Ободраны были и её коленки,
и хрупкие нежные пальцы, и
чистое, верное девичье сердце.
Любить для Джулеки было такое, странное, теплое, глубокое чувство, более глубокое, чем шепот и кроющийся среди него тяжёлый вздох двух влюбленных школьников, мнущихся у старого школьного кабинета под номером сто два. Любить для неё было жить. Дышать чистым воздухом, улыбаться случайному прохожему, бежать навстречу морской воде, окунать лодыжки в мчащуюся в объятия к озеру реку. Любить для неё было нежиться. Гладить дворовую кошку, ласково кликать дорогого сердцу пса домой, неряшливо трепать по голове уставшего после учебы брата, смотреть на яркое, палящее солнце, не прятать чувствительные подростковые ключицы от жгучих волн, а раскрываться и дарить себя огромному пламенному шару. Любить для неё было отвергать совсем не братскую, но чистую любовь лишь ради секундного взгляда чудовища, укравшего её сердце, прижимать к груди взвывающего брата и шептать так тихо, так жалко «прости, прости, прости», «прости меня, Лука, свет мой, прости меня глупую, прости дурочку, прости...» и н е л ю б и т ь, не отвечать взаимностью и презирать родную кровь за такую же нелепую, безумную, грязную любовь, как у неё самой. Любить для Джулеки было полыхать. Бросаться то ли в поле раскалённых углей, то ли в большую-большую печь, то ли, может, в объятия Дьявола и нежить его губы, его пальцы, его ладони, смуглую, очаровательную кожу, выцеловывать каждую родинку, льнуть к круглому подбородку падшего ангела и вырывать из своей глотки неловкие, неуютные слова, явившиеся из когда-то прочитанных романов. Говорить «милый, мой милый, отзывчивый мальчик, прелестный, мой прекрасный», понимать, что не мальчик, далеко не мальчик, но не сметь сдержать ни один из всех своих неистовых порывов. Любить для неё было смеяться. Смеяться и в непрекращающийся ливень, и в испепеляющую жару, и улыбаться Натаниэлю – улыбаться даже когда он целует Маринетт так, словно без этого поцелуя весь пол обрушится, и выжжутся всё деревья, и всё цветы завянут, и завянет он сам, такой бедный, несчастный, без своей второй половинки, которая подарила ему смысл существования и саму себя. Любить для Джулеки было быть рядом. Подставлять дружеское плечо и слушать вой хрупкой души Куртцберга, думать «занимательный, завораживающий, такой робкий, нежный», ловить его растерянный взгляд и смущаться, робко крыться красным оттенком как неотесанная девица. (Но, на самом деле, и быть ею.) Любить для неё было умирать. Плакать, проклинать того самого, и кричать-кричать-кричать, рыдать, умолять Бога-Господа простить её: и не знать за что, но просить, молиться день и ночь, жалостливо выть «Господь, о Господь, прости меня, грешную, окаянную...», рвать несуществующую на полу преграду, рвать до убитых в кровь ногтей, до красновато-синих синяков и бежать, темной холодной ночью бежать, бежать до изодранных коленок к самому страшному, но самому прекрасному в мире человеку. Любить для неё было отравиться собственноручно изготовленным ядом. Любить было ненавидеть, приходить в бешенство, сходить с ума от омерзения, отвращения, быть не просто в гневе: быть в ярости. Любить было умирать. Взобраться на давно полюбившуюся крышу, вдохнуть чистый, приятный до упомрачения воздух, огладить подобие ограждения, закрыть глаза и падать. С кучей сожалений, с кучей страхов, с самым страшным грехом, прятавшимся в её сердце – любовью. И падая знать, что не с ней, никогда, ни за что... И умереть с ободранными коленками, хрупкими нежными пальцами и с грязным, но верным девичьим сердцем.