Kintsugi

В маленькой съемной двушке с низкими потолками, потрепанной временем мебелью и видом на стройку было неуютно спать, неуютно просыпаться, неуютно делать тосты, принимать душ и в принципе функционировать. Чан ненавидел просевший пол, вонючий желтый холодильник и хлипкую входную дверь, ненавидел почтальона, что рано утром звонил исключительно в его квартиру, чтобы ему открыли, ворчливую женщину с первого этажа, ее вечно не просыхающего мужа и их огромную бешеную овчарку, но это было единственное место, которое он мог себе здесь позволить, и за несколько лет он уже выучил каждую деталь своей бетонной коробчонки, с грацией балерины Большого переступая через торчащие гвозди и с ювелирной точностью выскальзывая из подъезда ровно за секунду до выхода соседей. И хоть жилище было трудно назвать пятизвездочным отелем, жизнь сюда все-таки приходила (радовало, что не в виде тараканов), магическим образом на пару часов делая все вокруг лучше. Жизней было две. Одна – со светлыми волосами, смешными большими глазами и в дурацких розовых кроксах – чересчур громкая, слишком тактильная и неожиданно ранимая, если с ней остаться один на один. Другая – с темным андеркатом, яркой вязью синих вен на бледной коже и кастомизированной под аниме первой жизнью джинсовкой, которая хоть и жала в плечах и разрисована была немного примитивно, все равно оставалась самой ценной для жизни номер два вещью хотя бы потому, что первая горбатилась над ней всю ночь без сна, надышавшись тогда всей таблицей Менделеева и благополучно проспав защиту диплома (не так уж и хотелось, если честно). Джисон и Чанбин были такими же разными, как хоккей и фигурное катание, как энергетик и милкшейк, как красный и синий. Парни ссорились в кинотеатре, выбирая попкорн к фильму, терпеть не могли родителей друг друга, к своему же удивлению сходились во мнении, что оба мечтали бы жить у моря («У самой-самой кромки, чтоб выходил, делал вдох, и ноги тонули в мягком песочке, пока волны разбивались о щиколотки, понимаешь?») и, наверно, точно бы ни за что и никогда не сидели в обнимку на диване Чана, если бы не одно «но». Джисон с Чанбином были истинными, и со всеми своими непохожестями дополняли друг друга так совершенно, что Чан даже сейчас ловил себя на мысли, что охуеть, просто охуеть, как это красиво, как правильно и как удивительно, когда вселенная наконец сводит своих детей, за каким-то чертом разделив их в самом начале. Так вышло, что Хана он знал чуть дольше: увидел как-то кассиром на заправке, по привычке сунул «на чай» и поспешил наружу, а паренек в фирменной бейсболке набекрень бежал за ним чуть ли не весь квартал, чтобы вернуть, так еще и в конце извинился. Ситуация была до нелепого смешная, а парень – симпатичным. Чан подумал, что истинный у него, если есть, наверное, такой же, и неиронично тем же вечером встретил на автомойке практически полную ему противоположность – Чанбина, спустя две недели общения пригласив обоих к себе на посиделки в полной уверенности, что если не подружатся, то хотя бы на ящик пива по-братски скинутся. Только пришли эти двое очень знакомыми и слишком переспавшими – Чан почти завизжал от догадки, из последних сил сдержанно покашляв в кулак. Он ждал момента, чтобы остаться с Ханом вдвоем, потому что этого раскусывать было проще, безопаснее и в каком-то смысле увлекательнее. – Удобные у Бина сидения, скажи? – спросил Крис, в томительном волнении сжимая пустую банку от светлого нефильтрованного. Джисон застенчиво обнял коленки, отчего стал казаться еще меньше, чем есть на самом деле, посмотрел на балкон, где, сгорбленно облокотившись на перегородку с облезшей краской, курил Чанбин, и вымученно вздохнул: – Не то слово.. Что интересно, у истинных не было меток. Это просто ощущалось, что вот он, твой человек, «тот самый». Говорили, что, встретив такого, на других смотреть не сможешь, но это были больше сказки: сможешь и еще как, просто с истинным все было как-то гармоничнее, проще и ладнее, как когда вставляешь специально отлитый для замочной скважины ключ, а не пытаешься вскрыть ее самодельной отмычкой. Потому, наверное, и появлялись все эти истории, ведь многие уже просто не хотели возвращаться к привычной жизни, где каждый совместный шаг не предначертанных друг другу людей давался обоснованно тяжелее. Чан, например, был уверен, что его друзья не разбегутся, пожалуй, еще лет так дохрена, потому что оба были сложными, со своими особенностями и потребностями, а понять и после этого не поубивать таким друг друга удавалось разве что только будучи истинными. Но нужно заметить, что истинность была покрыта куполом из бессчетного количества слухов. Происходило это лишь по одной причине: для каждого момент встречи соулмейта был индивидуальным, и то, что оба чувствовали – тоже. Джисон оказался паникером, обожавшим накручивать себя и других, и первое время не было ни дня, в который бы он не сомневался: а вдруг показалось, вдруг перепутали, поспешили и наделали глупостей, так сильно друг к другу теперь привязавшись? Лишь со временем рядом со спокойным и неожиданно любящим Бином, который терпеливо убеждал, что не могли ошибиться оба, эта черта в нем притупилась, и Чан был уверен: именно это и показатель. Они приходили к нему часто, сидели до поздней ночи и иногда оставались до утра – Чан даже сам просил, чтобы те задержались, потому что одному в этой мрачной квартире хотелось максимум вздернуться. Друзья приносили с собой карты, еду и миллион нерасказанных историй. В хорошем настроении Чанбин играл на гитаре, часами напролет рассуждал о своей тюнингованной тачке и слишком откровенно поддавался Хану в покер. Джисон же, не помня правил, с глазами по пять копеек радовался своей уже третьей за вечер победе, периодически от избытка нежных чувств кусал кого-то из парней за плечо и в перерывах делал Бину крохотные забавные хвостики из отросших волос, которые торчали во все стороны, как антеннки. Рассеянно тасуя свежую колоду, Чан просто смотрел на этих двоих и думал о том, что почему-то именно для него любить и быть любимым – непозволительная роскошь. Все отношения, что он заводил, оканчивались, не начавшись, а истинный все так