Your fears smothering you

В Лондоне солнце появляется достаточно редко, поэтому Кира не теряет возможности подставить бледное лицо ласковым лучам, когда в очередной раз выходит из Уайтчепела в город. Ей нравится ходить по Вест-Энду, смотреть за этими роскошными аристократками в дорогих платьях и не менее роскошными джентльменами, предпочитающих тройки и сигареты в зубах пешим прогулкам. Кире не нравится быть частью Ист-Энда, но, куда бы она ни бежала в Вест-Энде, принадлежность к Уайтчепелу, его законы и правила, все равно преследуют ее, но брюнетка старается не думать. Поправляет излюбленную юбку и манжеты белой рубашки — единственной, подходящей для похода по Вест-Энду, если не считать мужского костюма, осточертевшего до зажатых желваков. По пути — парфюмерный магазин, манящий студента-медика своими новыми туберозовыми духами (Кира помнит, что такими пользовалась любимая мамочка); еще чуть дальше — магазин этих самых роскошных платьев, которые Кире на себе самой не нравились. Кира похожа на мальчика: высокая, худая, с широкими плечами и острыми чертами лица, она великолепно вписывалась в мужские костюмы и строгие галстуки, и белый мужской халат сидит на ней, как родной. Лимбо вздыхает и идет дальше, к театру, к любимым небольшим скверикам, пахнущим чистотой и благородством, в отличие от Уайтчепела, пахнущего сгнившим мясом, тухлой кровью, бедностью и болезнями, садится на ближайшую скамейку ко двору, устремляя серые глаза на голубое небо. В Вест-Энде спокойно. Веки будто бы наливает свинцом, и Кира идет на поводу у своего организма: закрывает глаза. Темнота заменяется краснотой. Кира открывает глаза, и… Что произошло? Почему она стоит посреди театра военных действий, и белый халат у нее уже вовсе не белый, а красный? В ушах противно звенит и шея почти не слушается. Стекольно-матовый взгляд упирается в солдата, покрытого красными пятнами. Она, что опять в Ипре, при Пашендейле? Красные пятна на чужой коже стремительно, в несколько мгновений, становятся язвами, жрущими мягкие ткани до самых костей, как любимые печенья, и они не планируют останавливаться, несмотря на врача, отчаянно выливающую соду в рану. Да, больно. Да, противно. Но это может спасти жизнь, и это значит, что задача Киры — сражаться с ипритом, мерзко пахнущем горчицей. Солдат под руками Киры брыкается, кричит и проклинает ее, а потом…       Потом она открывает глаза и тяжело дышит. Дыхание почти машинное: глубокое, частое и шумное. Перед глазами сначала темнота, а потом — обеспокоенное лицо Пик. Пик смотрит с некоторым сочувствием и сожалением, садится в кровати по-турецки, и прижимает доктора к себе. Пик видит такие же сны. Сны, пахнущие металлическим хлором и горчичным ипритом, тухлой кровью и смертью; сны, прошитые криками солдат от боли и стонами безнадеги; сны яркие и реалистичные, возвращающие их обеих туда, на Западный фронт. Западный фронт больше всего подходит, по мнению Пик, под выражение «Ад на земле». Кира отчаянно вцепляется тонкими пальцами в ткань на спине Фингер. Следовало ожидать, что война никогда не оставит их: все, что они умеют — это война, пусть и не такая, как ее обычно видят — с оружием и благородной смелостью. Война для доктора Лимбо и сестры Фингер — это пропитавшиеся гноем бинты, шипящая перекись водорода, раскуроченные мышцы и шприцы с морфином. Война — это все, что они умеют, как бы не пытались отрицать этого: даже сейчас, в Кембридже, идя на работу, они обе ждут, что сейчас где-то что-то рванет, и к ним снова бесконечно начнут поступать раненные; ждут, что Кира снова встанет на стул посреди лежащих тел, становясь похожей на Клинок революции, на Вождя или какой-то Тотем, и будет раздавать указания. Всегда одни и те же — рассортировать по срочности; тех, кто не может ждать — любому свободному врачу или медицинской сестре, умеющей проводить некоторые операции; тяжелые, но способные ждать — к медсестрам, чтобы они, как можно дольше, поддерживали жизнь до прихода свободного врача, а те, кто был ранен совсем несерьезно — швы и обратно. Теплая ладонь Пик гладит по спине и голове, пытаясь успокоить. Сознание немного проясняется. — Прости, Пик, я… Прости, что разбудила. Фингер только мотает головой, показывая, мол, все хорошо, ты же знаешь, что я