Артур выпучил глаза и раскрыл свой плохо очерченный рот, скользнув взглядом в угол, будто там точил когти виверн. Камердинер горько прикрыл глаза, как раненный, и снова мгновенно побелел. Пользуясь его состоянием, король ударил толстым пальцем о край кубка, чтобы слуга налил ещё пахнущего лугом в июле отвара. Опахало бесцветных ресниц даже не дрогнуло, а страдальческая складка между бровями стала ещё глубже. — Налей ещё. Что с тобой такое?— не отчаивался привлечь внимание юноши Генрих. — Благодарю Ваше Величество за заботу обо мне,— ответил он почти шёпотом, пока его задрожавшие руки неверно выливали содержимое из кувшина. — Я приказываю говорить. Ты мог съесть или выпить что-то предназначенное мне, и так как ты не такой крепкий, тебе стало дурно раньше,— требовал король. — Со мной всё в порядке, милорд,—ответил Артур, опять зыркнув за спину Генриха.— Не желаете лечь, я отведу вас в вашу опочивальню. — Не желаю. На что ты смотришь? — Тогда, быть может, позвать кого-то, чтобы вас развеселить,— затараторил высоким от волнения голосом камердинер. — Куда ты пялишься?— гнев лучше всего бодрил короля. — Никуда, о, поверьте на слово!— Артур сжал танцующие пальцы в кулак, а затем принялся терзать пуговицу. Неуклюжесть не добавляет величественности, но грозности— вполне. Генрих, упёршись огромными ладонями в подлокотники и пыхтя, напоминал разбуженного медведя, готовящегося отмстить за свой покой. Он развернулся и увидел у стены лютню. — Откуда она? Принеси-ка,— приказал он уже мягче, но с долей разочарования, погружаюсь обратно в богатую обивку. Артур проворно для себя схватил инструмент и подбежал к камину со сверкающими от слёз глазами. — Я сейчас же брошу её в огонь, милорд, только не наказывайте меня,— прокричал он, прицениваясь, куда бы бросить доставляющий столько тревоги предмет. —Что лежит в моих покоях— моё. Да ты ополоумел? Неси сюда или полезай за ней,— рявкнул Генрих. Юноша опустил русую голову, спасаясь упавшими на лицо кудрями от так хорошо читавшегося недовольства короля, и протянул проклятый кусок дерева государю. Как некогда большой ценитель музыки, он с удовольствием оглядывал лютню. На светлом корпусе была богато вырезана розетка, похожая на витраж в соборе, крепкие, но не режущие пальцы струны, поверхность словно вылитая из метала— ни единой неровности или сучка. — Так откуда она, Артур?— спросил благостный Генрих, со смехом отметив, как замордовала минутная пауза слугу. — Я не виноват, клянусь. Это всё пустоголовая леди Маргарет. Она спросила, зачем она вашей жене,— следующие слова задрожали, как перья на шляпе от ветра,— я не то сказал… Я имел в виду леди Говард, милорд, я не хотел. Я ответил, что это для вас, а эта дура сюда и принесла. Хотя она могла и нарочно! Хотела меня подставить, не надо было мне про неё такого говорить, а её братец, он в услужении у лорда Сеймура, они все только и думают о том, как поставить его на моё место, чтобы он…— тут не выдержавшая пыток пуговица поскакала по каменному полу, предательски прервав тираду своего мучителя. — Я ничего не понимаю. Это было в покоях леди Кэтрин?— перебил с раздражением Генрих.— Объясняешь хуже пьяного немого. — Да старый Листер несколько дней приходил и жаловался каждому встречному, что леди Кэтрин заказала для вас подарок, а отдать он ей не успел. Я сказал леди Маргарет, что раз она занимается вещами покойной королевы, то пусть и решит, что с этой бренчалкой делать. Генрих почувствовал непривычный давящий укол внутри. Где-то он слышал, что есть умельцы, делающие яды, которые втирают в предмет, чтобы отправить к праотцам врага. Ему было тяжко держать в руках лютню, так что у него практически не осталось сомнений. Но ни одно варево не вызывает бреда, будто по левую руку, положив голову на локти, с ним сидит почившая супруга. Он старался не показывать, что игра в резвость его утомляет, что после прогулок у него не гнётся нога, что ему всё меньше нравится ложиться с ней в одну постель. Но с какой радостью он наблюдал за ней, слушал её напитанный мармеладом смех и отвечал на её вопросы пространными воспоминаниями, внушая образ статного молодого правителя, который не так уж изменился за несколько десятилетий. — Мне говорили, что вы поразительно играете на лютне,— сказала