же не маячил на горизонте, даже не близко, и Крис почти смирился: если объявится под конец жизни, то уже будет праздник. И хоть тема была слегка болезненной и лишь самую малость неприятной, в разговорах она так или иначе проскальзывала, и заботливый Хан тут же старательно сглаживал углы, бестактными, казалось бы, шутками пытаясь отвлечь Чана. – На месте твоего истинного я бы никогда не рождался, – с наигранным отвращением говорил он, когда друг заваривал себе бюджетный американо из пакетика. Чан обычно закатывал глаза или безобидно язвил в ответ, а Бин в знак солидарности с таким же любителем растворимого кофе, как и он сам, шикал уже на своего истинного, поудобнее усаживался на диване и угрожал с забавно сведенными бровями: «По жопе получишь». Услышав джисоново «давай», Чан понимал, что это знак: время уходить из собственной квартиры. И он уходил с чашкой наперевес, неуклюже разливая немного кофе на лестничной площадке. Не потому, что его просили, не потому, что оставаться было мерзко или неловко, а потому, что чувствовал, что надо, что он лишний, что, даже будучи лучшим другом каждому из этих двоих, он никогда не смог бы стать Ханом для Чанбина и Чанбином для Хана. Он просто бродил по городу пару часов, рассматривал красочные витрины и сидел в глуповатом одиночестве в парке, иногда, если была с собой наличка, купив какой-нибудь фаст-фуд. Со стороны могло казаться странным, но для троицы сей ритуал выглядел абсолютно нормально, ведь Чан знал, что для него ребята сделали бы то же, просто.. не было возможности. Не было нужды в том, чтобы две его любимые занозы в заднице негласно приняли решение потихоньку свалить в похожий момент, ведь момента-то не было, как не было и истинного, который бы стал тому причиной, и Чана понемногу съедала мысль, что, может быть, это вот он такой дефектный и навсегда останется совершенно один. В тот день, когда дождь в их городе лил не переставая, Чан возвращался домой. Мокрые кеды хлюпали на каждом шагу, но, если бы не Чанбин со своим настойчивым «отвечаю: ливанет», Крис бы вообще промок до трусов. Держа над собой довольно хлипкий черный зонт, он остановился перед домофоном, пытаясь отыскать ключи. От того, как резко открылась входная дверь, Чан выронил связку, с усердием откопанную со дна сумки. Вышедший притормозил, тоже, видимо, не ожидая, что столкнется с кем-то еще, и замер, не зная, нужно ли помогать. Носком ботинка придерживая дверь, он всмотрелся в заставленную машинами парковку. Дождь барабанил по их крышам, гонял бездомных кошек и собирался в глубокие лужи. Незнакомец протянул ладонь вперед, ловя на нее несколько крупных холодных капель, и задрал кверху голову. Чан к тому времени поднялся, отряхнул ключи и почти шагнул в подъезд, в последний момент решив обернуться. Парень в легкой одежде продолжал рассматривать небо, не решаясь вернуться назад за зонтом, и Чан решил, что как-то уж сомнительно, что у него его вообще не было, но.. А вдруг отдал, потерял, забыл или действительно приехал издалека, потому что даже со спины он не выглядел кем-то, кого Чан мог по неосторожности затопить в субботу вечером? Вдруг возвращаться было уже поздно, вдруг не успевал, опаздывая на важную встречу, вдруг ждал такси, вдруг вообще был проездом? – Возьми, – не долго думая, сказал он, резво протянув зонт и сразу же почувствовав неловкость от необходимости добавить учтивое «-те». – Лить может до вечера. Потом занесешь. Молодой человек обернулся медленно, чуть прищурив блестящие глаза, и Крис почти стукнул себя по лбу: ну, конечно, приезжий; он его здесь ни разу не видел. – Чан, – сказал он, следом за зонтом оперативно протянув ладонь. – Из сто пятой. – Минхо. Сто шестая. Первое рукопожатие вышло осторожным, но до скучного обычным. Не происходит ровным счетом ничего: током не бьет, искры перед глазами не вспыхивают, мир вокруг не расплывается. Они лишь смотрят дольше положенных соседям пары секунд и расходятся, не обменявшись даже прощальными улыбками вежливости, и только потом тянуть начинает неестественно сильно – не сразу, не в ту же секунду, но со скоростью одной навязчивой мысли в час, и Чан старательно делает вид, что нет, показалось. Минхо из сто шестой как по расписанию возникает на пороге тем же вечером с очень задумчивым выражением лица, как будто только что проиграл затяжную шахматную партию. Дверь по привычке открывает Чанбин, зашедший перекусить после работы, скептически оглядывает парня с ног до головы и, почесывая медленно заживающий на шее джисоновский засос (у истинных не было меток, но этот, сука, оставлял), через всю квартиру орет: «К тебе пришли!». Минхо встречает Чана по пояс облитым из лужи и с сильно погнутым драным зонтом, и Крис даже немного взволнованно заглядывает в глаза: не попал ли тот в какую передрягу в новом районе? – Ветер вырвал из рук, а потом машина проехала сверху, – ответил на незаданный вопрос Ли. – Прости. Чан хотел сказать, что жаль, конечно, но старый зонт из секонда и без того был одной спицей в могиле, давно нужно было менять и.. И Минхо протянул деньги. Сложенную стопку купюр, чуть ли не насильно вкладывая ее в ладонь Чану, а следом продолжил: – На новый. Того количества бумажек, оказавшихся у Криса, хватало, чтобы две недели питаться самым дорогим раменом и пару раз позволить себе такси. Чан вспыхнул, чувствуя жгучее неудобство, но стоило ему возразить, как Минхо тут же качнул головой и чуть приподнял уголки губ: все хорошо, еще увидимся, пока. И пропал за дверью напротив. Пытающийся починить, но тем самым еще больше ломающий микроволновку Бин даже спросить не успел, какого хрена только что было, а Чан так и остался стоять на пороге с купюрами в руке и с совершенно пустой башкой: с уходом соседа как будто ушли и все мысли. Он старался не вспоминать об этом, не придавать значение, но Минхо, которого он знал так мало, ему однажды приснился. Чан не запоминал сны несколько лет, а этот вдруг смог воспроизвести до мельчайших подробностей, никому, конечно, об этом не сказав. – Кстати, – спустя пару дней спохватывается Джисон, лениво помешивая макароны на той же самой кухне, где Чанбин, не встречая особого сопротивления со стороны