доколе длится свет

Он смотрит издали, щурясь от снега. Она похожа, так похожа на себя прежнюю, до-галаадовскую Джун, какой он никогда не касался и никогда не знал, лишь видел на фотографии в руках Люка. На фотографии она улыбалась, по-настоящему, всем лицом — улыбались ее глаза. На фотографии она была счастлива, она так сияла, что это его ослепило. Он сбежал глотать виски в полутьму шумного бара, пытаясь вымыть из горла привкус тошнотворной тоски. В улыбке Джун Осборн была свобода, в улыбках Фредовой — примесь мрачного торжества над собой. Я еще улыбаюсь, после всего — не из радости, но сквозь отчаяние. Я улыбаюсь, чтобы не закричать. Что они сделали с ней. Что он сделал с ней. У Джун-из-Канады багряно-красное пальто, что режет взгляд на фоне белых снегов, и он хмурится. Это напоминание, но — кому? Ему, себе?.. Пожалуй, себе. К себе она безжалостна. На руках у Джун ее дочь. Их дочь. У его дочери — ее глаза. Мог ли он о таком мечтать. Смел ли помыслить. Они сидят в проеме окна, в лучах зимнего солнца, и свет льется сквозь стекла, омывает их лица. Ник теряется, не знает, куда смотреть, на кого из двоих — любовь его полнится, рвется улыбкой с губ, что привыкли смыкаться в строгую линию. Смех плещется в горле, такой беззаботный, что это — почти насмешка, не будь все их прежние встречи столь обрывочными и сумбурными. Столь опасными. Джун опускает Николь в коляску, накрывает пологом. Он наконец может смотреть в ее лицо, не сводя пылающих глаз. Не скрывать, не скрываться. Нужно было сбежать с тобой. Когда был еще шанс. В этом слепящем золотом свете она смотрит почти как с той фотографии. Нет, старше и горше, но губы ее на вкус — точно свобода. И оба не могут ей надышаться, напиться навечно и вдоволь. И они задыхаются. До багряных кругов, до судорог. Доколе длится свет. Он не помнит ее красивее, чем в моменты их расставания. Так повелось, прижилось — и все, что он жаждет знать — наступление новой встречи. Ее возможность. Но сегодня он просит, — подняв глаза к небу, чтобы не видеть ее уходящий шаг, не помнить, как реют полы ее шерстяного пальто, только жестокие губы ее на губах, — пусть эта встреча станет последней. Пусть найдет в себе силы. Переступить, жить дальше — в светлом и безопасном доме ложиться с Люком в одну постель, вставать с нее ровно к завтраку, не измученной тревожными снами, растить их дочь, дитя не Галаада, но любви, улыбаясь ей прежней улыбкой, и никогда, никогда, никогда не оглядываться. Не возвращаться. Он просит, но знает, что есть мечты, каким попросту не суждено сбыться. Реки не обернуть вспять, и поцелуи Джун — не мягкий прилив, но хищный укус, и вся она — не молоко и мед, но холод гранита. И когда многие дни спустя он слышит — воистину слышит — голос ее, забранный чернотой телефонной трубки, он закрывает глаза. Голос ее истекает сквозь провода и мембрану, сворачивается у сердца, где всегда было ей место, и звучит заревом пожара. Он слышит, он слушает: про нейтральные воды, и правда ли, что добыча в таких принадлежит тем, кто отыщет и кто возьмет; вся, целиком, до последнего, до последнего… И немая мольба его — пепел и прах, и он знает, она в этот миг — улыбается. Как прежде, почти как прежде. Почти. И он отвечает — правда. Это старый, старый закон. Думаю, он справедлив.