Мой papáver

Каллисто рывком просыпается от очередного кошмара. Он интуитивно начинает осматриваться и повернув голову направо, видит перед собой — копну вишневых волос. Острые концы едва задевали его мягкую подушку, приятно щекоча нос. Пенелопа редко заплетала волосы в косу. Оставляя их распущенными, она скрывала свои оголенные плечи и спину, по привычке, стараясь защитить самое уязвимое место. Регулус откидывается обратно назад, шумно выдыхая ртом накаленный воздух. В ушах звенящая тишина. Он чувствует холод от небольшого сквозняка, мягкие простыни под собой. И понимает, что, жив — выбрался из того дерьмового сна. Но разум застрял на перепутье безжалостной реальности и жестоких вымыслов. Словно, все что он сейчас видит, осязает и чувствует — и есть тот самый страшный сон. И страшен он не из-за того, что могут появится какие-нибудь огромные кровожадные монстры или очередные наемники, пытающийся отнять его жизнь, а тем, что в нем есть долгожданный покой, о котором Каллисто мог даже и не мечтать с ранних лет. Тихий вдох Пенелопы едва заметен. Небольшая грудь вздымается вверх всего на пару сантиметров и снова медленно опускается вниз, стягивая белесую кожу на шее. Каллисто мог с легкостью пересчитать ее ребра и поранится об острые кости таза — уж слишком она была худощава. И к каким бы манипуляциям он не прибегал бы, принцесса продолжала вести себя как нахохлившейся сиротливый воробушек, что находил лишь объедки в кормушке. Сидя за своим рабочим столом, больше походящий на склад забытых вещей, она прибегала к небольшим перекусам в виде бутербродов или тостов с мясом и овощами и изредка прибегала к изменениям в своем скупом меню. Когда ему каким-то чудом удавалось попасть в ее комнату, он лишь мог недовольно поджать рот и саркастично пошутить. Будь на этом столе место для тарелки побольше, возможно, она бы наконец поела что-то более жирное и полезное, чем бутерброд с бужениной и томатами. И не сказать бы, что Эккарт была настоящей барахольщицей или сорокой, тащащей в свою комнату все что найдет. Любила ли она свое занятие? Да, очень. Она с легкостью говорила на древнем языке и переводила старинные манускрипты, помогая в раскопках руин, где когда-то обитали волшебники. Могла не уследить за временем, забыв про их встречу и опоздать. Что уж говорить про завтрак-обед-ужин? Если даже герцог не в силах победить дурную привычку дочери? Если бы Пенелопа согласилась стать его женой, он бы обязательно сделал все возможное, чтобы она начала нормально есть. И плевать, знает ли каким ножом надо резать рыбу, а каким намазывать масло на тост. Он бы просто наслаждался тем, как еда в ее тарелке исчезает, не оставляя и крошки. Как влюбленный дурак. В сравнении с ним — кронпринцем великой империи, Пенелопа — приемная дочь герцога, юная герцогиня Эккарт, была хрупкой маленькой девушкой, что столкнувшись лицом к лицу с первой любовью, умудрилась тяжело заболеть и пролежать в резиденции почти две недели, пропустив самые важные мероприятия дворцовых интриг. И каждый раз, как стоило им вдвоем появится на очередном праздничном мероприятии, аристократия начинала плести скользкую паутину слухов, пытаясь запачкать честь и достоинство девушки по самый пояс. Как такая женщина сможет пережить натиск такого мужчины? Да и вообще, сможет ли она дать королевской семье здоровых наследников? И если Пенелопа с усмешкой слушала сплетни, что вились за ее спиной как шелковая пряжа, крутящаяся через непредсказуемое колесо судьбы, Регулус не мог пропустить это мимо ушей, как делал всегда. Брошенная невзначай фраза, как крохотный камушек в его обуви — застрял, забившись в мысок и все не хотел оттуда вылезать, перестав неприятно зудеть. Кронпринц смеется над сплетниками и домыслами об их отношениях вместе с леди Эккарт, но в душе прячет пугающую тень сомнений и страхов. В любимых опаловых глазах нет отголосков сомнений в собственном решении, ни намека на переосмысление. Принцесса смеется и насмехается над неугодными аристократами и глупостями Каллисто, что старательно делает предложение руки и сердца и просит ее о взаимной любви, хотя сам зарекался не любить и иметь сугубо партнерские отношения. Вглядываясь в потухшие