— Ты счастлив?
Адам смотрит на него, и всё в его лице, в нём самом говорит ему — да. Конечно же Адам Джонс счастлив, разве может быть иначе? Три звезды Мишлен! У него губы улыбаются, улыбаются глаза, улыбка прячется даже в мягких складках кожи, и он будто бы помолодел лет на двадцать, они будто бы снова в Париже, мальчишки совсем, и Тони вдруг ярко видит перед собой человека, в которого влюбился, кажется, бесконечность назад.
Удивительно, как там, под рёбрами, где колотится сердце, может быть так тепло и так пусто одновременно.
— Что за вопросы, Тони?
Тони поджимает губы — аналог улыбки — и мотает головой, делая пару глотков вина. Хорошее вино, не слишком терпкое, не слишком кислое, такое, как он любит, и ему приятно, что Адам ещё не забыл его вкусы. Отец говорил, хороший сомелье не может позволить себе иметь предпочтения в выборе вина, но Тони всегда был на одну крохотную капельку не идеален. Ни во внешности, ни в работе, ни в выборе людей вокруг себя.
— Я рад, что ты счастлив.
Адам звякает о его бокал своим стаканом с водой и тихую ухмылку прячет за глотком. Он всегда такой. В нём сочетается несочетаемое, он совершенно невыносим, и вместе с тем от него просто невозможно оторваться — кошмар, правда? Как Тони его за это терпеть не может — страшно представить.
— Не без твоей помощи, между прочим.
— Прекрати, — Тони морщит нос.
— Мне бы хотелось, чтобы ты тоже был счастлив.
Тони молчит, покачивая бокал в ладони и в упор игнорируя то, что рука начинает подрагивать.
Так глупо. Адам говорил ему настолько действительно хорошие вещи через раз, ещё реже — их делал, особенно если они при этом не означали выгоду и для него тоже, и стоило быть благодарным за то, что происходило теперь, наверное. За на удивление тёплый вечер, за то, что он решил провести его с ним. За то, что он помнит его любимый сорт вина. За то, что он смотрит на него, улыбается, и Тони знает — искренне.
Так глупо — Тони не может искренне улыбнуться в ответ.
Чтобы ты тоже был счастлив.
Как давно это уже продолжается? Как давно Тони Беларди пытается выставить Адама Джонса прочь из своей головы, из свого сердца, из своих мыслей и снов, пытаясь выгнать его с помощью психотерапии и других мужчин? Доктор Росшильд смотрела на него скептически, когда он в очередной раз показывал ей фото да-ещё-одного мужчины с голубыми глазами, тёмно-русыми волосами и аккуратно-небрежной растительностью на лице.
Тони ведь и сам понимает, что да, пора уже переболеть, сколько можно?
Только вот когда ползут слухи о его смерти, Тони не может найти себе места, Тони пьёт таблетки, потому что постоянный нервный тремор сказывается на качестве его работы, Тони
пьёт немного больше и немного крепче, потому что боится. Боится верить. Боится, что это окажется правдой.
Только вот когда Адам Джонс объявляется, восстав из могилы, вломившись в отель его отца, и с ноги — на кухню ресторана и обратно в его жизнь, Тони хватает лишь взгляда, чтобы понять, что, кажется, тогда он влип крепко и насовсем.
Потому что после Адама Джонса ни в кого больше влюбиться нельзя. В этом мужчине обаяние смешивается с ублюдочной упёртостью, доброта — с нетерпимостью, и можно перечислить миллион несовместимых вещей, просто чтобы сказать: Адам Джонс — человек-контраст.
И Тони почти жалко каждую женщину, которая впустила такого мужчину в своё сердце, но Тони, почему-то, совершенно не жалко себя. Потому что за столько лет надо было понять, потому что он знает его лучше всех них вместе взятых, даже лучше Анны-Мари — и именно потому должен бежать от него за половину земного шара.
Но он, прекрасно зная, что Адам Джонс, его слова, его глаза — ловушка, не бежит, нет, он позволяет поймать себя опять.
Потому что Тони Беларди идиот.
В какой-то момент он понимает, что молчит слишком долго, и что Адам не пытается это молчание прервать. Адам смотрит, взгляд у него прозрачный, чистый и внимательный, будто бы не этот человек в своё время мешал все вещества, что попадались под руку, и употреблял их всеми возможными способами. Тони чувствует, как спину облепляет противная прохладная испарина, и запивает паузу вином.