владельца, стоически продолжал истязать несчастную микроволновку. – Я твоего нового соседа видел, когда мусор выносил. Такой милашка! Просто прелесть... Подумал, что я тут живу. – Я бы тоже так подумал, – с видимым недовольством фыркнул Бин, роняя отвертку. Ревновать истинного не имело никакого смысла, но у Чанбина был, уж извините, такой характер, а у Джисона – без конца ищущий приключения зад. В ответ Хан прыснул от смеха, бросил через плечо многозначительный взгляд и, не получив реакции, отвернулся обратно к плите, продолжая готовку. И только потом до Чана дошло, что Джисон говорил не про Минхо. Он увидел их вдвоем следующим вечером по дороге в супермаркет. Сначала хотел поздороваться, некстати разговориться про погоду и замереть в идиотском молчании, но к сидящему на слишком большой для одного скамейке Минхо моментально примкнул паренек с двумя коктейлями в руках. Он отпил из одного, забавно отставляя в сторону мизинец, и тут же сморщил очаровательный маленький веснушчатый нос. Минхо поднес свой стакан к нему, давая попробовать, правда вместо того, чтобы потянуться к трубочке, незнакомец подался вперед и, притянув Ли за шею, поцеловал в аккуратные мягкие губы, красиво склонив голову и как в самом настоящем кино про любовь блаженно прикрыв глаза. Феликс был из тех, кто не скрывал свои чувства. Есть такие люди, которым физически необходимо взять партнера за руку в очереди на кассу или положить голову на плечо во время разговора с посторонним. Ему было комфортно, когда все вокруг смотрели, и, возможно, он чувствовал себя куда увереннее с чужой рукой на поясе, чем без нее. Это казалось таким странным и непривычным, но Крис не осуждал – не мог: все же разные, и ему, собственно, до этого не должно быть никакого дела. Однако вернувшись домой, он еще долго-долго сидел в тишине. Ну, да, увидел, да, порадовался за людей, которых он никогда не знал. Но почему тогда голова упорно отказывалась воспринимать это как реальность? Почему казалось, что всё не так, что Минхо как будто криво прифотошопили к Феликсу, забыв обрезать по контуру и хоть немного сгладить углы? Чан не нашел ничего лучше, чем выяснить это самому, пригласив новых соседей на посиделки. Конечно, снова были карты, пиво и дурацкие истории. Сначала все держались немного отстраненно, прощупывая почву, но совсем скоро Джисон разрядил обстановку, вытащил твистер и уселся вместо ведущего. За вечер успели выяснить, что у Чана совершенно никакой растяжки, Минхо в суматохе путает право и лево, Чанбин дальтоник, когда ему это выгодно, а Феликс готовит потрясающий клубничный пирог: Крис с неохотой про себя отметил, что это талант, еще когда учуял запах в коридоре. Парнишка заявился к нему с улыбкой до ушей, в черной косухе и с большой тарелкой, накрытой полотенцем с выцветшими кроликами, а Минхо развеселился, потрепал его по волосам и торжественно сообщил присутствующим, что лучше этого они еще ничего не пробовали. Справедливости ради, это оказалось правдой. Ликс был младше своего партнера, проще и дружелюбнее, в чем-то, может, посмелее, в чем-то пугливее. Похож на Джисона, думал Чан, но тут же натыкался на обидную несостыковку: читать мысли прозрачного Хана получалось на раз-два еще в первые дни общения, а безошибочно предугадать следующее действие немного мутного в этом плане Феликса не выходило, даже напоив его алкашкой. Он наблюдал весь вечер, считывал его, как код в системе, но все было безуспешно, бесконечно и от этого тупо: никакого изъяна, никакой зацепки о том, кто он, что он и кем был для Минхо. То есть, понятное дело, что они спали, но Чан не знал, почему не нашлось смелости спросить прямо, истинные ли эти двое. С одной стороны, это было слишком очевидно, если судить по их взглядам и прикосновениям, с другой же он никак не мог отделаться от чувства внутреннего несоответствия: вот мозг твердит, что они не созданы друг для друга, и всё. И, может, именно за время игры в детектива Чан, заострив внимание на пешке, совершенно потерял из виду короля. Потому что Минхо тоже за ним наблюдал, и делал он это явно не из бытового интереса. – Давайте еще по одной! – разыгравшись в русскую рулетку, предложил в два ночи Джисон. Никто, честно говоря, не мог вспомнить, как именно они пришли к этому, но Феликс тут же капитулирующе поднял руки: его раскалывающаяся голова требовала покоя и тишины. В том самом настроении, когда на вечеринках еще в начале вечера не знакомые друг другу люди под конец становятся близкими товарищами, Чанбин хлопнул его по спине, слегка не рассчитав силу, а Джисон украдкой обнял за плечи, напоследок заявив, что собраться им таким составом кровь из носа как нужно. Чан был уверен, что Минхо уйдет следом, и потому искренне удивился, когда тот скользнул к нему на балкон, тоже, наверное, как и он «подышать». – Ликс долго не может в компаниях, – пояснил Хо, свесившись через перегородку вместе с Чаном. Балкон был маленьким, наполовину заваленным каким-то старьем, и Минхо подпирал плечом собеседника, глядя прямо перед собой. Улица была пустынной и безнадежно черной. Никто из них не курил, но оба в этот момент ощутили острое желание затянуться. – Я не попрощался, – вспомнил вдруг Чан, но на самом деле вкупе с внезапно накатившей посреди всеобщего веселья печалью ему было так похуй, что на лице не промелькнула даже тень сожаления, и Минхо каким-то образом прекрасно уловил это настроение. – Не велика трагедия. Ли развернулся, упираясь в перегородку спиной, и сверху положил локти. Он чуть прогнулся в спине, откидывая назад голову, и в задумчивости умолк на пару минут. Чан постоял рядом еще какое-то время и затем тоже поменял положение. Вместо улицы взгляд теперь упирался в окошко балконной двери, через которое было замечательно видно гостиную и неторопливо разговаривающих ребят. – Наверное, давно вместе, – клонит голову на бок Хо, сквозь грязное стекло цепляя взглядом каждую до одури интимную деталь, и Крис хочет по-детски дернуть за рукав, чтобы тот отвернулся, потому что Джисон, неизбежно оставшись с истинным наедине, смотрит Чанбину в глаза слишком настойчиво и опасно долго – без вариантов – думает и прогнозирует Чан – сейчас поцелуются. И