Promises

— Ты чего…?! Неестественный, пронзительный вскрик. Даже сквозь закрытые веки Райнер узнаёт этот звонкий, навсегда врезавшийся в память голос; открывает глаза — и видит перед собой Порко. Видит, как он размытым пятном неуклюже, но стремительно порывается вперёд; как он выбивает дробовик из рук, швыряет его в стену и грозно нависает сверху, насколько позволяет его скромный рост. Взъерошенный, с разведёнными в стороны подрагивающими руками, будто огромная хищная птица; на лице — первозданный ужас, даже тени которого Райнер не видел никогда в жизни. Галлиард дышит шумно, хрипло, часто, испарина у него на лбу выступила за считанные секунды и искрится от солнечных лучей: «это посмертное видение», — думается Брауну. — Что это значит?! Что ты творишь?! Ты совсем из ума выжил?! Райнер?! Порко истошно кричит, судорожно хватает ртом воздух и кричит снова, размахивая руками-крыльями, и это действительно похоже на бред. Райнер смотрит на него снизу вверх, будто сквозь, не понимая ни слова; он чувствует боль в руках от выбитого дробовика — вцепился, видать, слишком крепко. В этих красных горящих следах — подтверждение его решимости, доказательство, что он не трус, не размазня, не тряпка; упущенная возможность показать, что он еще годен на что-то и может наконец сделать правильный выбор. Даже если это означает убить себя. — Ты глухой?! Что ты молчишь?! Или успел отстрелить себе язык?! — от воплей Галлиарда, кажется, сотрясаются бетонные стены; он вскидывается, хватает Райнера за грудки и рывком притягивает к себе. — Отвечай, Браун, чёрт тебя побери! Они влажно ударяются лбами — Райнер ощущает чужой пот на коже; это мгновенно отрезвляет, но ненамного. Ровно настолько, чтобы найти силы сфокусировать взгляд и посмотреть Порко в глаза — округлённые, раскрытые от страха и ярости, потемневшие до цвета спелых олив. Заметить на их дне нечто животное, инстинктивное, первородное — то, что сейчас взяло верх над здравым рассудком, сузило сознание до рефлексов и рваных движений, вывернуло наизнанку человека, которого Браун, как он думал, знал вдоль и поперек. У этой изнанки — дрожащие руки, срывающийся голос, искажённый ужасом лик; сейчас надо поразиться и даже, наверное, что-то переосмыслить, но Райнер продолжает молчать. Потому что ничего не думает, не понимает; потому что все это похоже на сон, где все эпизоды туманны, а эмоции почти не уловимы — ты переживаешь все сразу и вместе с тем не чувствуешь ничего. Остаются только сменяющиеся картинки — вот Порко резко отстраняется, ослабляя хватку, и швыряет Райнера обратно на стул; подходит к дробовику, наклоняется — ноги еле заметно сотрясаются и не гнутся — но застывает на некоторые мгновения. О чём-то думает, зарываясь пальцами в собственные волосы, окончательно портя прическу, и поворачивается обратно к Брауну: — Я даже не буду проверять. Он заряжен. Я знаю. Это не розыгрыш. Изнанка постепенно скукоживается, выцветает и наконец возвращается на свое место — тон снова холоден, как обычно в их редкие разговоры, а на лице больше не читаются эмоции. Но Галлиард берет себя в руки столь же быстро, сколь и неумело — выдает себя неестественно угловатой позой, слишком острым сгибом локтей и напряжёнными скулами. — Скажи мне. Объясни. Зачем? «Зачем?!» — внутри все вспыхивает, переворачивается, раскалывается на части, и Райнер словно просыпается; захлёбывается этим вопросом, таким простым и с таким очевидным ответом длиной в целую его жизнь. Перед глазами вдруг закручивается калейдоскоп непрошеных воспоминаний, которые за столько время уже спутались в цельный гадкий клубок; в нём перемешалось всё — отвержение отца, гибель Марселя, поражение на Парадизе — осталась только хроническая боль и желание от неё избавиться. Но всего одно слово — достаточно, чтобы за секунды