Неявленное

      Разве должно быть так? Один брат — сидит на престоле среди раболепных божеств, каждый день омывает ноги в великой реке и вкушает свежесть зелёных садов. Другой брат — властвует над ничем, и во владении его лишь пески, скорпионы да дикие шакалы и змеи, и всё, что есть у него — красная, бесплодная пустыня.       Разве должно быть так? Один брат вынужден добывать с копьём в руках то, что другому досталось по рождению. Один брат сражается каждую ночь, бьётся с хаосом из самых тёмных бездн, идёт против самого Нуна ради призрачной благодарности Ра. Другой — возится со своими растениями день и ночь, раздаёт указания, сидя на троне, даже голоса не повышает, даже толикой силы не обладает, но по его слову река меняет течение и солнце обращается с запада на восток. Один ради женщин идёт на великие подвиги, ради них жертвует многим, а в награду получил лишь бледную моль, богиню пустошей и несозданного. Другой — сам, подобно девице, хрупок и тонок, но женщины отчего-то сами желают лечь с ним, пусть и взглядом он не удостоит никого, кроме супруги.       И Небетхут тоже желала.       Ведь один брат — жгучая пустыня, жестокий самум, что режет лицо, как тысяча кинжалов, и жёнам даёт он только бесплодные засухи. Но другой — сама жизнь, яркая, полноцветная, полная речной свежести, ярких цветов в садах и тенистых деревьев.       И Небетхут не может найти себе места, металась по комнатам, как загнанная в клетку умелым охотником антилопа. В пустыне по ночам всегда холодно — слишком быстро остывает песок. Но сегодня холод стоит особенно сильный. Не спасают ни леопардовые шкуры, ни шерстяные одежды. Небетхут порой ложится на кровать, но тут же вскакивает, словно её жалит скорпион. Но скорпион этот только в её голове, и имя ему — память. Непрошенные, такие порочные, такие воспоминания лезут, и не совладать с ними.       Она ведь этого хотела? Чтобы недосягаемый старший брат посмотрел на неё? Чтобы он увидел в ней не слабую младшую сестрёнку, которую только защищать и лелеять, а женщину — прекрасную, сильную, способную брать то, что она хочет? Но только Усир в ту ночь смотрел на чужое лицо. На лицо своей властной жены. На Исет, золотую чаровницу, властную настолько, что царь уступил ей часть собственных регалий, настолько, что это он покорялся ей, а не наоборот.       Она ведь этого хотела? Чтобы недоступная ей жизнь осенила её? Чтобы Усир гладил её, целовал, нежил в своих объятиях и обращался с ней так же ласково, как с одним из цветков? Но только Усир в ту ночь верил, что касался Исет, что это ей, законной супруге, царице, госпоже Обеих земель, возлюбленной и восхваляемой, назначались эти касания. Нет для него никакой Небетхут. Даже если она вдруг Усиру признается, что обманула его — не поверит. Даже семь Хатхорит не спрашивай — не поверит.       Потому что в Исет есть жизнь. Могущество. Власть. А в Небетхут нет ничего. Только неявленное. Только бесплодные пустоши. Только похоть.         — Посмотри на меня… ты опять сама не своя.       Сетх берёт её за подбородок и поворачивает к себе. В этом жесте нет нежности, но и грубости тоже нет. И так тоскливо становится глядеть на его красные глаза, кажущиеся почти что бесформенными, ведь он не подводит их, как все остальные боги. И так тоскливо глядеть на его всклокоченные красные волосы, цветом своим — что пески далёких пустынь. И так тоскливо глядеть на его лицо, грубое, как болванка для скульптора, выщербленное и до медного цвета прокалённое солнцем, но всё-таки красивое дикой, первобытной красотой. А Сетх ведь смотрит на неё почти нежно — очень старается. А Небетхут видит перед собой другие глаза — большие, правильной формы, подведённые чёрным углём, в которых зелень великой реки в разливе мешается с зеленью заморских деревьев…         — Я… всегда такая, — голос хрипит и сбивается — Небетхут врёт, и получается плохо. — Ты же знаешь.         — Знаю. Поэтому мне-то хоть не ври.       Неужели догадался?       Сетх отпускает её подбородок, сам ложится на постель. Сквозь небольшие оконца под самым потолком Небетхут видит чёрное ночное небо, усеянное мириадами звёзд. Из пустыни тело их матери и светлые лики их небесных братьев видно особенно ярко. Это всегда пугает Небетхут, ведь Нут наутро пожирает звёзды. Ведь ничто не мешает ей сделать то же самое с другими детьми, пусть и богами. Разве что запрет Ра, но когда он кому-то мешал? И Небетхут становится страшно — вдруг всевидящая мать решит покарать дочь за измену?..         — Мне тоже всё это не нравится, — вдруг начинает Сетх. — Знаешь, я был рад, когда мы ушли в пустыню.         — Ты так светился от счастья… мне казалось, что ты стал вторым Ра, — осторожно отвечает Небетхут и смотрит на мужа косым взглядом.       Тот улыбается. Если Сетх улыбается — значит, никакого самума не будет.         — Тогда. Но не сейчас. Я всё думаю, что мы будем делать, когда Упуаут подрастёт, — со вздохом признаётся Сетх. — Разве он должен жить вот так? В этой пустыне? Мы сами выбрали этот удел, но он…       Небетхут не выбирала. Ей предложили — она пошла, ведь ей невыносима мысль о том, что она вечно будет в тени великой, всевластной, царственной Исет.         — Можешь предложить Усиру назначить его наследником, — Небетхут садится на край ложа. — У него всё равно своих детей нет.         — Рано или поздно у него голова встанет на место, и они появятся. Да и Исет не позволит. Я бы на её месте точно не позволил!         — Но Упуаут в любом случае получит образование, место при дворе, должности и титулы… царский племянник — значимая персона.         — Нет, мне это не нравится, — Сетх трясёт головой, чтобы убрать с лица волосы. — Просить ещё о чём-то…         — Что плохого в просьбе? Усир — наш брат, и он любит Упуаута, словно родного…         — Потому что я не прошу, Небетхут. Просьба — удел слабого. Ты унижаешься перед кем-то, а он волен делать с тобой всё, что хочет. Как будто ты не бог, а тряпка, которой полы вытирают! Нет, Небетхут, просьбы загоняют в слабость. И просить я готов лишь самых близких. Тех, кому я верю.         — И кому же ты веришь, раз даже Усира отверг?         — Тебе, — красные глаза будто искрами озаряются. — И поэтому я прошу тебя разделить со мной ложе.         — Нет, меня ты тоже ни о чём не просишь…         — Да? Мне казалось, я начал справляться!         — Вряд ли можно назвать просьбой, когда у другого нет ни малейшей возможности отказать…       Сетх — её супруг, её брат, её часть. В нём тоже нет ничего — только выжженный пепел, только сухие ветви деревьев, только копошащиеся в песке ядовитые гады… но Сетх любит её. Так, как умеет, так, как умеет сама Небетхут — яростно, пытаясь всё себе забрать, всё захватить, так, чтобы слиться в единую сущность, а если не выйдет — то хоть проглотить. Небетхут не лучше. И всё у них — борьба, всё у них — как будто две бури встретились и схлестнулись между собой.       Но Небетхут может поклясться, что Сетх видит — её, бледную моль, богиню бесплодных пустошей. И любит Сетх — её, со всей её немощью и неявленным, клубком спутанных мыслей и повадками пустынной гиены, а не всевластной царицы.       И это намного дороже всех тех нежных ласок, что Усир дарит Исет.