Ойкава не пишет эссе

      Гениальность в крови планеты, но в крови Ойкавы её нет, там брассом плавает Ива в шляпке-зонтике — вдруг голову напечет, Тоору ведь даже изнутри светит — плавает и перетаскивает клетки, прямо как в игре, ведь у его капитана всё не как у людей, да и кто же еще поможет, кто поймет, что всё не на своём месте?       Всё это думает Иваизуми, представляет, как бы он разбежался и нырнул в ухо Ойкавы, убаюкал все его шумящие мысли. И нет, для него-то любые вибрации, исходящие от бывшего капитана, — любимая сладость (в чем он признается крайне редко), и пусть Тоору хнычет, устраивает свою беспричинную возню и сотрясает воздух болтовней сколько ему влезет, лишь бы это было не в попытке унять беспокойную бурю внутри. Вот как сейчас: эссе по английскому никак не пишется, волнение Ойкаву душит, а тот, задыхаясь и заикаясь, вслух перечисляет общие воспоминания, чтобы не сорваться.       — Помнишь, п-помнишь, Ива-чан, как тупо все вскрылось — ты увидел свою фотку у меня на заставке, где у тебя еще лицо такое противно-перекошенное было, ты опять надо мной ржал потому что, и я тогда ничего р-разумнее не придумал, ч-чем просто убежать, ты еще меня полдня ловил, сначала побил немного, а потом обнял т-так, что у меня и-искры из глаз посыпались, — выпалил Ойкава на одном дыхании. — Хаджиме, я умираю, совсем-совсем не могу дышать, в-воздух куда-то вдруг пропал, Ива!..

.       У них одни и те же воспоминания. Общие. Почти всё своё «первое» они делили на двоих. Первая драка: сначала друг с другом, потом против всяких психов, не постеснявшихся при Иве обидеть его идиота, а сам идиот брыкается, орёт и ругается — Иве он в такие моменты кажется надоедливой породистой хрупкой собачкой, а сам себе — его беспокойной мамкой. Похоже на игру «горячо-холодно» — Ойкава легко раззадоривает напавших ублюдков, а Иве приходится применять всё оставшееся терпение, чтобы утихомирить всех сразу. Это их любимая игра. Когда они наедине, им всегда «горячо».       Первый поцелуй: Ойкава полжизни уворачивался от губ назойливых девчонок, чтобы девственным языком вклиниться в личное пространство Хаджиме. Хотя чего там, у них и личное пространство одно на двоих. Ойкава за это, конечно, получил символично в скулу, незамедлительно дал в ответ, немного поныл и поцеловал еще раз. Это произошло еще в старшей школе. А дело было так: сладкий леденец прилипал к зубам. Иваизуми рассеянно катал его языком по рту, читая очередной параграф в учебнике, всё думал: «у дебильного Ойкавы, небось, пальцы на вкус тоже сладкие, ну и мягкие, как молочный хлеб, с которого он тащится». Глаза то и дело прикрывались сами собой от скуки. Или от того, что в темноте было приятнее фантазировать. Рот наполнялся вязкой слюной, поэтому приходилось постоянно облизывать губы. В какой-то момент их поймал чужой язык. Человечки в голове у Ивы запаниковали, испугались за сохранность конфетки во рту и приказали рукам защищать сладкое сокровище. Так Ойкава получил затрещину.       — Ива-чан, да ты меня за человека совсем не считаешь!       — Найди себе сам конфету, Тупокава!       — Да нужна мне твоя конфета, Ивадиотина-чан!       Ойкава решил долго не ждать, пошел на повышение и, крепко схватив Иву за плечи, притянул его к себе для второго раунда. Ткнулся языком в шею, немного им потанцевал вокруг кадыка, потом подался мокрым поцелуем в подбородок, прошелся по губам губами. А потом ими забрал леденец. Ива такого предательства не оценил, но сообразил, что это сейчас не столь важно. Вдруг стало жарко. Вдруг Ойкава оказался на его коленях. Пришлось уткнуться друг другу в плечи, немного отдышаться, чтобы начать всё сначала, более обдуманно. Ива подумал, что ключица у Тоору похожа на лодочку, и он мог бы затопить её, напускав туда слюней. Голос внутри подсказал, что это не тот опыт, который должен быть получен вместе с первым поцелуем.       — Я тебе попу немного помну, — томно предупредил Хаджиме.       Был дождливый день, и Ойкава всё прослушал.