пережить это снова; спасительная злоба ошпаривает Райнера, жжёт ноющие ладони, вырывая из оцепенения. Материализуются и вновь обретают краски издевательства из далёкого детства, незаслуженное презрение, их с Порко драки, больше походившие на избиения; сейчас его «зачем» — как плевок в лицо: такое циничное, сочащееся грязным глумлением, и хочется заорать: «ты правда не понимаешь?!» — но ведь Галлиард действительно не понимает и никогда понять не пытался. Спустя столько лет бок о бок, так и оставшись друг для друга никем, по разные стороны незримой стены — соперники, конкуренты, почти враги. Демонстративная неприязнь и ничем не прикрытая ненависть сквозила в каждом жесте — Порко даже не нужно было что-то говорить, чтобы Райнер чувствовал себя пустым местом; «ты виноват во всем, что случилось с нами», — пульсирует где-то в висках, и у этих упреков голос Галлиарда. «Потому что ты был прав», — слова застревают в горле, и получается издать только короткий хрип. Это осознание окатывает ледяной водой — ярость гаснет, растворяется в крови, не оставляет следов, зато на её место приходит щемящее бессилие. Глухо ударяется о рёбра и возвращается обратно с каждым сердечным ударом, чтобы затем ударить сильнее; Райнеру нечего сказать, потому что всё будет звучать как ничтожные оправдания. Никакие его детские обиды и травмы не имеют значения, и, наверное, настал момент стряхнуть с себя жалкий образ мученика; в конце концов, каким должно быть достаточно убедительное объяснение для Галлиарда, смотрящего в глаза человеку, который должен был умереть вместо его брата? Он терпеливо молчит, смотрит пристально, ждет ответа, а Райнер сгорает от стыда и ненависти к себе — какая злая унизительная шутка обстоятельств быть застуканным Порко. Посчастливилось же нужным звездам сойтись и занести сюда именно этого воина, раздутого собственным исполинским эго — всю юность был Брауну саднящей занозой в заднице, и теперь, в самом конце забирает его единственный шанс искупить накопившиеся грехи, еще и требует каких-то объяснений. Ситуация делает оборот на несколько сотен градусов, теперь больше напоминая жестокую насмешку, чем спасение. «Да, тебе удалось меня размазать в очередной раз», — мрачно думает про себя Райнер, а вслух выдавливает: — Ты скажи… Зачем ты вмешался? Почему не дал мне… закончить? — глубокий вдох, чтобы унять дрожь в голосе, — Ты как никто знаешь, что я это заслужил. Я больше не мозолил бы тебе глаза. Тебе бы больше не пришлось терпеть моё присутствие. Больше не пришлось бы каждый раз видеть на моём месте… Марселя. Порко вдруг морщится, как от удара, отшатывается, открывает рот, но тут же давится воздухом; до боли распахивает глаза, задыхаясь, и сипло шепчет: — Что… что ты такое несёшь?! — его лицо искривляется в жуткой агональной гримасе. Порко склабится как-то отчаянно-затравленно; сжимает ладони в кулаки, сминая пряди волос в истерическом жесте, и затем опускает руки. На тыльных сторонах — рябь подрагивающих сухожилий; Райнер знает эти движения наизусть с самого детства, как и то, что за ними не следует ничего хорошего. «Сейчас ударит. Сейчас он меня ударит», — успевает пронестись в голове, но ничего не происходит. Галлиард, будто одеревеневший, делает несколько тяжёлых шагов навстречу, но замирает прямо посреди солнечного островка на полу. Не моргая, цедит сквозь зубы: — Поехавший ублюдок, — чеканя каждое слово, и Райнер вздрагивает от последующего вопля, — Ты за кого меня принимаешь?! Действительно думаешь, что я бы просто стоял и смотрел, как ты вышибаешь себе последние мозги?! По-твоему, я законченная сволочь, да?! Я тебе, сука, шкуру прикрывал на поле боя, тебе, самому непутёвому Бронированному за всю историю Марлии! И после этого… да даже если… я всегда плохо относился к тебе, чёртов неудачник