Персики

Воздух застывает, плавится от жары — не вдохнуть, не выдохнуть. Слишком яркое солнце, зелёные копья кипарисов уткнулись в слишком голубое небо. Мир плавится. Веня плавится вместе с ним. Ещё немного, и этот нестерпимый беспощадный свет поглотит его целиком. Внизу — громкие женские голоса, взрывы смеха, он не понимает ни слова, кроме ясу, но догадывается, кто пришёл по возбуждению и интонациям. За’Бэя здесь любят. Феогнид, агори му — тёмные ласковые глаза щурятся, улыбаются, разбегаются из уголков лучистые морщинки, пахнущие хлебом руки прижимают к полной груди. Веня отворачивается. И девушки тоже улыбаются, поправляют полосатые платки, опускают застенчиво ресницы. Калимэра, Феогнид-эфенди. Эти окружают кольцом, отвернуться не дают, заглядывают в лицо, любопытничают, спрашивают что-то, по сочувственному тону Веня понимает — про повязку. За’Бэй отшучивается, меняет тему, ускользает. Веня отступает в тень За’Бэя, скрывается в прохладных комнатах за деревянными ставнями, растворяется в жарком мареве. — Мне здесь не место, — говорит он вечером первого дня. Голова болит, пустая глазница горит огнём под повязкой. В груди пусто, словно все остальные внутренности его тоже вынули, выкинули в жестяное ведро в операционной. За’Бэй фыркает и обнимает его за плечи. Так легко прислониться затылком к его плечу и позволить себя обнимать. Веня позволяет. За’Бэй часто уходит и возвращается весёлый и возбуждённый. Он зовёт с собой Веню. Сначала Веня не соглашается. Он целыми днями лежит, слушая пустоту внутри и голоса внизу, птичьи крики и скрип ставень. Он пытается читать — глаз быстро устаёт, от усилий раскалывается голова, а прочитанное забывается мгновенно. Он сидит и смотрит в окно — на дальние склоны, на далёкую виллу, окружённую кипарисовыми аллеями, на каменистую улочку и пёстрых посетителей лавки. На измученную жарой старую собаку и изящных пятнистых кошек. Ничего, даже отдалённо напоминающего о Петерберге, здесь нет. Ничего, кроме самого Вени, и ему-то За’Бэй быстро справил шаровары и местного покроя рубаху, и шлёпанцы с загнутыми носами. Веня смотрит в зеркало, и не узнаёт человека в мутном стекле. — Что я буду делать? — спрашивает он у За’Бэя. — А чего ты хочешь? — отзывается тот. — Хочешь, поедем ещё куда-нибудь? Посмотрим на Польшу-Италию? Или в Ирландию? За’Бэй не говорит о деньгах, и не надо, Веня догадывается, что с деньгами проблем не будет. И о возвращении в Петерберг он не говорит тоже — словно этого города не существует, и почему, Веня догадывается тоже. Что-то произошло в особняке Набедренных, пока он метался в беспамятстве на белых простынях и пытался сорвать повязку с несуществующего уже глаза. Что-то произошло, и Веня не хочет знать, что. Больше нет. Чужая вина, горечь и гнев — у него слишком мало сил и яда осталось, чтобы справиться с этим. И с неожиданной, завоёванной наконец, безграничной свободой он справиться тоже не может. — Не знаю, — говорит он За’Бэю. — Хорошо, — отвечает он. — Мама приготовила мусаку, будешь? Однажды ночью на улицу врывается музыка — безумный южный ритм, с флейтами и цимбалами. — Идём! — За’Бэй тянет его из постели, и на этот раз Веня не возражает. Не спит никто, все высыпали наружу, у каждого второго — бутылка вина. Они поют и танцуют, и Веню тоже подхватывает и уносит толпа — глоток за глотком, шаг за шагом, его ладонь в руке За’Бэя, а над головой — огромные южные звёзды. Они жадно и пьяно целуются под старой смоковницей в чьём-то саду, и За’Бэй срывающимся шёпотом рассказывает, как воровал в детстве инжир и персики и убегал от сторожа. — Пьёс инэ? — кричит кто-то сердито, — Орада ким вар? Кто там? И они убегают в темноту вместе, с хохотом, теряя пустую бутылку, лезут через каменный забор, рвут шаровары и обдирают локти. Локти саднят, когда он опирается о подушку, и Веня вдруг чувствует себя живым, он больше не состоит из одной лишь головы. Вот его тело, оно очнулось и жаждет прикосновений. Он прижимается к За’Бэю, но тот медлит. Он уже давно не заходит дальше ласк и поцелуев. — Не-на-ви-жу, — цедит сквозь зубы Веня и закидывает колено на его бёдра. Он может сказать «Возьми меня» на любом европейском языке, но За’Бэй не это хочет от него услышать. — Леший, — хрипло просит За’Бэй. — Прекрати. Пожалуйста. Веня не останавливается — пустота внутри пульсирует, требуя, чтобы её заполнили, и плевать, что он не готов, что тело его отвыкло и боль неизбежна, и наутро… За’Бэй перекатывает его на спину и целует. —Капа, — говорит он, — Ладно. Пусть будет по-твоему. Веня ненавидит эту позу, ненавидит заботливое, медленное проникновение, ненавидит нежный рассвет в открытом окне и любопытного геккона на потолке. Ненавидит себя и проклятое тело — за то, что внутри осталось что-то, отзывающееся на плавные толчки, заставляющее кусать губы и цепляться за плечи За’Бэя. За’Бэй наклоняется над ним, заглядывает в глаза, отводит влажные волосы со лба. Ненавижу, хочет повторить Веня, но он обещал себе, что больше не будет лгать. Свободные люди говорят правду. — Персиков хочу, — говорит он капризно. — Принесешь? За’Бэй смеётся. Воздух застывает, плавится от жары — не вдохнуть, не выдохнуть. Слишком яркое солнце, зелёные копья кипарисов уткнулись в слишком голубое небо. Мир плавится. Веня плавится вместе с ним. Ещё немного, и этот нестерпимый беспощадный свет поглотит его целиком. Внизу — громкие женские голоса, взрывы смеха, он не понимает ни слова, кроме ясу, но догадывается, кто пришёл по возбуждению и интонациям. Скрипит дверь, шуршат шлёпанцы по каменным ступенькам. Застывший воздух вздрагивает под порывом ветра, пахнущего солью и влагой. — Самые лучшие, — довольно говорит За’Бэй. — Сладкие, ммм. Целый час выбирал. — С какой стороны лучше залезть? — ехидно интересуется Веня. — Эй, — деланно обижается За’Бэй, — Зачем лезть? Феогнид-эфенди — уважаемый учёный человек, ему пришлось половину рынка перепробовать, чтобы никого не обидеть. В следующий раз со мной пойдешь, сам будешь выбирать. Пустота внутри вибрирует, локти всё ещё саднят, а персик мягкий и сладкий. — Пойду, — соглашается Веня.