так и случается, даже хочется сказать, мол, к гадалке не ходи, но шутка почему-то не шутится, воздух раскаляется, а Минхо, бросив фразу, как собаке кость, испытующе молчит. Чанбин по-собственнически кладет ладонь Хану на шею, поглаживает кожу, подушечками пальцев давя на чувствительные точки. Джисон вздыхает, от нежностей совершенно улетая в открытый космос, и вскоре оба как по сигналу подаются навстречу. Благодаря Чанбину поцелуй выходит глубокий и долгий. – Вот это энергетика, – говорит Минхо, в открытую завороженно на их уставившись. Чан борется с желанием спиздануть отчаянно крутящееся на языке «Повторим?» и до полумесяцев на коже впивается ногтями в свою ладонь, а запретный Минхо как нарочно слишком близок и так не вовремя красив, особенно в темноте, и Крису начинает казаться, что в газировку что-то подмешали, иначе почему его так ломает и крошит от одного только факта, что они соприкасаются сейчас коленями? Но как при опиумном опьянении это кажется неожиданно верным обоим: Ли не двигается с места до тех пор, пока не затекают конечности, а Чан, наверное, и вовсе дышит через раз, приходя в себя лишь под конец, когда в окнах соседних домов начинает маячить рассвет. Растущее внутри дурацкое сомнение не утихает, не обрывается на полуслове, а наоборот закручивается со страшной силой, хоть и Криса поначалу не пугает (если только чуть-чуть). Минхо удивительным образом все чаще сталкивается с ним на лестнице, по три раза на дню заходит попросить различные специи (Феликсу понадобились, ага) и остается на кофе. Выходит жуткая дрянь, от которой своротил бы нос даже привыкший ко всякому мусору Бин, а Минхо выпивает до дна, даже не поморщившись, просит еще, и у Чана на этот счет впервые нет теорий: такое даже из большого уважения делать не станут. А однажды вообще происходит необъяснимое, как всякий раз в уфологических документалках: захлопнув по нелепой случайности свою дверь, Минхо – во дела! – оказывается любезно приглашенным скоротать несколько часов до приезда взломщиков в соседней квартире. – А ванная там? – спрашивает Ли, указывая пальцем в сторону одинаковых дверей. Крис моет посуду, пряча проницательную ухмылку: ты знаешь, где – можно было уже запомнить – просто хочешь, чтобы я показал. Он говорит: «Минутку, сейчас подойду», и Минхо хмыкает, делает шаг и напарывается прямо на торчащий из полов гвоздь. Чан на кухне неожиданно роняет тарелку, ровно в эту же секунду почувствовав колющую боль в районе ступни, и керамика аккуратной трещиной по центру разбивается на две ровные половинки. Мужчина смотрит на пол, затем на ногу, боязливо шевелит, и вроде все хорошо, наверное, свело по привычке, случалось с ним такое счастье и раньше, но болит, зараза, будто лезвие воткнули и щедро провернули против часовой. Минхо осторожно прихрамывает из коридора, оставляя за собой по всей квартире размазанный носком бордово-коричневый след, и с лицом бледнее обычного сообщает, что неплохо бы Чану закончить свой сраный ремонт, которого вообще-то нету. – Не квартира, а пыточная, – на выдохе откинувшись на диван говорит Ли, пока Чан, присев возле него на корточки, встревоженно копается в просроченной аптечке. – Пожалуйста, постарайся, чтобы я не умер от столбняка. Чан вскидывает голову и теряется в словах: вроде бы и сказать что-то хочется, возможно, даже следует (хотя бы для приличия отшутиться в ответ), но он слишком ожидаемо и глупо замирает, даже не попытавшись: Минхо перед ним с упавшей на глаза челкой и треснувшими прям посерединке, как та тарелка, губами кажется еще красивее, чем ночью на балконе, и мурашки бегут по коже – почему с тобой это ощущается именно так? Чан оживает, только когда боль в собственной стопе начинает мелко пульсировать. Прохладная перекись из холодильника щиплет на ранке, и Ли чуть сжимает края дивана. Крис забинтовывает бережно, как будто со знанием дела (на самом деле со знанием нихуя) и боится посмотреть на него снова: в этот раз точно крышу снесет, пожалей себя, она и так держится на соплях. А Минхо, читая мысли, как назло, говорит: – Мы ведь оба этого хотим. Зачем отрицать? И в глазах ни усмешки, лишь серьезная взрослая настойчивость с, скорее, не вопросом, а предложением под звездочкой: откажись, мол, конечно, только разве ты себя потом простишь? Чан не простит, но не только в этом случае, а вообще в любом из возможных: перманентная и размытая вина будет перед Минхо, перед, конечно же, Феликсом, перед ним самим и, может быть, даже перед Ханом с Чанбином, которые ко всей этой истории не имеют никакого отношения. Чан начинает судорожно перебирать все факты, все возможные причины того, почему «нет», и каждый раз мозг упирается в одну и ту же стену: измена – это плохо, и нет ничего хуже, чем быть к ней причастным. Крис снова теряется и не находится уже дважды за день. Потому что Минхо. Потому что все в нем такое знакомое и близкое, и касаться его не то что хочется, а физически необходимо. Потому что только он произносит его имя по-особенному, только он смотрит так осознанно и вроде бы нежно, и потому что каждый дюйм его тела под пальцами Чана словно светится и искрит, податливо отзываясь на прикосновения. Минхо целуется медленно, осторожно пробуя Чана на вкус. Крис волнуется, начинает спешить, понемногу теряя рассудок, но Ли со спокойной напористостью продолжает оттягивать момент, и Чан в конце концов отдается этому чувству и этому Минхо. Тот просит лечь на диван. Крис молчит как партизан, даже когда поясница от неудобного положения начинает гореть, больше волнуясь за рану Ли – вдруг откроется кровотечение? Он пытается подняться на локти, и тогда парень мягко давит ему на плечи ладонями, заставляя прикусить язык. – Ни о чем не думай, – просит или настаивает – ни один в этом до конца не уверен. И Чан, доверившись, закрывает глаза. Минхо в тот день с перевязанной ногой отсасывает ему страшно долго и непростительно хорошо, аж до цветных мушек. Дверь ломают в сто шестую, а рикошетит почему-то на сто пятую, и Чану кажется, что рушатся стены и обваливается потолок: настолько яркой выходит разрядка, в полевых условиях его гостиной обретающая еще больше оттенков. Старенький телефон Минхо