Браун, но я никогда не желал тебе смерти! Кажется, давно я дурь из твоей тупой башки не выбивал, правда?! Голос срывается на оглушительный нечеловеческий крик и тонет в окружающем месиве; мир вокруг подбросило, закрутило — он расщепился на звуки, цвета, свет и тень; на отдельные кирпичики в стене, мельчайшие крупицы пыли в воздухе, на золотистые узкие лучики под ногами. Побледневшее лицо Галлиарда белее первого снега; светлые брови искривились болезненной дугой, а в больших зелёных глазах — шторм. В них беснуется хвойный лес, колышутся ветви тиса, дрожит россыпь озёрной ряски и беспокойно шумят камышовые заросли; еще немного — и Райнера поглотит эта рассвирепевшая зелень. Слова бьют наотмашь больнее любых кулаков, хлёстко и точно, с каждым разом все сильнее вжимая его в жёсткую спинку стула. Картина происходящего, еще не успев собраться во что-то понятное, окончательно и бесповоротно разваливается — это пылкое откровение в неё не вписалось и с треском сломало. Потому что оно неправильное, потому что Галлиард не должен говорить это с такой легкостью, таким жаром, надрывом, будто сказанное — само собой разумеющееся. Потому что он не должен ничего говорить, его вообще не должно здесь быть, это все сон, кошмар, очередной приступ бреда; Райнер обхватывает голову руками, боясь, что она лопнет от чужого крика. Да, это нелепая ошибка, галлюцинация, в жизни так не бывает, по крайней мере, в его — не случилось бы точно. В суровой реальности даже собственная мать, наверное, не стала бы спасать его от смерти, а здесь — целый Галлиард, да еще с такими речами. Так неправдоподобно, но так соблазнительно, что хочется поверить; с шеи будто сваливается кусок свинца в добрый центнер — и резко становится легко. Прямо как в детстве, когда еще не приходилось таскать эту тяжелую ношу, когда дышалось свободно, полной грудью; когда еще было чувство, что он кому-то нужен. Райнер вдруг обмякает, расслабляясь всем телом, коротко выдыхает: — Порко… И начинает рыдать. Громко, захлебываясь слезами, срываясь на вой, давясь протяжными всхлипами — как в последний раз. От боли, растерянности и непонятного облегчения; отвратительное, жалкое зрелище со стороны, и этот несмываемый позор никто в жизни не должен был увидеть — но Райнеру всё равно, ведь падать ниже уже некуда. Ему мерзко от самого себя, гадостно, он скулит точно побитая собака, впивается ногтями в кожу, оставляя следы, заходясь до тошноты в собственном плаче. Вот, Райнер Браун, — почётный марлиец, воин своей великой страны, так и не понявший, благословение это или проклятие; запутавшийся, пошедший неверной дорогой — и пусть она была единственной — и оттого ставший разочарованием для всех. Растерявший все светлое, что в нём было, на дьявольском Парадизе и отравленный тем, что осталось. Разве заслуживает он искупления? Ответ приходит сам. Сваливается из ниоткуда резким неловким движением; Райнер ощущает руки на плечах, грубый рывок — и вот его нос уже впечатывается в чужую шею. От Порко пахнет растворимым кофе, бутербродами, воском, которым он укладывает волосы, и чем-то свежим, лесным. Так не пахнут видения и сны. Галлиард что ни на есть материальный, живой, шея у него горячая, влажная, волосы растрёпанные, щекочущие Райнеру щеки — от неожиданности он даже перестает плакать и содрогаться в этих неправильных, настоящих объятиях. Страшно пошевелиться, лишний раз вдохнуть, а то снова все вокруг рухнет, рассыплется, только сам Браун как всегда останется целым среди обломков в смятении и ужасе. Но руки на плечах сжимаются крепче — и мир успокаивается, комната перестает кружиться, замедляется адская круговерть; встают на места все предметы, возвращаются их очертания, цвета и тени. И дробовик всё так же лежит у стены — нелепо, будто кто-то из недалёких военных положил его