Кэтрин, ожидая, что муж продолжит её мысль, отчего её губы растянулись в улыбке. — Тебе не налгали, моя прелестница. Я был лучшим музыкантом и мог заставить пуститься в пляс самую постную вдовицу и принудить утирать слёзы самого бессердечного старика несколькими ударами по струнам,— хвастался Генрих будто нагретым приятными картинами прошлого голосом. — А мне вы сыграете? Нет, она на самом деле хотела послушать, она ведь была такой простодушной. Его роза без шипов. Или с шипами? Он проклинал её, называл обманщицей, но, видимо, недуги начали одолевать не только его тело, раз он не может вспомнить ни одного изобличающего её склонности к вранью слова. Каждая жена до Кэтрин умела уколоть, даже Джейн, поджав губы, иногда пресекала любую попытку примирения почтенной стужей. Хотя, возможно, в этом и было дело: тяжело вообразить, что Генриха первого привлёк её лёгкий нрав, кому понравятся обцарапанные руки? Его обуяла злость: он сидит один и борется с унизительным желанием лить слёзы. И кто заслужил такое отличие? Он велел казнить стольких близких друзей, стольких отправил стареть в потёмках, и среди них были достойные и разумные люди, а его волнует смерть потаскушки. Не хватало ещё, как юродивому наглаживать не дареное полено, вспоминая, из чьих рук оно должно было быть получено. — Артур, паршивец, позови-ка принца,— гаркнул король, но на его оклик никто не явился, видимо, слуга решил, что немилость короля всегда длительна и непоколебима. Хотя лучше самому навестить сына, а не в дурмане слушать его рассказ здесь. Колено, бунтующее против государя, не гнулось и замедляло шаг, а ведь дворцовые коридоры были созданы не для степенных шествий, по ним стоило куда-то спешить, чтобы не обращать внимания на их вид, иначе голову посещали самые неприятные ассоциации. «Склеп. Огромный склеп»— против своей воли проворчал Генрих. Мысли о смерти, когда он был не занят, каждую минуту льнули к нему днём, а по ночам сторожили его бессонницу, садясь у изголовья. Признаться честно, он их больше жаловал, чем их предшественников— раздумья о том, что он безнадёжно стар. Но когда по его сердцу снова сползал гной этого признания, он лечился тем, что пускай красота и сила покинули его, любой человек в королевстве, обладающий этими достоинствами, перегрызёт горло за его благосклонность. Он король и все в его распоряжении, потому что все они самые обычные люди. И Кэтрин была самая обычная, если бы он повидался с ней за эти несколько месяцев, если бы нашёл в себе силы один раз посмотреть на неё, то убедился бы в этом. Почему же он не встретился с ней? С Анной ведь смог, даже восхитился напоследок, но не дрогнул, а сейчас храбрости не хватило? Если бы она просияла после его прихода, если бы обрадовалась, если бы скучала по нему, не сточилась бы его решительность? Как ему пришло это в голову? В конце концов, леди Говард так легко заменить. Ни изящества, ни ума, ни манер— он сегодня найдёт дюжину более подходящих девиц и обаяет любую, не он, так его титул. Покои наследника престола не были отделены от отцовских таким орудием пыток как лестница, поэтому к Эдуарду король дошёл в сносном настроении. Его Величество утверждал, что комнаты его любимого ребёнка самые светлые и удобные во дворце, хотя они отличались только богатством убранства. Принц крайне редко самостоятельно проявлял желание повидаться с родителем, но всегда радовался его визитам. Двор наследника в один голос твердил, что королевский сын серьёзен, безупречно воспитан, и поэтому так царственно холоден. Но всегда страстному и задорному Генриху не нравилось полное отсутствие живости в характере мальчика. Вот и сейчас Эдуард, стоя коленями на горе подушек, раскручивал маленькой плёткой волчок с необычайным усердием. Его воспитательница рассматривала книгу, принесённую для принца, не напрягая своё слабое зрение чтением. Леди первая вышла из дремотного созерцания и, учтиво, но без тени прошлой грации поклонившись королю, оставила своего подопечного с отцом. Отлучённые от игрушки серые глаза поднялись на Генриха и с опозданием улыбнулись. — Здравствуй, мальчик мой. Как твои дела?