Цвет траура

Софи не помнила точно, когда это началось. Кашель. Обычный кашель. Для Престон-младшей он стал таким обыденным, что, порой, когда он прекращался, она была не в своей тарелке. В то лето Паркер уехал погостить к бабушке, а Софи не взяли из-за кашля, думая, что она болеет. И правда: в отсутствие Паркера всё стало только хуже, Софи свалилась с, как сказали врачи, с пневмонией легкой формы, поэтому особых причин ложиться в больницу у неё не было. По приезду Паркера ей на удивление стало лучше. Временно. А потом началось самое ужасное, как казалось тогда Престон. *** Она закрыла глаза на пару секунд, пытаясь сосредоточиться на своём дыхании: медленный вдох, медленный выдох. Софи научилась хоть насколько-то сдерживать, контролировать злосчастные приступы кашля. Но если бы всё дело было в них… — Престон, чёрт тебя дери! — рявкнула Миллер. Глаза Софи резко распахнулись. На лице Миллер застыло выражение приторного отвращения. — Кажется, вы заработались, Софи. Уверены, что вам не нужен отпуск? — губы, до этого бывшие тонкой линией, расплылись в ухмылке. — Бессрочный отпуск. Софи помотала головой, давая отрицательный ответ. Миллер только закатила глаза. —Хорошо, повторю ещё раз, для особо… М-м-м… невнимательных, — с Софи она перевела взгляд на монитор компьютера, — Я жду отчёт о проведенной работе со студентами завтра, план проведения Зимнего Бала послезавтра. Ну и, само собой, новую методичку к двадцать пятому декабря. — Я вас поняла, всё подготовлю, — Престон опустила глаза вниз, рассматривая свои желтоватые ботинки и едва различимую застывшую на них грязь. — Можешь быть свободна. Интерес Миллер к ней пропал. Всего за пару секунд она может напрочь забыть о существовании Софи, пока ей снова что-то не понадобится. Самой Престон хотелось так же: напрочь забыть о Паркере. Софи опасливо озиралась по сторонам, оттягивая рукава мешковатой серой толстовки. Она почувствовала в горле ком, нарастающий с каждой секундой. До своей каморки она явно не добежит, а делать что-то надо. Резко свернув вправо, она добежала до ближайшего женского туалета, закрывая рот рукой, пытаясь не кашлять до самой кабинки. От резкого падения перед унитазом колени отозвались болью, не такой сильной, как в первые пять раз. Сейчас они, покрытые синяками, будто привыкли биться об кафель в ванной комнате в квартире, в кабинке университетского туалета, в каморке, что Софи скромно называла своим кабинетом. Она кашляла, склонившись над унитазом, пытаясь судорожно втянуть воздух носом, но от брезгливости её начало тошнить. Вместо переваренного завтрака изо рта Престон посыпались лепестки. Длинные, изящные лепестки оранжевой лилии. Чёртова лилия! Оранжевый цвет Софи стала ненавидеть уже на третий раз их извержения из её тела, а сами лилии она возненавидела, когда под грудью рядом с сердцем вырвался маленький бутончик, ещё совсем бледно-оранжевый. В ту ночь Софи впала в панику, её лихорадило, она билась в истерике непонимания, страха и отчаяния до утра. Кашель закончился, и Софи вытащила изо рта последний лепесток цветка, который так нравился её брату. «Как нелепо, — думала она, — влюбиться в собственного брата. Молодец, Софи, ты бы получила золото на Премии «Сестра года». Она прижалась спиной к стенке кабинки, смотря в потолок, глотая подступившие слёзы. Она до конца пыталась сопротивляться этой странной, доселе кажущейся мифом, болезни. *** Престон специально переодевалась перед зеркалом, рассматривая распустившиеся бутоны лилий, смотря на вот-вот прорвавшиеся сквозь кожу цветы. С каждым днем становилось всё труднее дышать, бутоны росли, медленно, но росли, и избавляться от них было трудно. Софи вставала ранним утром, подходила к зеркалу во весь рост и, подготовив перекись водорода и бинты, вырывала из тела ростки, собирая целые букеты. Боль была нестерпимой, отчего крик раздавался по квартире оглушительным эхом. Но так было только в первый раз, в последующие она зажимала зубами ремень, который был уже искусан вдоль и поперёк. Вырывать, обрабатывать, бинтовать стало для Престон самым обычным, будничным делом. Как выпить кофе. Хотя это вполне уже заменило эту традицию. Боль бодрила лучше всяких зёрен. Каждое утро, проходя мимо мусорного бака, она выкидывала по одному, а то и по два букета оранжевых лилий. С каждым чёртовым днём дышать и двигаться становилось труднее. Порой, по ночам она задыхалась от