Бесконечность (18+)

— Простите, но вы — мой, — мягкий голос за спиной заставил Кёнсу сначала вздрогнуть от неожиданности, а потом содрогнуться от тоски. Он тяжело вздохнул и отодвинул свой малиново-мятный смузи. А ведь всё так хорошо начиналось. И вот… Опять. Опять, опять, опять и снова. Да сколько ж можно? Нейтрализатор же дорогой, спасал уже три месяца, что же за хрень-то опять? Он мученически поднял взгляд на сидящего перед ним Бэка, и тот, мгновенно всё поняв, вскочил и кинулся к альфе за спиной Кёнсу, тараторя: — Прошу вас, прошу! Пойдёмте со мной, я всё вам объясню. Кёнсу спустя несколько секунд всё же обернулся, чтобы посмотреть на очередного «своего». Увидел только спину. Высокий, в синей форме медбрата (рядом была больница, персонал иногда бегал сюда за кофе), чуть встрепанные волосы, широкие плечи. Странно… Он ничем не пах… Ах, да, медик. У них очень сильные нейтрализаторы, чтобы не тревожить людей, которым и так плохо. Что же… Извини, медбрат. Нет у Кёнсу истинного. А если и есть, то найти его по запаху не будет никакой возможности. А уж о метке соулмейта и говорить нечего. До Кёнсу никогда особо не запаривался вопросом об истинном, соулмейте. Его лучший друг Бён Бэкхён начал трепаться об этом чуть ли не с тринадцати, когда уже пора начинать ждать своей метки. Она, конечно, может появиться и в четырнадцать, и в шестнадцать, а у старшего брата Кёнсу Чунмёна появилась в день восемнадцатилетия. Просто лёг он в тоске и печали, потому что все уже думали, что нет у него во Вселенной соула, а утром над его левой бровью красовалась лёгкой серебристой вязью небольшая чайка. Это было так красиво, так захватывающе интересно, что Чунмён забыл о трёх последних ужасных годах, когда считал себя неполноценным. А через три месяца у него уже был Сехун, который, никого не стесняясь, глубоко вдыхал чудесный запах граната и нежно целовал Чунмёна в метку, на что тот чуть вздрагивал и прикрывал глаза. Метка самого Се была скрыта под одеждой, и о месте её нахождения брат со своим женихом не распространялись, но то, что его запах — дубовых веток — отлично сочетался с гранатом, было понятно сразу. У Бэка метка появилась через неделю после пятнадцатилетия. Тогда же стал в полной мере раскрываться и его запах: акация с яблоком. Странная, но безумно приятная смесь. Которую ни с чем не спутаешь. Как и золотистую ветку сирени на левом плече. С тех пор Бэк полюбил безрукавки и с трепетом ждал, когда же увидит на ком-то сирень и сможет прикоснуться к ней губами, чтобы точно понять, что перед ним соул. Хотя когда они обсуждали это, Бэк говорил, что всё же кидаться на незнакомца с поцелуями странно, так что он собирался ориентироваться на запах. Что у него проблемы, Кёнсу понял, именно когда начал раскрываться его запах. Персики. Чёрт, серьёзно? Он был глубоко разочарован. Вернее, думал, что разочарован. Но понял, что настоящие разочарования впереди, когда к нему стали один за другим подходить альфы с одной и той же фразой: «Ты — мой». Во-первых, Кёнсу бесила сама формулировка, во-вторых, схрена ли у него за день находилось по два-три истинных? Первый его просто испугал: уж слишком быстро нашёлся, люди годами ищут, а он — пожалуйста, недели не прошло с раскрытия запаха — и здравствуй, песня. И был настойчив, его "Ты — мой" звучало как приговор. Кёнсу сбежал. Благо, бегом занимался серьёзно, так что белая футболка и подёрнутые поволокой похоти глаза альфы быстро остались позади. А за углом наткнулся на второго. Истинного. «Ты — мой!» — заявил он и шустро ухватил и притянул к себе, жадно вдыхая у шеи. Кёнсу драться не любил, но несколько приёмов отец ему показывал — чисто для самообороны. Как в воду глядел — пригодилось. Весь следующий год Кёнсу с трудом и слезами продирался сквозь осознание своей проблемы: его запах был привлекателен слишком для многих. Как выяснилось, в Корее каждый пятый альфа просто жить не может без персиков. Откуда, казалось бы? А вот поди ж ты. Да, персики, конечно, могут чуть по-разному пахнуть, но от Кёнсу, видимо, несло универсальными, которые заходили всем. Поэтому нейтрализатор ему посоветовал врач, к которому расстроенный постоянными слезами сына папа повёл его сам. — Бывает, — растерянно сказал врач-бета. — Все любят персики. — Я их ненавижу, — мрачно ответил Кёнсу. — Ну, ты же омега, — как-то странно объяснил врач и протянул рецепт. — Минимум побочки. Разные вкусы, кстати есть.Ты какой хочешь? Кёнсу пожал плечами. Странный вопрос. Они что, газировку ему выбирают. — Ну…малина, наверно. — Есть и такое. Просто их надо разжёвывать, так что желательно, чтобы хоть вкус не было противен. Но! Как только найдёте соула, сразу бросайте. Кёнсу сжал зубы и промычал что-то невразумительное. Он-то знал, что обречён никогда не найти этого самого соула, зачем напоминать? Вязь его метки расцвела чётко в срок — шестнадцать лет, прямо после днюхи. Просто он лёг в постель лишь слегка травмированным своими проблемами с запахом и с надеждой на эту чёртову метку, а проснулся человеком без перспектив на счастье. Обнаружил он это, зайдя в душ утром и раздевшись. Неземной красоты знак бесконечности, перевитый резными листьями красовался у самого основания члена, почти на нём. «Круто… — растерянно думал Кёнсу, рассматривая его. — Поцелуй, значит… Ага. То есть мой соул — извращенец. Ну, в принципе… оно и понятно. Персики. Не просто извращенец. Скучный и банальный извращуга. Который полезет сюда… чтобы это… притронуться… Я откручу ему за это голову, и мы расстанемся друзьями…» В общем, следующие три года он просто свыкался с мыслью, что его удел — карьера и отпугивание дебильных любителей южных фруктов от собственной шеи. Он нашёл хорошие нейтрализаторы, он научился вежливо объяснять, почему нет, а потом натаскал на это дело Бэка, который после нежного поцелуя Чанёля прямо во вспотевшее после уличного баскетбола плечо стал ещё трепетнее относиться к несчастью Кёнсу, поняв, видимо, что тот потерял. Ну, или потеряет, если будет «и дальше вести себя, как монах-отшельник и даже не пытаться найти того, кому всё же предназначался этот прекрасный — правда ведь классный, Додоша! — аромат персиков». Обычно после этого Бэк получал в торец за Додошу, а потом Кёнсу в очередной раз занимался любовью с его мозгами, объясняя, что никак этого не узнать! — Но ведь и ты должен будешь почувствовать его запах! Он же тоже твой истинный! — Ага. Только у мне нет любимого запаха. А потом все ведь проверяют, верно? Поцелуй в метку — вот что приносит уверенность! — Да… — шептал тогда, прижмуриваясь, Бэк. — Это… знаешь… такое… — Не знаю, — мрачно отрезал Кёнсу. — И не узнаю. — Люди и не такое делают, когда трахаются, - отмахивался Бэк. — Ну, тебе виднее, — ехидничал Кёнсу. — Твои соседи по комнате говорят, что ты так орёшь… — Эй! Что за? Ты что, сплетни обо мне собираешь? — А мне зачем? — пожимает плечами Кёнсу. — Я все в подробностях из первоисточника узнаю. — Вообще больше тебе ничего не скажу! — обидчиво поджимает губы Бэк. — Ну-ну, — тянет До. — Ну-ну. Ко всему привыкает человек. Кёнсу тоже привык. Утром — нейтрализаторы, вечером — спрей. И помогало. Давно уже не кидались на него оголтело альфы, давно — по ощущениям — он не слышал проклятой фразы, испортившей ему четыре года жизни. И вот — пожалуйста. «Вы — мой», — сказал