.       — Тоору, ты не умрешь, — начал Ива, возвращая себя и Ойкаву из воспоминаний. — Я же тебе еды принес.       — Ну раз так.       И вот уже Ойкава, весь измазанный, вяло и слегка успокоенно жалуется на то, что начинка прилипла к нёбу, и во рту теперь мерзко-мерзко: это Ива накупил творожных булочек тревожному Тоору. Правда единственный слушатель внимания не проявляет — сидит прямо напротив и разглаживает Ойкаве переносицу — так делают звериным детенышам, чтобы они быстрее заснули.       — У меня все приятные воспоминания о тебе, — вдруг заключает Ойкава, утыкаясь губами Иве в нос. — Мне даже плакать с тобой нравится.

.       Ива это знает. И зачем-то вспомнил, как Тоору ревел, когда они делали какие-то дурацкие татушки на спор. Первые татушки, на следующие так и не решились, хотя Ойкава нежно лелеял надежду на то, чтобы Ива забил себе весь рукав. — Представь много маленьких волейбольных мячиков по всей руке, ну или моё имя тысячу раз! — корчил мечтательную рожу креативный Ойкава. — Я тебя бы за такое всего облизал.       «Какого хрена?» — думает на это Ива, а вслух:       — Какого хрена?       Маттсун и Макки на первом курсе поставили условия: «Пройдете за первый семестр в основной состав университетской команды — бьёте памятные татуировки». Оба от нечего делать поступили на философский факультет, набрав высокие баллы, и любили проводить досуг, путая еле уложенные по алфавиту мысли Ивы и Ойкавы.       — Не понял, — подвел итог собственным размышлениям Ива.       — Мы и не надеялись, просто согласись из любви к нам.       — Ладно, — бросил Ива и поспешил тискать Ойкаву, так как услышал слово «любовь», забыв о споре.       Весь Токио закрывал уши, пока Ойкаве били маленький инопланетный кораблик на пятке.       — Руку, блин, дал сюда, — отрезал тогда Ива, и испытывал на себе всю боль ойкавовской хватки на протяжении долгих и мучительных двадцати минут. За такую жертву Тоору его всё-таки благородно выборочно облизал.       История умалчивает о позорном партаке на ягодице Ивы.

.       — Ты весь такой поэтичный, когда грустишь, даже притихаешь, — издалека начинает свою ты-тупой-задолбал-все-хорошо-будет-не-реви-люблю-тебя тираду Ива, — Но мне это всё не нужно, идиотина ты глупая, — Ива шепчет, а в голове у него вместо «идиотины», конечно же, «дорогой, любимый». — Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, дай мне себя успокоить, горлань и ори, громко меня люби, ударь, а потом я тебя для равновесия, ты только не молчи, не стихай, тебя же твои глупые мысли изнутри разорвут, и ты как шарик лопнешь, а твои конфетти вместо мозгов по всей квартире разлетятся, а мне как убирать, ты же знаешь, что я ненавижу мыть тупые полы.       Голова у Ойкавы — снежный шар, а сам он — ребёнок, который любит его потрясти. Мысли-снежинки танцуют в хрупкой черепной коробке бесконечно, пока не придет Ива и не поставит шар на полку — под свою защиту.       — Может, мусор пойдем до помойки донесем? В клумбе возле магазина поваляемся, ту блохастую собаку покормим? — Тоору, наконец, отвлекается от эссе, даже совершает попытку разнообразить их семейный досуг. Хороший знак.       — Может я тебя просто съем? — флиртует Ива.       — Ну тоже можно, да.       Ойкава пластом на него ложится мгновенно, Ива демонстративно ворчит, но Тоору скулит так проникновенно и трепетно, что Хаджиме задумывается о том, с какого вредного и непослушного куска начать.       Иву из-за Ойкавы ведёт бесповоротно. Он его хочет целиком. Облизать лицо, всасывая слезы и пот, вылизать горло, чтобы у Тоору не хватило воздуха продолжать хныкать и самобичеваться. Хочет им напитаться, умереть в нем, за него, с ним, но лучше — прожить вместе до ста девяти лет. Он пишет об этом в эссе вместо Ойкавы, пока тот отсыпается, добавляя умные слова по типу «привязанность», «верность», «искренность». За эссе на тему «экология» Ойкава умудряется получить четвёрку.