удушья, резко вскакивая, извергая из себя лепестки с парой капель алой крови. Лепестков становилось с каждым разом всё больше и больше, распустившиеся на её теле бутоны становились ярче. Софи чувствовала, как они прорастают из мышц, она знала, где на утро отыщет ещё один цветок лилии: за неделю до появления цветов на их месте появлялся синяк, за пару дней до очередного бутона кожа кровоточила, а ночью цветок, прорывая плоть, рвался наружу, заставляя Софи кричать в подушку. Все вещи и постельное бельё были в крови, в квартире давно поселился тошнотворный запах железа. Она не могла тут находиться, но каждый раз бежала сюда, чтобы спрятаться. Цветы, задеваемые тканью одежды, приносили адскую боль, из-за чего Престон пришлось менять пол гардероба на что-то бесформенное, мешковатое, на что-то, что почти не касалось кожи. *** Её лихорадило уже третий день. Телефон разрывался противной трелью в тридцатый раз, а кровать была усеяна целыми бутонами, соцветиями с кровью, покрывающей нежные оранжевые лепестки. Теперь только так. Бутоны на теле завяли. Отпадая, они оставляли на нежной коже шрамы. Но вместо них на волю рвались ростки плюща, обвивающие руки и ноги Престон. Они сдавливали кожу до мелких порезов, из которых пробивались их собратья. Софи как сумасшедшая сдирала их с себя, невзирая на боль, ставшую уже такой привычной. Всё её тело было похоже на полигон военных действий, на нём не осталось живого места, всё было в царапинах, порезах, синяках и шрамах, перебинтованные десятками слоёв руки и ноги. По вечерам она скучающе смотрела в окно, глядя, как люди беспечно гуляли, радовались жизни, а она даже не могла выйти из квартиры. Миллер бы никогда не простила ей прогул хотя бы одного дня, поэтому Престон пришлось уволиться и надеяться, что когда-нибудь её мучения закончатся, а она знала, как они закончатся. Но мысли об этом вгоняли её в панику и первобытный страх. Неужели нет способа от них избавиться? Есть, конечно, есть, но этот способ явно не для неё. *** В то утро Софи наконец пришлось взять трубку. Услышав знакомый родной голос, её тело словно расслабилось. Расслабилось впервые за неделю адской боли. Звонил Паркер. Его голос действовал на Софи так успокаивающе, что она была счастлива, что не проигнорировала его. — Знаешь, Соф, у меня для тебя новость, — по голосу Паркера Софи поняла, что он улыбается. Она улыбнулась тоже, но её сердце почему-то сжалось, а в последующую секунду вдруг забилось быстрее. В душе поселилась тревога. — Какая же? Паркер помолчал пару секунд, после чего оглушительно закричал в трубку: — Мы с Фло официально стали парой! Дальше Софи не могла слушать. Тело отозвалось мучительной болью: плющ вырывался наружу, нещадно разрывая кожу, а легкие наполнились цветами. Она начала кашлять, с каждой секундой всё больше надрываясь. Целые бутоны исторгались из её тела; она чувствовала, как кровь бежит по подбородку, капая на уже испачканное одеяло. Паркер в трубке что-то говорил, кричал, но Софи не слышала. Прервав звонок, она швырнула телефон в сторону. Слёзы застилали глаза, они смешивались с кровью, падая вниз с острого подбородка. Теперь она точно знала, что завтрашний рассвет уже не увидит. Плющ обвивал, а цветы лилии продолжали литься, как из рога изобилия. Дышать совсем было трудно и невозможно. Софи задыхалась, но все равно старалась вдохнуть. Хотя бы ещё один раз. Хотя бы… *** — София Престон! — кричал Паркер, барабаня ладонью дверь. — Я требую, чтобы ты немедленно открыла! Тишина. После вчерашнего разговора трубку она не брала, на сообщения не отвечала, а в окнах её квартиры не горел свет, хотя было уже поздно. — Соф! Ну хватит дуться, как маленькая… — Паркер не договорил. Пальцы легли на ручку входной двери и с легкостью надавили на неё. Дверь податливо открылась. — Соф, а почему у тебя дверь… открыта? Его вопрос был задан тишине безмолвной квартиры. Тут и там валялись бинты, использованные и окровавленные, лежали антисептики. Он озирался по сторонам, пытаясь понять, что тут произошло, пока не вошёл в спальню сестры. Кровать была сплошь усеяна его любимыми цветам: оранжевой лилией. Но на лепестках была кровь, она в принципе была везде. Ноги Паркера подкосились, он упал на колени перед кроватью, как только взор добрался до его Софи. Она лежала окровавленная, исхудавшая, вся в цветах и стеблях плюща. Лежала, точно мученица, раскинув руки в стороны