незнакомый высокий и широкоплечий медбрат, от которого почему-то не хотелось отводить взгляд. Но он снова всколыхнул в душе то, что Кёнсу хотел, мечтал забыть и перестать воспринимать как трагедию. — Ты что же, будешь вечным девственником? — спросил его как-то Бэк. — Не знаю, как пойдёт, — буркнул Кёнсу. Не рассказывать же тревожному другу о том, что как только кто-то начинает приближаться к нему, чтобы обнять или поцеловать, его накрывает волной ужаса и он слышит дьявольский голос того, самого первого альфы: «Ты — мой!» Пугается и даёт дёру. Выглядеть психом — удовольствие специфическое, так что пока Кёнсу просто не доводит дело до всяких интимностей и сворачивает лавочку сразу, как видит в глазах альфы нехороший блеск. — Интересно, как этот красавчик учуял твои персики под слоем спрея и нейтрализов? — задумчиво спрашивает вернувшийся с полевого задания по защите границ государства по имени Кёнсу Бэк. — Знаешь, а он это… ничего такой… Бэкхён воровато вытаскивает картонный квадратик и кладёт перед Кёнсу. — Что это? — спрашивает недовольно До. — Не видишь? Телефон того красавчика, — хмурится Бэк. — Монастырь с твоей внешностью — это преступление. Ну, пусть он и не твой истинный, не соул… Секс с ним, наверно, будет охеренный. Не хочешь светить меткой, выключи свет. Делов-то. — Угу, — бурчит Кёнсу, берёт в рот трубочку из стакана своего малинового смузи и убирает карточку в карман — чисто чтобы успокоить Бэка. Убирает, чтобы никогда больше не вспоминать о ней.

***

Резкая боль заставила его вздрогнуть и проснуться. Живот как будто налился огнём. В самом центре, около пупка, как будто резался из-под кожи вулкан, в котором вместо огня — стеклянная крошка. Тянуло вправо, лилось вниз по бедру. Кёнсу попытался пошевелиться и застонал, пронзённый болью до позвоночника. Он не был трусом, но ощущение, что смерть наступила тебе на живот и медленно вынимает косой из него внутренности — о, да, воображение у Кёнсу шикарное, он как-никак будущий художник-иллюстратор, творческая личность — так вот, такое ощущение напугает кого угодно. Сосед по комнате Ким Минсок месяц назад встретил соулмейта и переехал к нему на квартиру, а новенького не подселили пока. И Кёнсу радовался этому одиночеству. Но вот теперь оно было весьма не кстати. Слава богу, телефон был на тумбочке рядом. Скорая приехала достаточно быстро. К этому времени рядом с ним был уже Бэк, а на улице дежурил верный Чанёль, который и встретил фельдшера и проводил в комнату Кёнсу. — Аппендицит! — твёрдо сказал фельдшер-бета. — Скорее всего. Он покосился на лежащего на кровати и стонущего Кёнсу, которого только что осторожно помял в низу живота. — Интересная у вас метка, однако, — сказал он, скупо улыбнувшись. Послать его у Кёнсу сил не было. Его отвезли, подтвердили аппендицит и сделали операцию. Все события этой ночи у него скрутились в один тугой тяжёлый узел. Единственное, что ему запомнилось, — это глаза. Они были полны такого сочувствия, такого нежного сострадания, что показались Кёнсу самыми прекрасными на свете. Может, конечно, они ему и приснились: под наркозом всякое бывает. Скорее всего. Как приснился и шёпот: «Я же говорил… Вы — мой!» Что странно, этот шёпот не вызывал у него никакого отторжения. Он был нежный, так шепчут в летней неге ночи волны своё признание каменистому берегу и прозрачному мареву воздуха, напоенного теплом солнца. Когда он проснулся, ему безумно хотелось пить. Он попробовал это прошептать, попросить, но язык не слушался. Он снова прикрыл свои глаза — и вспомнил те. Которые ему… приснились. Поэтому когда он снова открыл свои глаза, откликаясь на мягкое «Вы проснулись?», и увидел над собой те самые глаза, то подумал, что спит. — Ты мне снишься? — прошептал он. Глаза превратились в полумесяцы. Видимо под маской это прекрасное лицо улыбалось. — Нет, вы проснулись, До Кёнсу. Вам сделали операцию по удалению аппендицита, она прошла без осложнений. Теперь вам нужен покой и уход. И я вам его обеспечу. — Круто. А вы… кто? — Кёнсу продолжал шептать, потому что громко пока не мог говорить. — Я?...