рубины, чистой неподдельной радостью, она даже не подозревает, как задевает натянутые струны его души своим равнодушием. Никто не знает на что готова она. Никто не знает на что готов он. Никто не знает, как отчаявшиеся готовы любить. Даже если не чувствуют дурацкой влюбленности, бабочек в животе или не представляют в голове розовых фантазий об идеально-сахарных отношениях. Но в одном ничего не понимающие сплетники все-таки были правы. Пенелопа была чертовски хрупка и слаба. Она едва смогла встать с постели после проведенной первой ночи. Тогда, ее ломкое белесое тело, покрытое небольшими синяками царапинами и кровоподтеками, сломало в нем его нахальную и незрелую смелость, которой он так гордился. Каллисто начал бояться собственных прикосновений. Кронпринц никогда не задумывался насколько губительны могли быть эти руки, которыми прикасался к ней. Он с легкостью поднимал тяжелый меч, размахивая им, как палкой, сорванной с молодого дерева. Ему ничего не стоило придушить человека одной левой рукой, заламывая руки правой. Он с легкостью мог протащить человека за шиворот по нескольким дворцовым коридорам и не устать. Но чего стоила такая грубая сила, когда от одного твоего прикосновения, близкий человек мог с небывалой легкостью надломиться как стебель полевого цветка? Каллисто боялся грубо брать Пенелопу. Даже в самые страстные и пылкие секунды этой чертовой жизни, он не мог расслабится, держа принцессу в своих руках аккуратно, едва прикасаясь. Он не хотел оставить своих отметин ее коже. Как можно было так бездумно уродовать столь прекрасное красивое тело, оставляя грязные и темные пятна, кровоподтеки или царапины. Это не выглядело страстно — вовсе нет. Наоборот, единожды увидев на ее спине едва заметную ссадину, Регулус немо почувствовал укор вины, которое выжирало в его сердце огромные дыры, даже после того, как самолично наносил мазь на ушибленное место. Пенелопа никогда не жаловалась и не ругала его за это, порой даже не замечая, фыркая и отмахиваясь, когда он снова находил оставленный после него след, прекрасно понимая, что будет дальше. Словно привыкла, что боль стала неотъемлемой частью каждого прикосновения к ней. Но Каллисто не был с этим согласен. Он не желал мириться с этой причудливой привычкой своей избранницы. В порыве страсти, он никогда не позволял себе грубости, сжимая простыни или подушку в руках. Грубые ладони, испорченные постоянными мозолями и ранами от драк, не могли марать ее кожу. Ему было достаточно того, что она рядом, близко, сама тянется к нему и желает близости. Вся искра летела от соприкосновения, самой близости и горячего воздуха, что колко обхватывал влажную кожу. Этого было достаточно, независимо от места, момента и ситуации, им всегда было достаточного простого мгновения, чтобы загореться и возжелать. Но сейчас, этой глухой темной ночью, все было спокойно. Удивительно, но так было не только на улице, в его покоях или за дверью, но и на душе, и в сердце. Мужчина чувствовал, как кололо пальцы от непонятого счастья. Эта странная эйфория невыносима для воина и будущего императора. Но Каллисто готов дышать этим чувством, как влюбленный дурак. Он неуверенно приобнял Эккарт, кладя руку ей на талию. Регулус прикрыл глаза, пытаясь снова заснуть, как вдруг, почувствовал, как Пенелопа, нежным движением большого пальца слегка оглаживала внутреннюю часть его ладони, словно пыталась успокоить по-своему. — Спи, — тихо произнесла она. — У меня нет глупых историй, о которых ты не знаешь, чтобы тебя успокоить. — Пенелопа, — впервые он произносит ее имя, а не придуманную кличку или недо-обращение к еще не полученному статусу невесты. Прижав к своей груди ее крохотную спину, он, зарывшись носом, положил голову ей на плечо, глубоко вдохнул едва уловимый запах женского парфюма, которым любила пользоваться Эккарт. — Я люблю тебя, независимо от того, полюбишь ли ты меня когда-нибудь или нет… Мне хватает этого. Хоть он и знает, что никогда не услышит слова о любви, Каллисто довольствуется тем, что имеет. Ему достаточно ее доверия, верности и поддержки. Покой, что он нашел в ней, стоил намного дороже мнимой «любви». Но… — Я никогда не говорила, что не полюблю тебя.