такая же. Да, точно такая же. — Нам же никуда теперь не деться от этих кошмаров, — начинает Кира, — я не хочу снова ложиться. Давай посидим на подоконнике? Он же для чего-то такой широкий нам нужен. — У тебя просто тощая задница. Обе усмехаются, и, привычным движением накинув халаты, идут на кухню. На кухне два окна с широкими подоконниками, и на один из них садится Кира. Открывает окно, пропуская в душное помещение холодный октябрьский воздух, который сгоняет остатки кошмара до самого конца. Кира много курит, да и Пик курит тоже, поэтому живут они, как старые супруги: Пик готовит для Киры, Кира — убирается, да и пачки сигарет у них давно перемешались, поэтому Лимбо без особых зазрений совести вытягивает сигарету из пачки, протянутой Фингер. Зажимает ее в зубах, привычно закрывая, чиркает спичкой и раскуривает обернутый в бумагу табак. Странно, что алкоголь она так и не начала пить, хотя, казалось, найти дешевый портвейн там, на фронте, было гораздо проще, чем чистую воду или даже самый мусорный (или, как выражалась Кира, «дерьмовый») чай. Доктор устало сутулится, откидываясь спиной на стенку, пока Пик стоит ровно, как скрипичная струна, и смотрят они обе куда-то вдаль своими печальными глазами. Кира ловит руку Пик, цепляется за нее, как за последнюю надежду, не желая отпускать, а Пик и не против: Кира не из нежных людей, способных одаривать своей любовью круглосуточно; Кире всегда нужен повод, например, кошмар или день рождения. Кира не из нежных, потому что Кира — сложная: Пик потребовался ни один месяц еще там, в Ипре, чтобы начать понимать врача, ее странноватые мысли и мириться с молниеносными решениями. С Кирой люди почти не умирали, потому что Кира — рациональная и циничная, — легко отсеивала безнадежных в хосписы, оставляла без лекарств тех, кто мог протянуть без них, и строго нагоняла всех по санитарному режиму. Инфекций в отделении, за которое отвечает она, быть не могло, иначе сестры получали свой нагоняй на годы вперед. У Киры чувство, будто бы все это было так давно, столько лет назад, что еще Флоренс Найтингейл не получила своего титула «Леди с лампой», и плевать, что прошло два года от конца войны. Эти два года казались вечностью, а Кира чувствовала себя восьмидесятилетней старухой, несмотря на то, что руки ее слушались, как и разум, но чувствовала она себя именно старухой. Война забрала ее былую красоту, одарив седыми волосами, морщинами в уголках глаз и неприятной складкой на лбу, слишком глубокой для тридцатилетней женщины, но, несмотря на это, Лимбо продолжала быть приятной на внешность: было что-то в бледной коже и серых глазах, заставляющее людей вокруг называть ее «красивой» или, возможно, все дело в худых длинных ногах и узких жилистых ладонях — одному Гиппократу известно. Небо, черное и усыпанное рыболовной сетью звезд, смотрит на пожеванных битвами при Ипре девушек, и будто бы сочувствует им: показывает свою красоту, обливает звездно-лунным светом, возвращая обеим их прежнюю красоту, и позволяет побыть вдвоем. Им вообще редко удавалось побыть вдвоем: постоянно то на работах, то соседи зайдут спросить, то обязательно найдется кто-то умный, называющий Киру «позором Англии», потому что Кира — женщина, посмевшая быть врачом; женщина, разыгрывавшая спектакль длиной почти в десять лет, чтобы быть тем, кем она хочет. Главная проблема Киры в том, что она — женщина. И в статье семнадцатого года, раскрывшей ее тайну, своим первым же абзацем. Эта проклятая статья висит у них в рамочке на кухне — Пик настояла: «Страх и ужас битвы при Ипре явил Англии выдающуюся личность — не генерала и не солдата, а женщину. Врача. Ее имя Кира Лимбо».       