— радушно начал Генрих. — Благодарю вас, милорд, отлично. Вчера мне рассказывали о мифах Древнего Рима, при французском дворе это очень модно, говорят, они всё время сравнивают друг друга с персонажами из легенд,— ответил Эдуард, садясь рядом с родителем. Он был крупным, но ещё совсем ребёнок, каждый может взять его на руки, а у Генриха не выходило даже сажать его себе на колени, раньше он бесился от этого и через скрипящую боль на минуту подымал своё дитя, но теперь лишь кривился. —Надо же!— воскликнул король, хотя выдумывать такие прозвища стали ещё при его отце.— А тебе по душе такая манера? —Да, я даже выбрал несколько для нашего двора,— застеснялся мальчик, поджидая дальнейшие расспросы. — Ну, так расскажи, сынок,— вот и они. — Ваше Величество похож на Вулкана: вы хромаете, вы такой же могущественный и такой же сильный. — И впрямь,— примирительно ответил король,— а ещё? — Лорд Сеймур— это кентавр, искусный охотник, мудрое и проницательное создание. Сер Артур Фарндон,— он засмеялся в отцовский дублет,— точь-в-точь нимфа Эхо, так дядя говорит. Леди Джейн Грей— Андромеда, про неё сказано, что она была первая из красавиц. Леди Элизабет— Гера, она мне призналась, что ревнует вас ко мне. Моя воспитательница, леди Трой, нашла меня, когда я заблудился, она— Ариадна. Дядя Томас Сеймур напоминает Марса, оба отличные воины, оба прямые и шумные. — Сама галантность! Ты заткнёшь за пояс всех французов в красноречии,— громогласно хвалил Генрих сына. — Это ещё не всё,— кокетливо заявил мальчик, заметив свой успех,— леди Мэри строгостью и честностью вылитый Харон. Кузен Эдуард— Орфей, такой же упрямец. А леди Кэтрин, я больше всего хочу ей сказать, кого она напоминает, ей точно понравится быть Прозерпиной,— гордо завершил парад комплиментов и колкостей принц, не уловив, как переменилось настроение Генриха. — Прозерпина? Почему же?— глуше спросил он. Кто науськал его дитя? Кэтрин, бывало, гуляла с ним в саду, неужели, в перерыве между играми она говорила, что в браке с королём, она будто несчастная пленница в подземном царстве, что у её супруга каменное сердце, что он мертв наполовину, и, конечно же, что он давно не пара такой свежей, юной деве. — Богиня весны должна быть веселой, задорной, как леди Кэтрин,— объяснил свой выбор мальчик. Он заглянул в лицо государя, пытаясь отгадать причину его задумчивости, но его мысли, оставшиеся прежде на поверхности, будто нырнули тёмную воду. — Вы со мной не согласны?— в голосе Эдуарда зазвучало недоумение, подгоняемое волнением. Нет, он был согласен, даже сам ей что-то подобное говорил. Разве уложенное в волосы медовым свечением солнце, мягкие каре-зелёные глаза, напоминающие молодые ветки, и слишком большой румянец не требовали такого сравнения? — Согласен, сынок,— неуверенно вспорол молчание Генрих и вскоре пообещал принцу совместный ужин, а затем вовсе попрощался. Эдуард не остался безутешен после того, как отец покинул его столь угрюмым. Леди, пришедшая на смену королю и его непредсказуемому нраву, и волчок не дали наследнику английского трона долго мучиться думами, чем вызвано недовольство его отца, а потом прогулка и несколько снежок, промелькнувших между ним и его воспитательницей, заставили окончательно забыть утренний разговор. Стены, будто отдалились от Генриха, он тяжело переваливался с ноги на ногу, а камень не подставлял свой спасительный холод под его плечо. Череп, налитый изнутри свинцом, ломал шею. Он возвращался в свою берлогу как раненный медведь. Как спускающийся в ад Плутон. — И что же? Вдовцом он не останется,— пробился грудной, низковатый голос за одним из поворотов. — Выберет себе новую фею с ловкой роднёй,— ответил нервный писклявый шёпот, как будто принадлежавший загнанному зайцу. — Да какая фея? Ему теперь одна дорога— вернуться к своей немецкой страхолюдине, если она согласится ещё,— тише загудел первый голос. —Говорят, Клевы даже не мечтают о таком, а Анну бранят на чём свет стоит за то, что она не удержала мужа подле своих копытец,— хихикнула горлом собеседница. Они говорили о нём, о ком же ещё? Сплетни, колкости, оскорбления и проклятия долетали до королевского уха всю жизнь с тех пор, как он был никому не нужным младшим сыном, но две бестолковые девицы таким будничным тоном издевались над ним— к такому он не привык. Мог ли он не захлёбываться злостью, когда ему повторяют слова, вгрызающиеся в его рассудок ежечасно? Генрих бросился