Прошлое палеонтолога. Янтарь.

*** Был жил я, да полюбил. Полюбил, как любил тысячи раз до этого, поэтому до сих пор не понимаю, почему в памяти возвращаюсь к этой истории. Чем же она и ее героиня так меня зацепили? Почему я вспоминаю ее каждый раз, когда сажусь рассматривать очередной вымерший вид насекомого в смоле… «О, Вы так заинтересованы в палеонтологии! Так рассматриваете, аж глаза горят!» — сказала мне будущая коллега. «Конечно. Смотрел бы на это до конца жизни!» — никому не расскажу, что это не насекомое мне так нравится, а то, в чью ловушку оно попало. Я — насекомое. *** — Я люблю тебя. — Что, прости? — я поперхнулся чаем. Я ожидал чего угодно, но не этого. — Я тебя люблю. Черт… Я никогда не был в большем замешательстве, чем сейчас. Хотелось встать и уйти, нет, еще хуже: хотелось исчезнуть, стечь со стула на пол и лужицей высохнуть на солнце, стать прибитым комаром на подоконнике. Она смотрит на меня своими янтарными глазами и я не знаю, что сказать. «Я тебя тоже»? Но это ведь ложь. Я слышу бешеный стук сердца, мои руки дрожат и кружку с чаем я ставлю на стол — возможно немного более резко, чем хотелось бы. Бросаю на нее еще один взгляд, я буквально теряюсь, я тону в непонимании, оно засасывает меня, застывает вокруг и я не могу дышать — я не понимаю ни ее, ни себя, о боже. Янтарные глаза смотрят на меня. В меня. Впиваются. — Послушай… — да, сейчас будет очередной спектакль, сейчас я буду рассказывать маленькому ребенку, что котик не умер — он на ферме, я поступлю как взрослый, да. Я не нахожу новых слов, где они? Она молчаливо смотрит на меня, она всегда была такой. Молчала, наблюдала, как хищник, говорила по делу. Прямо. Даже в такой момент ее черты не стали нежнее, она только напряглась, ее брови легли еще ниже над глазами, чем лежали обычно, а уголки губ сползли вниз. Она чувствует, что я начну ее успокаивать, врать. Она чувствует, что я отношусь к ней, как к ребенку, и ей не нравится. Черт, почему именно такой ребенок? Я должен помнить, что она маленькая девочка, но нет же! Часто ощущение, что, несмотря на бо́льшую мою эрудированность, она мудрее, осознаннее. Гораздо. И, даже сейчас, в, казалось бы, слабой позиции, она спокойнее, крепче. Она всегда была такой? — Я не могу ответить тебе взаимностью, — мой взгляд забегал по комнате, и в итоге зацепился за голубую пластиковую досточку, висевшую над микроволновкой, рядом с которой жужжала муха. Сфокусируйся, думай… О чем? Я сказал, что должен был: я не смогу. Что еще я должен сказать? Я чувствую, что должен сказать что-то еще. Я знаю, что она спокойно переживет этот отказ, как переживала десятки отказов до этого, но мне хотелось чувствовать себя особенным, возомнить себя чем-то большим. Поэтому я должен ее успокоить. Себя успокоить. Свое эго ублажить. Я не успел. — Хорошо, я все понимаю, — по ее взгляду видно: она действительно все понимает, не придуривается. Она отвернулась и янтарные глаза исчезли, смотрит в окно. Я почувствовал, как что-то оборвалось во мне, что-то чертовски важное. Я вглядывался в тайну ее волос, плечей, мышц спины и мой ужас возрастал. Я кое-что понял. В этот момент, когда янтарь перестал жечь меня, именно в этот момент, я полюбил ее. В тот момент, когда ее потерял. А ведь скажи я это на полминуты раньше — все было бы по-другому, отвернись она на полминуты раньше… Черт. *** Именно тогда я стал насекомым в янтаре. Но янтарь был особенным. Он не был твердым, нет, он еще не успел застыть, и, может, в этом есть что-то предосудительное, может, не стоит инородному твердому существу вторгаться в ранимую не застывшую гущу. Может.