У Пик тоже есть это ощущение старости, а еще пару раз она малодушно думала взяться за револьвер или вогнать в шею скальпель, да только Киру она бросить не может: не проживет же без нее, и объятия у Киры очень уютные, и, в принципе, вся Кира, если правильно к ней подобраться, уютная до безумия, вся родная и любимая, со всеми своими шрамами, тараканами, немного нездоровым цинизмом и ночными кошмарами, и, если так подумать, то Пик такая же. Их будто бы создали друг для друга, бракованных и неправильных; израненных и поврежденных; худых и уставших. Если так подумать, проскакивает мысль в голове Киры, когда они с Пик смотрят уже не на небо, а друг на друга, и пепел от сигарет обжигает пальцы, то они начали понимать друг друга еще на самой первой операции: Лимбо тяжело давались контакты с сестрами, не знающими хода операций или не подающими инструменты с молчаливой просьбы взглядом, а Пик сразу понимала какой инструмент за каким следует, и протягивала его еще до наступления необходимости озвучить это вслух. Пик была любимой медсестрой Киры, а затем стала и любимой девушкой — это произошло как-то совсем незаметно для них обеих. От сигареты в пальцах ничего не остается, но Кира не движется. Она смотрит попеременно то на улицу за окном, то на Пик, но на Фингер взгляд значительно задерживает. Тянет свободную руку к чужой щеке, а та, пользуясь моментом, мажет губами по ладони хирурга, получая нескрываемое удовольствие: Кира отчаянно краснеет из-за таких эксцессов Пик. Пик находит смущение Киры совершенно очаровательным, и ластится к ладони, совсем как кошка, заставляя отпетую кошатницу Лимбо улыбаться. Она одними губами, как тогда, в семнадцатом году в поезде, произносит: — Я люблю тебя. Ее голос здесь и не нужен. Пик всегда было достаточно небольших проявлений любви Киры: вопроса поела ли она, не грязно ли за столом, не устала ли на работе (Кира могла бы поговорить со старшей сестрой отделения, чтобы Пик нагружали меньше: старшая сестра не служила в военном госпитале, а Фингер таскала на себе раненных, будучи полутораметрового роста); ее совершенно очаровательного смущения; одной пачки сигарет на двоих и таких молчаливых «люблю» одними губами. Фингер улыбается уголками губ, и Лимбо — тоже. Наверное, стоило бы лечь, потому что обеим завтра на работу, но сон не шел, словно подбирал самые страшные воспоминания для очередного кошмара, и на кухне становилось откровенно холодно. Кира спрыгивает с подоконника, как кошка, и отряхивается от пепла, а потом, не потрудившись закрыть окно, крепко обнимает Пик, прижимая к своей груди. — Я тебя тоже люблю, доктор Кира Лимбо. «Люблю» у Пик громкое и четкое, гладящее слух. Кира знает, что любит, иначе бы не оставалась каждую ночь рядом. Пик знает, что страхи Ипра душат ее каждую ночь, и остается каждую ночь рядом: Кира — самое прекрасное, что создавал этот мир в глазах Фингер. Высокую, худую, с угольными волосами и серыми глазами Лимбо, кажется, создавали лучшие художники современности, как и мужские костюмы, которые она носила. Лимбо почти не носила юбок с тех пор, как уехала из Лондона, и Пик это даже нравилось: было что-то необычное в их паре, где одна носит юбки и рубашки, а вторая — брюки с подтяжками и женские шляпы с широкими полями. Окно так никто и не закрывает: они сидят на кухне до самого утра, разговаривая обо всем и ни о чем одновременно, время от времени обмениваясь поцелуями, и ни на секунду не отпуская пальцев. Кира целует Пик в висок, как целуют маленьких детей, прежде, чем Солнце восходит, унося с собой остатки ночных кошмаров, а Пик обещает быть рядом: — Ты всегда можешь поплакаться мне, Кира, я же знаю, что ты не можешь спать ночами. — Мне достаточно знать то, что ты будешь рядом со мной каждую ночь, милая. Мне этого знания хватает с лихвой, чтобы не плакать. Они обе на фронте цеплялись за свое отчаянное желание жить и желание быть вместе, и сейчас, когда цепляться, в принципе, уже не за что, они находят якорь в себе и друг друге. Жить для того, чтобы отгонять кошмары друг от друга. Любить жизнь и никогда не вспоминать прошлое, связавшее их между собой также плотно, как Кира сводит края раны, кажется им абсолютно идеальным вариантом существования, и поэтому Лимбо думает, что ей стоит говорить чаще, хотя это сложно. Но Пик не торопит, Пик терпеливо ждет, и молчать с ней легко — у них одно горе на двоих, и пачка сигарет у них тоже одна на двоих. Все у них одно на двоих, но их устраивает. Они перешли на «мы» уже слишком давно, забыв про «я» и «ты». Их отчаянное желание жить возрождается каждый раз, когда они смотрят друг на друга, и они понимают, что сражались все года не зря, даже несмотря на солдат, покрытых шрамами от язв. Сейчас им обеим было достаточно знания, что одна каждую ночь будет рядом со второй и разбудит, когда кошмар будет слишком сильным. Этого достаточно.