покрывается рябью пропущенных. – Ответь, – сухо говорит растрепанный Чан, застегивая ремень и не попадая в дырочки из-за разбившего руки тремора. – Он волнуется. Ли вслушивается в голос, пробуя уловить нотки смущения или отторжения, но там ничего. Чан не пытается что-то умолчать или наоборот донести. Чан пуст, как выпитый кувшин, и единственное, о чем его в таком состоянии просит Минхо перед уходом – не выкидывать разбитую тарелку: завтра узнаешь зачем. «Завтра» наступает спустя неделю, потому что Феликс, как позже беззаботно доносит всезнающий Джисон, утащил Хо на праздники за город. Чан борется с собой и все-таки открывает, поддавшись или, лучше сказать, прогнувшись под собственное «хочу», когда тот стуком оповещает о своем приходе. Невысказанные просьбы виснут в воздухе, и Минхо взглядом показывает: говори. Но Чан усмехается, кладя ногу на ногу: говорить что? Что Минхо не стоит обманывать собственного парня и за глаза трахаться с другим, потому что это как минимум низко? Или что Чану не хватает мужества пойти и признаться за них обоих? Ведь самое хуевое в этой ситуации то, что Феликса оказалось по-человечески жаль: Крис не думал, что почувствует к нему хоть что-то, кроме недоверия и зависти, но так уж вышло. Феликс хотел дружить. Дружить и общаться, собираться на чаепития и делать вместе всякие милые соседские штуки. Он придерживал дверь, когда видел Чана на улице у подъезда, мог трындеть без перерыва, встретив его в супермаркете, и чуть ли не каждый день делился приготовленной едой: она была восхитительной, всегда свежей и ароматной, но Крису кусок вставал поперек горла, и он просто надеялся, что однажды таким образом Ликс не решит его отравить. – Минхо не особо общительный, – как-то раз заверил Чана сияющий мальчик, смешно, как котенок, потирая глаза. – Я готовился к тому, что ему будет трудно на новом месте, но мы встретили тебя, и... Спасибо, Крис. Не за что, Феликс. Он берет по самые гланды, кстати. Скорее всего, ты об этом даже не догадываешься. В тот день Минхо помимо тревожной атмосферы принес клей, кисти, растворитель и еще кучу всего. Вывалил это перед парнем на стол и попросил достать следом половинки разбитой тарелки, если Чан, конечно, молодец такой, их не выбросил. На вопросительный взгляд он ответил коротко и ясно, рассматривая посуду на предмет новых сколов на солнечном свете: – Кинцуги. А затем закатал рукава и принялся творить. Чан знал о японском искусстве реставрации, когда части разбитой керамики соединяли между собой смешанным с золотом лаком, но никогда не пробовал делать это сам. Минхо же создавал впечатление профи: аккуратными поступательными движениями пальцев он четко и ровно заделывал все зазоры и вмятинки между деталями, будто занимался этим годы. Он отдал предмет, по-учительски рассказал, как нужно, и уже после они вместе отшлифовали ставшую похожей на то, что было до падения, тарелку. Но пришло время покрыть трещину золотом, и Чан в нерешительности остановился, откладывая кисть. – Я все испорчу, – сказал он, когда до финиша оставался последний шаг. – Давай лучше ты? Минхо смерил его долгим странным взглядом и затем подсел ближе, всем телом прижимаясь к Чану и подбородком опершись ему на плечо. Он неторопливо вернул кисть ему обратно в одну ладонь, тарелку – в другую, и, положив сверху на руки Чана свои, начал мягко направлять. Крис с его подачи набрал золоченого раствора и коснулся керамики. Мазок вышел неаккуратным, резким, и краска тотчас потекла. Руки Чана дрогнули, когда он попытался подтереть ее пальцем, и выпавшая от внезапного движения кисть оставила блестящий след на фалангах Хо. – Прости, – шепнул Чан, пальцами пытаясь нащупать кисточку, но тем самым еще больше пачкая все вокруг и в итоге задев локтем емкость с краской. Половина успела вылиться, прежде чем Минхо поймал чашу, и капли резво покатились по столу, быстро-быстро падая мерцающими сгустками на штаны и пол. Крис торопливо начал смахивать краску руками, покрываясь золотом по локоть. Минхо сказал: «Подожди», сжал его запястья, пачкаясь сам, и склонился, мучительно долго целуя в шею несколько раз. – Ты где-то измазался, – с теплой улыбкой подмечает тем же вечером Ликс, пытаясь оттереть блестки за ухом Минхо. Он, конечно, не догадывается. А вот Чан – да. Касательно того, что они с Минхо истинные. Наверно. – У тебя такое было? – спрашивает он как-то Бина, завершив свой эмоциональный монолог. Крис скрыл только то, что ему недавно сделали самый охуенный в его жизни минет прямо на этом месте, но в остальном рассказал все вплоть до самых мелких деталей. Крису нужен был отрезвляющий шлепок по лицу, и именно поэтому он позвонил не Хану, только даже так ничего не получалось, не складывалось и не склеивалось нужным образом, в отличии от той тарелки, потому что Чанбин не помогал, а рождал как будто бы еще больше вопросов без ответа. – Не уверен, – он говорил это три раза подряд за весь их разговор, и на четвертый Чан уже хотел застонать: а кто тогда, блять, уверен? Кто ему подскажет, если не близкий друг, уже нашедший истинного и знающий, как все устроено? Чан, конечно, хотел в это верить, в панике забыв и то, что каждый случай был уникальным, да только мозг перегревался и сбоил, и Криса не на шутку злило, что никто даже не пытался помочь. Однако при всем этом Бин оставался хорошим другом. Может, не слишком красноречивым, но он всегда говорил правду. – Лично я при первой встрече хотел Джисону уебать. И тогда Чан закрывал лицо ладонями, не находя сил даже просто взглянуть: настолько все пугало и заебывало одновременно, от незнания делая ситуацию похожей на компьютерную игру: каждый твой следующий шаг мог круто повлиять на финал. И хоть их истории были разными, эндгейм в виде появившегося из ниоткуда «как бы» соулмейта повторялся. Однако все осложнялось неожиданным багом в виде Феликса, которого в истории Джисона и Чанбина не было и в помине. Феликсом, который одним своим существованием на каждый следующий выбор Чана накладывал тройную ответственность и максимально сокращал количество развилок, отчетливо давая понять, что до финала с таким балластом Крис бы ни за что не добрался. Как будто бы