— Я тоже счастлив.
Тони, в общем-то, не особо и врёт, когда говорит это. У него в жизни всё идёт своим чередом; да, он похоронил отца, да, личный фронт — похлеще, чем в дурацких романтических комедиях, которые обожает смотреть Кейтлин в перерывах на своём новеньком смартфоне, который едва ли умещается в её аккуратных ладонях и больше походит на планшет. Но в остальном у Тони Беларди всё в порядке. Заведение, перешедшее по наследству в его владение, попало в красный гид Мишлен с наивысшей оценкой. У него есть всё. Почти всё, но это мелочи.
Адам ведёт плечами и подпирает голову рукой, разглядывая его лицо. Тони никогда не нравилось, когда он делал так — казалось, он его, словно мандарин, очищает от кожуры, чтобы добраться до мякоти, в самую суть заглянуть, а там он нежный, податливый. Так ведь нельзя.
— Правда, — выдавливает из себя Тони, кашляет в кулак сдержанно и поправляет галстук у себя на шее. Он вмиг кажется слишком тугим.
— Тони, Тони, — Адам вздыхает. Тони поджимает губы: быть нечестным он мог только с самим собой, с Адамом — едва ли.
— А если бы, — Адам выпрямляется и отставляет стакан в сторону. Тони, напротив, в свой бокал цепляется крепче — будто бы за что-то спасительное. Глупо так. Смешно почти, если со стороны посмотреть, но никто ведь не смотрит.
— А если бы, — повторяет Адам, и глаза его — весенний ручей талой воды, просвеченный солнцем насквозь, — я сказал, что могу выполнить любое твоё желание, Тони. Что бы ты попросил?
Тони думает, что Адам поступает с ним жестоко, даже не зная, что входит в список тех, о ком Адам Джонс думает в период с четырех до шести утра. Тони бы удивился, если бы узнал, насколько порой схожи их с Адамом взгляды на их отношения.
— Не нужно.
Адам смотрит ему в глаза, а кажется, что в самую суть. Тони хочет сморгнуть наваждение, сбросить с ресниц, чтобы сорвалось, и, кружась по воздуху, улетело прямиком в Темзу — но не выходит. Адам всё ещё смотрит.
— Зачем ты так со мной? — Тони думает, что в нём сейчас говорит выпитое вино, хотя, казалось бы, что такое пара бокалов? Адам, он знает, такие разговоры не любит.
Что говорило в нём тогда, когда он принёс Адаму пригласительные на открытие ресторана Риза? Тони думает, что, наверное, обида. Та обида, которой ни за что нельзя давать выбираться наружу, та, которая ярче всех выставляет напоказ все слабости, все уязвимые места, хоть в тот же момент бери и стреляй.
Адам и выстрелил. Меткое, крошечное, такое тяжёлое слово-пуля, сквозь грудь, сердце и на вылет.
А потом, спустя жалкие пару недель, Адам его поцеловал.
— Знаешь, — когда Адам размыкает губы, чтобы заговорить, Тони его обрывает, поднимая ладонь, — я столько думал о том, что ты сделал. Ну, когда я тебе сказал, что те джентльмены были не из Мишлен.
Взгляд Адама, кажется, темнеет. У Тони волнение плещется под рёбрами, где-то на уровне солнечного сплетения. Почти подташнивает — морская болезнь.
— Я так долго думал, что ты бы ни одну женщину так целовать не стал. Так не по-настоящему. А потом думал, что ты так ярко, так честно смотрел, и в голове у меня происходил диссонанс. Знаешь, ведь будь я женщиной, ты бы давно затащил меня в постель, я уверен.
— Тони, ты... — Тони мотает головой и поджимает губы.
— Дай закончить.
Этот взгляд, думает Тони, нужно запретить на законодательном уровне. Ещё, наверное, ему нужно замолчать сейчас,
господи, не портить ничего, но он начал — и смысла останавливаться нет.
И Тони переводит дыхание, чтобы взять себя в руки.
— И ты не представляешь, как долго я обдумывал то, каким мог быть этот поцелуй, будь на моём месте кто-нибудь другой. Будь на моём месте женщина, даже не обязательно Элен — любая, на самом деле, женщина. И если бы я мог попросить тебя сделать для меня что-то, — Тони улыбается печально, глядя на тёмные воды Темзы, — я бы попросил тебя меня поцеловать: так, как если бы ты любил меня. Как если бы ты правда чувствовал ко мне что-то, что могло заставить тебя захотеть меня поцеловать — а не просто радость момента, или что это тогда было. Только вот просить я не буду.