Ммм.. Меня зовут Ким Чонин, я медбрат этой больницы. Вы лежите в моей палате, поэтому я и буду за вами присматривать. — Голос у альфы (это точно был альфа) был проникновенный и ласковый. — Я хочу пить, — жалобно сказал Кёнсу. — Вам пока пить нельзя, но я сейчас помогу. Чонин смочил губы Кёнсу лёгким движением какой-то тряпочки. Он присел на стул рядом с постелью омеги, которому стало после этого своеобразного питья даже дышать полегче, и улыбнувшись, взял его руку, считая пульс. — У вас всё теперь будет в порядке, Кёнсу, — сказал он. — Я вам это обещаю. Я позабочусь о вас. Так что отдыхайте и ни о чем не переживайте. — А можно на ты? — внезапно даже для себя спросил Кёнсу. Просто пальцы Чонина, нежно сжимавшие его запястье, были такими приятными, а голос дарил такое успокоение… — Хорошо. Мне двадцать три года, кстати — сказал медбрат. — Ну, отлично, можете …можешь называть меня хён, — вяло улыбнулся Кёнсу. — Я пить хочу… Чонин заходил часто. Он смачивал губы омеги, а потом дал пару глотков сделать. Позже принёс куриный бульон и сам накормил им, потому что руки у Кёнсу пока были слабы. Вечерней кашкой, жидкой и практически безвкусной, он тоже накормил омегу сам, уговаривая есть ложку за ложкой, потому что Кёнсу внезапно захотелось реветь от того, какой невкусной была эта дурацкая каша. И как ни странно, он совершенно не стеснялся Чонина. Вечером медбрат пришёл обработать шов и сделать укол. Его пальцы были тёплыми и очень осторожными. Они ни разу не причинили боли, ловко смазали чем-то, наложили повязку. Чонин внимательно смотрел вниз, на свою работу, а Кёнсу наблюдал, как красиво дрожат его длинные ресницы, которым бы позавидовал любой омега. Он не сразу заметил, что медбрат уже закончил перевязку, но всё ещё смотрит вниз. — У вас… красивая метка, — тихо сказал Чонин. Кёнсу смешался в ощущениях. Он смутился, возмутился и обрадовался одновременно. — Разве можно вот так рассматривать обнажённого омегу, медбрат Ким Чонин? — спросил он насмешливо и сердито. Чонин поднял на него глаза. Они были такими неуместно счастливыми, что Кёнсу растерялся. Пока он искал слова, чтобы продолжить выговор, Чонин уже извинился и быстро ушёл. А Кёнсу безмятежно заснул, даже не попытавшись понять, почему эти глаза, полные счастья, так успокоили и обрадовали его. Наверно, Чонин уколол ему отличное снотворное, не иначе. На следующий день Кёнсу перевели в общую палату на три места, однако там, кроме него, никого пока не было. Чонин пришёл без маски, и Кёнсу с удовольствием увидел, что альфа — настоящий красавчик. Высокий, широкоплечий, с доброй и открытой улыбкой, которая, правда, иногда могла превращаться в коварную и весьма игривую. Медбрат снова кормил его с ложечки сам, хотя Кёнсу уже чувствовал себя вполне сносно. Но омега не противился. Ему была приятна эта забота. Гордый, независимый и измученный своим одиночеством, Кёнсу просто плавился от такого отношения к своей персоне. Он капризничал, говорил, что кисель пить не будет, потому что это отрава, а не «полезно и очень вкусно, ну пожалуйста, хён, хотя бы чуточку, давай! Ну, не делают у нас малиновый, только вот этот, это тоже вкусненько, смородинка… Давай, хён! Глоточек за меня… ещё раз