чувствуя, как близкого рвало на части, Бин крепко сжал его руку, напоминая, что все еще здесь. – Я без понятия, че тебе посоветовать, братан. Может, сам отвалится? Может.. Чан рассмеялся в ответ: может, и сам. Только спустя время стало казаться, что Феликс «влип» в эти отношения еще сильнее, намертво в них застревая, точно бабочка в смоле. Было все-таки трудно видеть их гуляющими под ручку, а при встрече врать, что не заметил. Поставить Минхо перед фактом – либо он, либо я – он тоже не мог: слишком жестоко и радикально, а со стороны Чана, который даже при всех его догадках не имел на Ли никаких прав, еще и абсурдно. Но он продолжал появляться на пороге, а Крис продолжал его впускать: если бы их так сильно друг к другу не тянуло, думал каждый, они бы не сходились. Один раз Минхо вваливается довольно поздно и чуть не оказывается спаленным Джисоном, что калачиком свернулся на диване под двумя одеялами. Крис на цыпочках проводит его на кухню, тихонько закрывает дверь и ставит чайник. – Поссорился с Бином, – говорит Чан, сам с трудом в это веря. То есть, да, хоть и истинные, но ругались эти двое часто, только вот до побегов еще никогда не доходило. Не было в новинку встретить вечером Джисона одного, но было неожиданно и некомфортно видеть, как он, запрокидывая голову к потолку, с кривой улыбкой убеждает, что все в порядке. То есть, это правда, что с Чанбином трудно, но они всегда находили выход. Вместе. – Наверно, это мы такие, – жмет плечами Минхо. – Что понимаем друг друга без слов. Иронично, но именно в этот момент Чан впервые хочет на него вызвериться: Чанбин с Джисоном тоже «такие», просто трудности случаются, трудности – это нормально, и никто от них не застрахован. Но потом.. потом приходит много мыслей, много и сразу; Чан не успевает их обрабатывать, неразобранной кучкой складывая друг на дружку. Минхо говорит «мы». – И как давно, – с расстановкой спросил Чан, щелкая крышкой чайника раздражающе часто, – ты понял? Минхо посмотрел на дверь, за которой вдали от одной половинки души, видя кошмары, пыталась уснуть вторая. – Недавно. Не верил, что это правда, пока сам.. не почувствовал. Чан залил пакетик кипятком, проверил входящие от Бина, пододвинул табурет и замер. Минхо всё рассказал. Сначала с неохотой и с острым ощущением какого-то предательства, до боли сжимая в руках кружку. У Феликса, как оказалось, нет истинного. Был когда-то, но больше нет. Разбился на мотоцикле совсем еще молодым, да так сильно, что семья решила не хоронить: нечего было. Звали Хван, кажется. Хван Хенджин. Минхо описал внешность, голос и походку, описал байк, вспомнил, какой был день недели и что духота стояла ужасная. А еще вспомнил Ликса, который дрожал в плюс двадцать семь у машины скорой. Ликса, который в тот момент больше всего хотел отправиться вслед за своим истинным и у которого это, может быть, даже получилось бы, если бы Минхо не оказался рядом. – Ты поступил правильно, – спустя время говорит Чан, пытаясь не смотреть в глаза, и это оказывается до смешного легко: Ли не смотрит тоже. С одной стороны, спасти хоть теперь и одинокого, но все еще живого человека – поступок благородный. Ненамеренно, и тем не менее привязать к себе посредством чувства страха и благодарности – очень спорно. Минхо знает, что не хотел, знает, что, ну, вот так получилось: Феликсу был нужен кто-то, а Минхо этим кем-то стал. Просто то, во что все вылилось, невозможно было даже попытаться предсказать. Наверно. Минхо скребет ногтем кружку и вскоре наконец разжимает пальцы. – Я не знаю, как я поступил. Чанбин приезжает рано утром измотанный и какой-то серый. Чан даже не задерживается: молча хватает связку ключей и выпрыгивает из квартиры, как из горящего сарая. Бин проходит прямо в ботинках, садится на колени у изголовья дивана, аккуратно и по-домашнему переплетая пальцы с волосами сонного Хана, и говорит лишь на им двоим понятном языке: – Пожалуйста, Джи, возвращайся домой. Феликс пихает Минхо в бок, наблюдая за драмой в глазок: «Что произошло?», «Куда они уходят?», «Где Чан?», но «Я не знаю» три раза подряд его устраивает максимум наполовину. Феликс суетится, усиленно работает мозгами и – то ли напуганный, то ли восторженный – выдает: «Давай никогда не ссориться». Минхо соглашается: «Давай», и в тот день у него поднимается температура; сбивают кое-как чуть ли не народными средствами. Хорошо, что Феликс не попросил всегда говорить друг другу правду. – Любишь его? Любишь или из жалости не уходишь? Аукцион обезоруживающих вопросов не кончается, и как в «Поле чудес» Минхо то с одним из сто шестой, то с другим из сто пятой открывает какую-то букву из слова «пиздец». Чан охотно повторяет дважды, и напряженный до предела Ли хочет сказать, что со слухом порядок, не надо так усердствовать, но Чан кивает, еще даже не получив ответ: у того на лбу каллиграфическим почерком выведено все, что он так хотел бы знать. Феликса он любит, хоть и по-своему. Любит его смех, мятые цветные футболки, любит пересчитывать веснушки на лице на случай, если за ночь появилось еще несколько. Минхо любит, когда маленькая лапка забавно и несмело обвивает его собственную, когда, не нащупав рядом, тот хриплым после сна голосом зовет его рано утром. Минхо любит его иначе, не так, как Чана, и потому оттягивает тот день, когда вскроет все карты, как можно дольше, но не потому, что боится (если только своими поступками сделать очень-очень больно). Однако Феликс оказывается просто замечательным. Настолько, что даже от этой мучительной ноши он избавляет своего партнера сам. Их лифт застревает между девятым и восьмым этажом, и Крис не знает, что хуже: если Феликс продолжит говорить или если разом порвутся все тросы и кабина прям отсюда рванет в шахту. – Я думал, что мы сможем с этим жить, – отсутствующе говорит Ликс, в этот момент совершенно на себя не похожий, – а не получилось.. Это длилось пятнадцать чертовых минут, пока они пытались вызвать механика: Феликс сначала хохотнул, потом помолчал немного и затем неожиданно выдал заученным стишком без запинки все насчет Минхо, насчет Чана и насчет них двоих. Крис так и не понял, где именно они с Хо по полной обосрались, но правда была