на два шага вперёд, от подсекающего ощущения в ноге он озверел ещё больше. Перед ним окаменели две придворные дамы: дрожащее щуплое существо с лицом хорька и беспокойными короткими пальцами и дородная белозубая вдова в открытом платье. Первая была попроворней, потому наваждение сменилось ужасом у неё быстрее, чем у подруги, в чей локоть она вцепилась, и, ойкнув, зажмурила голубые глаза. Вторая фрейлина тоже испугалась, шевельнула губами, пока они не побледнели, как всё остальное лицо, на котором были заметны только слившиеся со зрачками тёмно-серые радужки. Король уже позабыл свой гнев, отвлёкшись на изучение их страха— он не встречался ему ранее. Его смущались, как великого монарха, при нём падали без чувств, как при грозном вершителе судеб, только от него не отшатывались практически в отвращении, как от кровожадного чудища. С безразличием, будто лениво перебирая уже знакомые до мельчайших деталей гравюры, он размышлял о том, что можно отлучить их от двора, можно устроить неприятности родственникам, можно дать каждой оплеуху, можно даже наказать и заставить умолять о прощении. — Ах вы две дряни,— сказал Генрих, устав от своего негодования. Он тяжело развернулся, как корабль в море, и побрёл в свои покои, поклявшись, что и сотня демонов не заставит его задержаться в коридоре. Его возвращение сопровождали всхлипы и обоюдные уверение в том, что всё обошлось. Злые, омерзительные сплетницы, с их зубов впору собирать яд посильнее змеиного. Его Кэтрин такой не была— он не слышал от неё резкого или едкого слова, казалось, Бог выточил её сердце неспособным к ненависти. Все эти вещицы для Анны Клевской— их ведь незачем уже было посылать. Ни одна не умеет так улыбаться, так нежничать, так ластиться, быть таким бесхитростным ребёнком. И это всё было ложью, она не любила его по-настоящему, а он верил этим очаровательным ужимкам, как безусый мальчишка или выживший из ума старик. Но у Говарда был взвод врагов, они могли бить в дядю, а попасть в племянницу, хотя дарить должности при дворе бывшим любовникам её никто не заставлял. — Артур, ты пришёл в себя или валяешься без сознания от страха?— крикнул король. Его комната безмолвствовала, он без наслаждения отругал камердинера и приземлился в кресло, дыша одними плечами. На потухшем камине стояла чаша с целебным варевом, но Генрих игнорировал и своё питьё, и то, что тут была прислуга. Потолок, показалось ему, всей тяжестью навалился на его широкий лоб. Скука потащила его взгляд в окно. Сколько он ещё будет посмешищем? Сколько будет казнить себя? Стоит устроить бал, хотя на балу танцуют, лучше пир, пышный, с музыкантами. Можно и самому сыграть. Он взял своими лапами лютню от Кэтрин, дерево было почти тёплым. Она должна звучать также. Генрих глянул на инструмент, лежащий на его коленях. Как заговоренный, он видел мужественного широкоплечего стройного юношу в бархатном костюме цвета лесного мха, который подчёркивал его холёную кожу и отливающие огнём волосы. Блестящий рыцарь на турнирах, лучший игрок в жё-де-пом, ироничный собеседник, удачливый политик, проникновенный музыкант, непревзойдённый кавалер. Красивейший король в Европе. Мужчины брали с него пример и мечтали о его дружбе, женщины надеялись на танец с ним. Почему они не встретились с этой разращённой девчонкой тогда, они были бы такими одинаковыми. Генрих взялся за гриф лютни и, склонив голову, потянулся к струнам. — А мне вы сыграете?— услышал он тот же вопрос и совсем не удивился, будто её голова до сих пор была одним целым с телом. Он отвёл указательный палец, не удушенный кольцами. Необъяснимый трепет взял верх над королём, ему чудилось, что лютня должна сама зазвенеть прежде его касания. Музыка уже обволакивала его, когда он ущипнул две соседние струны. Но они зазвучали фальшиво, как стон, как последняя жалоба. Инструмент не выдержал внезапной близости с полом и превращался обратно в дерево по желанию разъярённого государя. Лютня оплакивала свою судьбу душераздирающими воплями, пока от тонкой работы остались лишь щепки. Генрих стоял среди обломков, и свирепость его обессилила, а на её место ничего не приходило, кроме ненасытного биения сердца. Эхо от маленького погрома терзало стены, а внутри него слышался нежный девичий голос: — А мне вы сыграете?