Тони приходит в себя только тогда, когда чужие ладони крепко стискивают его бока. Адам стоит позади, его лицо — близко, настолько, что его дыхание касается уха, настолько, что это становится недопустимым.
— Я бы, наверное, сначала отвёл тебя в ресторан, только ругался бы на всё то, что нам принесут, потому что никто не приготовит тебе ужина лучше, чем я, — Адам говорит негромко, но Тони кажется, что каждое слово громыхает внутри его черепной коробки — удивительно теперь пустой.
— Бутылка вина, конечно. Не шампанского, тебя с него слишком развозит; ты хоть и прелесть, когда пьяный, но у тебя многое из головы вылетает. Мы этого не хотим.
Тони кажется, он сейчас глупо и слабохарактерно расплачется прямо у Адама в руках. Отец часто замечал, часто давил тем, что Тони "недостаточно" мужчина. Даже после его смерти в голове остался знакомый хриплый голос, который тихо фоново басил:
педик, педик, педик, почему ты не можешь взять себя в руки и наконец начать вести себя по-мужски? Сколько мне ещё придётся стыдиться? Ты мужчина или размазня?
Тони не хочет, чтобы отец стыдился, Тони хочет, чтобы отец им гордился. Поэтому Тони душит в себе это, и ресницы не слепляются в тёмные изогнутые иглы от влаги таких желанных слёз.
— Знаешь, нет ведь ничего дурного в том, что ты любишь полусладкое, пускай говорят, что хотят — вкусы есть вкусы, о них не спорят.
Часто чем слаще вино, тем оно некачественнее. Простое правило. За это Тони тоже всегда было стыдно, как и за любовь к любому сладкому.
— В итоге я бы обматерил каждого за криворукость, потому что все и так считают меня бешеным, и мне, в общем-то, плевать, что они там считают, — тут над ухом слышится смешок, и Тони невольно улыбается тоже, заражается, хоть улыбаться совершенно не хочется, — и отвёл бы тебя в самую дурацкую забегаловку в твоей жизни, но тебе бы понравилось. А знаешь, что потом? Мы пошли бы сюда, к ресторану, включили бы музыку, и танцевали. Медленно. Я помню, ты умеешь. И вот тогда я бы, когда мы так близко, как сейчас, тебя поцеловал. Под светом фонарей, красиво-красиво.
Раньше Тони и подумать не мог о том, что одновременно можно ощущать такую боль и что-то настолько приятное, что сводит колени.
Тони опускает глаза. Адам не двигается, Адам молчит, потому что ждёт ответа.
А Тони просто невозможно больно в лучший момент его никчёмной жизни.
— Звучит восхитительно, знаешь? — голос хриплый, голос дрожит, и губы у него тоже дрожат, когда Тони складывает их в улыбку.
— Но?
— Но ты не любишь меня.
***
— Тони, ты можешь мне рассказать. Я же не слепая. Что случилось?
Элен умная. Элен, в общем-то, совершенно замечательная, она восхитительный шеф, прекрасная мать и отличный друг, и Тони думает, что она единственная женщина, которой он может простить губы Адама Джонса поверх её собственных.
Элен единственная женщина, за сердце которой в его руках страшно.
Тони натягивает на лицо дежурную улыбку и мотает головой, ковыряя ложкой тирамису, от которого он не откусил и кусочка. Малышка Лили красноречиво сопит, поглядывая то на него, то на десерт — и он, конечно, не может устоять перед её детскими чарами. Тирамису через весь стол отправляется в её загребущие ладошки, и Лили немного морщится (не особенно любит кофе), но всё равно съедает всё подчистую. Даже ложку облизывает.
Тони мягко улыбается.
— Тони, ты же знаешь, что заслуживаешь лучшего, да?
Элен умная.
Он кивает, коротким движением немного неловко потирая переносицу. Он отводит в сторону глаза, разглядывая серость лондонского вечера за широким окном.
Ветер неспокойно гонит месиво туч.
Тони Беларди знает, что заслуживает, вообще-то, самого лучшего.
Только вот Тони Беларди не хочет. Тони Беларди хочет то, что ему не нужно.
То, что получить он не может.