в том, что Феликс знал все с самого начала. Знал и молчал, накапливая все внутри день за днем, чтобы вот так, оказавшись запертым в малюсеньком пространстве ноздря в ноздрю с вроде бы недругом и вроде бы каким-никаким соперником, огорошить его пулеметной очередью своих наблюдений. – Мне жаль, – первое, что говорит Чан, чтобы Феликс не продолжил после затянувшейся паузы снова. Это звучит настолько плохо, что хочется смеяться. – Если бы это было действительно так, Крис.. – То что? – То мы бы с тобой сейчас тут не стояли. Разговора не выходит, прорывает исключительно Феликса, и чем дольше это тянется, тем заметнее подрагивает у него голос. Когда тот наконец срывается на крик, Чану закладывает уши: настолько сильно от боли вопит солнечный мальчик из сто шестой. Это не случается от безысходности, это не назвать даже истерикой, просто все подсохшие надрезы, заклеенные пластырем в цветочек, Феликс прямо сейчас при Чане срывает вместе с кожей. Он не был глупым, не был таким наивным, как оно казалось раньше. Феликс был травмированным – вот в чем дело – потерянным и потерявшим, и Минхо на тот момент оказался единственным, кто попробовал собой заделать эту брешь в виде Хенджина также мастерски, как умел склеивать между собой осколки посуды. И до чего же тяжело было теперь, когда золоченый кусок размером с половину тебя отваливался, спустя годы возвращаясь на свое законное, кажется, место. – Я не виноват, что мы истинные, – Чан до хруста заламывает себе пальцы, а слезы по щекам Феликса все текут и текут, и доброе лицо в ответ искажается, как в кривом зеркале. – А я? Скажи мне, в чем я виноват? Чан не может ответить, но может встать на чужое место, и это с первых секунд оказывается адово горько: в мире, где каждому уготован свой человек, ты по роковой случайности навсегда остаешься один. Кажется чудом, что спустя время ты встречаешь человека, готового помочь, и тогда ты начинаешь хвататься за него, как за спасательный круг, на пути к поверхности с глубокого дна хлебая предостаточно, с запасом, чтобы помнить и никогда не забывать, как оно бывает. Вдруг оказывается, что ты снова хочешь жить: это такое приятное чувство, кто бы мог подумать! Начинаешь заново, кирпичик за кирпичиком, как будто ничего не случалось: живешь с ним год, два, восемь – кажется, что знаешь его дольше, чем себя. Вы строите планы, мечтаете о разном и одновременно об одном и даже на каждой совместной фотографии получаетесь одинаково удачно, ведь ты любишь его, он тебя, и даже появившийся кто-то третий сначала не пугает. Но потом да. Потом, когда ты начинаешь смотреть на вещи сквозь пальцы, когда ты физически ощущаешь, что все не так и все не то. Что нашли получше, что заменили, а сказать как-то совестно, что ты снова один, только на этот раз без шанса. Молния ведь дважды в одно дерево не бьет, и такой, как Минхо – с той же родинкой на носу, смехом и привычками – с неба снова не свалится. Такой, как Минхо, наверное, вообще один на миллион, и ты ненавидишь себя просто за то, что Вселенная послала ему не тебя. Что тебя ему – недостаточно. Чан собирает вещи за ночь и съезжает спустя пару дней, беззвучно рыдая на заднем сидении чанбиновского авто. Совершенно выбившийся из сил Джисон дремлет спереди, прислонившись головой к окну, но сон его в четыре тридцать по Корее беспокойный и бессмысленный, как и вся эта идея с побегом. Он так сильно ругался по телефону, когда обо всем узнал, что сорвал голос, и только тогда Бин выхватил трубку, сказав ждать их на улице. Они пытались переубедить Криса несколько часов, на лбу Хана выступила вена. Хан вообще принял решение Криса уехать как можно дальше за личное оскорбление. Хан, который так сильно дорожил их дружбой, теперь физически ощущал, как ходил с рукояткой кухонного ножа между позвонками. – Почему ты думаешь только о себе? – неожиданно спросил он его, добела сжимая руку Чанбина, что преградил дорогу. Казалось, Джисон на эмоциях был готов накинуться с кулаками – не очень сильными, от обиды, но прилетело бы по щам мама не горюй. Однако Чан не думал только о себе. Чану вообще казалось, что он думал обо всех, кроме себя, потому что даже тот факт, что он стоял в аэропорту с огромной сумкой наперевес и билетами в один конец говорил о многом. Он пытался соединять слова в предложения, но язык заплетался, Джисон не слушал, а Чанбин сдержанно молчал. Он пытался донести, что так будет лучше, и от его междустрочного альтруизма хотелось выть. – Минхо тоже? – не унимался Хан, и от упоминания его имени Чан почувствовал, как его переезжают катком. – Минхо тоже будет лучше? Чанбин цыкнул, чтобы тот заткнулся, и Джисон на какой-то момент действительно затих. Ведь все это было ради Минхо и из-за Минхо. Чтобы он не ставил себя в положение тяжелейшего выбора, чтобы не мучился от вины (Чан отмучается за них обоих) и строил свое долго и счастливо с таким чудесным Феликсом, любящим его от одного конца Вселенной до другого, Феликсом, которому, может, однажды не совсем повезло, но которого вскоре тоже заслуженно полюбили в ответ. Поэтому даже будучи истинным Чан внушил себе, что это он третье колесо, так и улетев не понятым Джисоном, но в каком-то смысле принятым Чанбином, с дырой вместо сердца в ручной клади и с запечатанным конвертом от никого в никуда, где каждая строчка начиналась со слова «прости». – Я его ненавижу, – тем же вечером скулил под ухом Хан, не конкретизируя, кого именно, в этот момент, наверное, имея в виду всех. Чанбин несколько часов лежал с закрытыми глазами, а потом внезапно рванул с постели, промчал несколько кварталов на красный и, взлетев по лестнице, стуком в сто шестую поднял на уши весь дом, только чтобы сказать одну-единственную фразу Минхо в лицо: – Лучше бы он никогда тебя не встречал. Бин решил не сотрясать воздух дальше касательно того, что лучше бы не существовало истинных вообще: над ним-то с Джисоном звезды охуеть, как постарались, и лишь на Чане с его придурочным система навернулась. Слишком просто было бы повесить всю ответственность на Криса, ведь в их истории не туда свернул каждый, и даже неприкасаемый Феликс – Чанбин заявил об этом, крикнув на весь ебаный этаж – своим признанием, от