туда глупой забавы ради. Всё целое. Ветер лижет оконные ставни, поют закатные песни зарянки, солнце красит пол алым — всё как прежде, всё как обычно. Жизнь идет дальше. Галлиард отстраняется, мягко оттягивает от себя Райнера за волосы на затылке. Ворчит: — Ну, хватит. Вся одежда теперь в твоих соплях. Чего ты вообще… Я не думал, что ты настолько придурок. Настоящий. Взгляд отводит то ли смущенно, то ли устало, дрожат жилки на его бледных висках, порозовел округлый кончик картофельного носа. Лоб сморщил, сдвинул сосредоточенно брови — думает, или делает вид. Руки оставил у Райнера на плечах — тот чувствует, как пальцы слегка подрагивают, надавливая сильнее и сразу же расслабляясь. Но Райнер не против. На самом деле, никогда не был. — Я не знаю, что ты там себе напридумывал, — снова бурчит Порко, — но я тебе не враг. Как бы там всё ни было… между нами, я имею в виду. Я бы не позволил тебе это сделать. Вот бы не повезло тем, кому пришлось бы оттирать со стен твои мозги. Хотя, если подумать, там не так много было бы работы. Господи, Браун, только не расплачься снова, избавь меня от этого… Райнер не собирается плакать. Кошмар не закончился, но отступил, попрятались внутренние бесы, распуганные Галлиардом, слёзы постепенно высыхают, а оставшиеся жгут уголки глаз. Всё и правда становится на свои места — то, что совсем недавно казалось неправильным, теперь ощущается иначе. Нашелся недостающий кусок мозаики, маленькая деталь, которая все это время лежала на поверхности, неприметная мелочь, затаившаяся совсем рядом. Казалось бы, пустяковая, но почему-то теперь не так безысходно, не так страшно, не так одиноко. В голове что-то щёлкает, проясняется, редеет густой туман, обнажает желание жить, пока еще смутное и ускользающее, а в груди — расцветает новое чувство. Странное, незнакомое. Но уже не неправильное. Порко поднимает взгляд. Светлый, крапчатый луг, зелёные волны ячменных колосьев — кто ж знал, что в этих глазах целый ботанический сад? Кто ж знал, что это откроется Райнеру в подобных обстоятельствах; он слегка вздрагивает, когда Галлиард вдруг хватает его за запястье. Внезапный жест, интимный и угрожающий одновременно, не поймешь сходу, как трактовать — то ли руку сейчас сломает, то ли… Мурашки пробегают по пояснице, затем диагонально к рёбрам и в конце — к лицу, чтобы осесть на скулах легким румянцем. Непривычно. Но после этого дня, кажется, ко многому придется привыкать заново — Будет лучше, если никто не узнает, что здесь произошло, — говорит Порко, бегло оглянувшись на дробовик, — Я не буду распространяться. Надеюсь, и тебе хватит ума, — недолго молчит, смотря Райнеру в глаза, и добавляет: — Только давай ты мне пообещаешь… пообещаешь, что больше подобного не случится. Если вдруг снова переклинит что-то в твоей башке — ты скажи мне. Успеем скормить тебя Габи. Хоть будет какая-то польза. Все равно ты с огнестрельным никогда толком обращаться не умел, даже себе в голову промажешь. Чего зря патроны переводить? Ну, или… Или мне придется снова тебя спасать. В очередной раз. Если бы не я, ты бы помер еще… давно, в общем. Но я не дам тебе сдохнуть, Браун. Не так просто. Это будет мое тебе обещание. Райнер кивает. Выдавливает глупую болезненную улыбку, ощущая горячие пальцы на запястье, и тихо произносит: — Спасибо. Порко в ответ прикрывает глаза — «не стоит благодарности, Браун». Солнце скрылось, унесло за собой этот странный день, в который все так удивительно и необъяснимо перевернулось с ног на голову; «наверное, ради таких дней и стоит жить», — думает Райнер с иронией и тёплым ощущением, похожим на надежду. А жить ему, судя по всему, придётся еще долго; только что-то внутри подсказывает — теперь всё будет по-другому. В самом хорошем смысле. Ведь Галлиард всегда держит свои обещания. И это сдержит.