за… меня…ну, что ты — маленький за папу и отца пить? Ещё глоточек…» Наверно, если бы кто-то посмотрел на них со стороны, это было бы крайне странное зрелище. Но Кёнсу было хорошо. И очень-очень спокойно. Вечером Чонин снова пришёл обрабатывать шов. На Кёнсу по-прежнему была только пижамная длинная рубаха, типа ночнушки, из мягкой ткани — и никакого белья, чтобы ничего не тревожить. Омега морально готовился к тому, что потребует, чтобы Чонин не засматривался, а сделал всё быстро и чётко. Но засмотрелся сам. Лицо альфы без маски, когда он работал, было настоящим произведением искусства: на нём отражались и сосредоточенность, и сострадание, потому что он видел порезанный живот, и боязнь сделать больно: трепет ресниц и брови домиком, когда Кёнсу чуть охнул от лёгкого нажатия. И снова: он уже закончил, пластырь наклеен, но альфа стоит и смотрит. И Кёнсу точно знает, что смотрит он на его метку. Не выше. Не, слава богу, ниже. Наверно. И Кёнсу уже и рот раскрыл, и воздуху набрал, чтобы возмутиться, как вдруг почувствовал, что пальцы Чонина скользнули по метке. Он обвел бесконечность по контуру. Раз. Другой. Третий… Кёнсу прикрыл глаза. Ощущение было потрясающим. Мурашки по всему телу. Тепло волной до груди, сразу встопорщившиеся соски. И, твою мать, дёрнувшийся член. Вполне себе ощутимо дёрнувшийся. — Хватит, — сдавленно шепнул он, поняв, что произошло. — Не надо… Его лицо утонуло в краске, омега не смел открыть глаза. Поэтому он не увидел, как Чонин наклонился и прижался к метке губами. Сладкая, тёплая волна наслаждения окатила Кёнсу с макушки до кончиков пальцев. Нет, не страсть, не возбуждение, не желание. Мягкое, чистое, светлое наслаждение, когда просто — хорошо. Хорошо от того, что спокойно на душе. От того, что ясно видишь этот мир и то, что он прекрасен. От того, что рядом он — твой предназначенный. Твоя родственная душа. Тот, кто не обидит, не предаст, никому не отдаст и всегда будет рядом. Твой соулмейт. Кёнсу распахнул глаза и уставился на Чонина. Он не верил себе. Он не мог поверить в то, что тот посмел! … осмелился?… смог… сделал… слава богу, что сделал... — Ты… — прошептал омега. — Ты… — Я… — жалобно ответил глядящий на него с мольбой и страхом в глазах Чонин, мягко сжимая в ладони пальцы Кёнсу. — Ты… мой? — Кёнсу и сам не поверил в то, что сказал, и пытливо ещё раз заглянул в глаза альфы. «Только твой! — кричали эти глаза. — Только твой — навсегда! Прости меня! Прими меня! Признай меня! Умоляю! Не гони меня!» — Я не мог… иначе, — виновато прошептал Чонин. — Ты бы не разрешил… сам… — Ты любишь персики? — спросил Кёнсу вполне логично. — Обожаю, — страстно сказал Чонин и даже чуть в лице изменился. — Но мне их нельзя. У меня на них страшная аллергия. Я сдо… умереть могу, если съем. Отёк лёгких — и всё. Поэтому я тут… сидел… рядом с тобой. Твои нейтрализы закончили действовать. Я тут сидел и… это… Дышал тобой. Это лучшее, что я когда-либо чувствовал… Прости ме… — Чем ты пахнешь? — перебил его излияния Кёнсу. — Запах твой? — Ты не чувствуешь? Ах, да… — Малина? Ты пахнешь малиной? — Кёнсу пытливо заглядывает в глаза альфы. — Да, — изумлённо говорит Чонин, — откуда… — Где твоя метка? Чонин медленно и неуверенно начинает расстёгивать форменную рубаху. Под яремной ямкой, ниже её на несколько сантиметров серебрится увитая листьями бесконечность. Кёнсу, как заворожённый, с трудом, но встаёт и делает шаг к альфе. Его губы чётко в неё упираются. Он берёт Чонина за плечи и прижимается губами к серебряному рисунку. Альфа в его руках вздрагивает и вытягивается, как струна. — Мой… — шепчет Кёнсу. — Ты — мой. И снова целует, целует, целует бесконечность.