отчаяния давя на жалость, всем сделал только хуже, ведь если бы он по-настоящему любил Хо, то немедленно бы его отпустил. Чанбин принял решение Чана, но это не означало, что он с ним согласился, потому что как бы грубо и жестоко это ни звучало, но половинчатость Феликса была теперь его личной проблемой, и Со не понимал, как можно было заставлять близкого человека выбирать (хотя даже это Феликс сделал за него). То есть, если бы завтра на пороге их квартиры объявился настоящий истинный Джисона, Чанбин бы, конечно, прихуел, но мешать бы не стал. Не потому, что это было бы проще, а потому, что счастье Джисона всегда стояло на порядок выше. Той ночью Чанбин уходил полным, а вернулся – полым, только Чан об этом не узнал, как и Бин о том, что жизнь у его друга на новом месте не получалась. Вернее, не так, как хотелось бы. Все валилось из рук и продолжало оставаться чужим, как бы сильно Чан ни старался приспособиться. Он убеждал себя, что это – дом, и первое время было сложно отвыкнуть от гудящей тишины, ведь никого из ребят рядом не было. Минхо не звонил и не писал ни разу с их последней встречи, и Чан начал думать, что тот умер, потому что даже это принять было легче, чем то, что у него любовь с кем-то, кроме Криса. Чан думал так неделю, может, несколько, но, кроме парализующего желания вернуться и хоть издали посмотреть на знакомый силуэт, он не чувствовал ничего, разве что иногда к этому от невозможности быть рядом примешивалось маниакальное рвение сброситься с местного моста – как банджи-джампинг, только без страховки. Чан ложился в постель с мыслями о том, что было, и о том, что уже никогда не случится, и как-то потихоньку-помаленьку он начал видеть осознанные сны, потому что эта реальность была единственным местом, где они с Ли не нанесли друг другу глубокие раны. – Кинцуги, – говорит ненастоящий Минхо с мазком золота на подбородке, и Чан задыхается оттого, насколько тот реальный. Он заново проматывает этот день в голове, только разговор у них каждый раз разный, и вместо просьбы помочь с краской звучит: «Пожалуйста, склей меня также». «Пожалуйста, залечи всё, что надтреснуто». И когда Чан ждет меньше всего, приходит настоящий. Стоит на пороге в той же куртке, что и в их первую встречу, и глаза жжет: Минхо сомневается и злится. Минхо не было все это время, и он даже не уверен, что его здесь по-прежнему ждут, что ему откроет тот человек, которого он помнит. Что от того человека хоть что-то осталось. – Впустишь? – первое, что сдуру спрашивает Ли, стоит Чану появиться в проеме. Крис кажется неживым манекеном, когда открывшая дверь рука безжизненно повисает вдоль тела. Минхо в его снах тоже разговаривал. Он входит внутрь, огибая Криса, и с первого взгляда понимает, что это – не дом, но рядом с таким, как Чан, он вполне мог бы им стать. Ли усаживается на подлокотник кожаного кресла и тут же начинает соскальзывать, а Чан в молчании приземляется напротив, широко раскинув ноги. Оба ждут друг от друга исповеди, и оба догадываются, что ее не будет: Минхо однажды сказал, что они понимают друг друга без слов, и сейчас в это отчаянно хотелось верить. – Оно не прошло, – как будто в противовес их зарождающейся телепатии говорит Ли. Чан смотрит на него в упор, и Минхо качает головой с грустной улыбкой: это ведь так очевидно. – Ты уехал, а оно не прошло. Только сильнее стало. Конечно, соглашался внутренний голос, как бы оно прошло, если в вас двоих небом заложено быть друг с другом, если в тебе – его часть, а нем – твоя? Минхо буквально взглядом спрашивал: «Кого ты, блять, пытался надурить, Кристофер?». Может, еще соврешь, что тебя не тянуло обратно? Может, снова выдумаешь причину? Чан продолжал молчать, положив подбородок на замок из пальцев. Ли склонился чуть ближе, всматриваясь в знакомые черты, в последний момент одергивая руку, чтобы не прикоснуться, и Крис встретился с ним взглядом. Соври. Соври, чтобы всем снова «стало легче». Но в этот момент Чан просто встает и выходит. Минхо ловит себя на мысли, что подобным образом оборвать разговор мог бы только он и что лучше бы они не виделись вообще, чем так, но затем Крис возвращается с большой коробкой, полной разбитой посуды, и ставит ее прямо перед Хо. Осколков много, все разной формы и цвета: это донышко салатницы, то ручка от чашки, а вот кусок вообще на вазу похож – такой острый, хоть бы не пораниться. Минхо берет тот, что лежит к нему ближе всего, и с удивлением обнаруживает следы своей работы. Знакомая половинка тарелки с золотом по краю переливается в дневном свете. Снова аккурат по линии центра. – При переезде побились. Хотел выбросить, а потом вспомнил тебя. Минхо касается кончиком пальца места, где склеивал посуду вместе с Чаном, и, растерев между подушечками налипшую пыль, отрешенно шепчет: – Ждал, что приду. Чан знает, что это не вопрос, а утверждение, но все равно отвечает, как если бы от этого зависела его уже заранее прописанная жизнь, и выходит до мурашек честно: – Каждый день. Минхо спрыгивает с кресла, мягкой поступью сокращает расстояние и осторожно протягивает руки. Минхо прижимает Чана к себе не без страха, но тела сходятся, как пазлы, одно подходя другому. Может быть, их истинность разрушила больше, чем построила. Может, и истинностью она была лишь по технической ошибке, но даже так она ею оставалась, склеивая, как в кинцуги, изломанных и разбитых Чана и Минхо. Ведь кинцуги означает принимать свои несовершенства, каждый скол и поломку, без страха показывая это миру. Потому что трещины не заслуживают забвения и маскировки. Трещины – это неотъемлемая часть нашей истории, то, что делает нас, как посуду, уникальными, и кинцуги говорит, что если разбитую вещь можно склеить золотым швом и продолжать использовать, то и с жизнью также. Треснув и рассыпавшись на кусочки, мы мало на что годимся, но, собрав себя по частям или найдя того, кто соберет нас сам, обнаруживаем, что, хоть и не в первозданном своем виде, мы все еще можем двигаться дальше. В мире, где каждому уготован свой человек, Чан встречает своего предначертанного не в то время и не в том месте. Но когда он обнимает Минхо в ответ, сердце с золотым швом наискось ощущает покой.