Сахар кажется безобидным, проникая в организм мелкими порциями, смешиваясь с кровью, в последующем вызывая страшное привыкание. Когда начинает хотеться большего — это всегда пугает, но ненадолго. Зависимость оставляет после себя только неоспоримую потребность. Отказ от удовольствия оборачивается сердечной мукой — легче будет только умереть.
Они не будут говорить об этом до, не станут придавать значения и после. Но будут знать: вечером прольётся кровь. Вязкая, сладкая. Подчиняющая его разум и тело скользящими в него потоками кратковременной эйфории. Отравляющим розовым лакомством, проникающим в через силу открытые губы. Коори ненавидит сладости, потому что боится стать от них зависимым. Потому что он знает, что в конце-концов будет обречён. Потому что внутри всё тревожно мечется этими зудящими: «неправильно», «больно», «нельзя». Потому что он сдался ещё в тот день, когда допустил мысль о том, что от одного раза не умирают. Его маленькая смертельная слабость улыбается искренне исключительно тогда, когда чувствует, что они уже оба достаточно потеряны в этом туманном, еле различимом ощущении безумного забытья. Тогда она становится достаточно смелой, чтобы первой положить тонкие кисти рук на его шею, пробуя подступиться ближе, страшась (ложь, он ведь знает: Хаиру ничего не боится) спугнуть. И о, это приятно-тревожное мгновение! Блаженственное сумасшествие на краю пропасти — подстать его ощущениям подрагивающих в предвкушении рук и немеющих кончиков пальцев. В воздухе растворяются тяжёлые вздохи и едва различимая, горькая ложь, осевшая на их лёгких сигаретным пеплом. Сцеловывая с её губ очередной приторно-сладкий фантом выкуренной ей тонкой сигареты, Коори терял себя. Его стеклянный мир норовил обрушиться прямо на голову и Уи уже чувствовал, как его хрупкие кусочки мягко приземлялись прямо на макушку, с каждым падением отделяя его от реальности горьким предвкушением боли. Ощущение паники, дрожащих ног и слёз, что не могут пролиться — все высохли, воды утекло слишком много, стало поздно для того, чтобы жалеть — ему ведь давалась не одна попытка, чтобы смириться с неизбежным. Так яро отрицаемым, что накатывало тревожными волнами, топя в противоречиях и нежеланной правде, кислым привкусом отдающейся во рту. Осознание, как один из кругов ада, а он ведь только в самом начале. Коори ещё предстояло растерзать себя в пламенной агонии, дарующей муками заслуженное спасение. Сейчас его стенания фантомны, по-своему снисходительны. Больно ли это — чувствовать рассеивающийся разум и знать о смерти, которую он даже оплакать не в силах? Уи не знает — дрожь охватила тело и разум, способность мыслить испарилась, оставляя после себя только голый каркас хрупкой человеческой оболочки, на которую по издевательской прихоти была повешена шкура мученика. Ему хотелось думать, что каждый поцелуй, отдающий лихорадочным теплом в щёки, исцеляет его, наполняя тело лечебным жаром, в то время как его медленно сжигала смертельная болезнь, застывшая в стадии обманчивого облегчения, притупив симптомы, чтобы обмануть носителя. Привязанность, что является самой чудовищной опасностью, окутавшая его лживой негой. Коори ожидаемо ведётся на её скромные провокации, позволяя увлечь себя на жёсткую поверхность дивана, так резко резонирующую с его ватным телом. Хаиру смотрит испытывающе, нисколько не стесняясь покрасневшей каёмки глаз, придающих ей совершенно безумный вид. Растрёпанные вихри коротких волос, задевающих кончиками покатые плечи, на которых целая россыпь поцелуев солнца — разбросанных по бледной коже веснушек, что даровали ей ещё больше трепетности. Обкусанные губы, обласканные его мужской горячностью, как довершение её юной изящности. Ихей на вкус как нарушенный запрет и солёная морская вода. Как желанная агония. Ихей сосредоточена, как всегда бывает, когда у неё просто не остаётся сил контролировать себя и жар, который не вылечит ни один препарат. В нетерпении расстёгивая пуговицы на его многочисленных одеждах, с силой унимая потребность вцепиться в ткань пальцами и тянуть до приятного ушам треска, Хаиру всё-таки добирается до обжигающей кожи, прикасаясь сразу двумя ладонями, желает получить больше тепла, из всех сил стараясь игнорировать расфокусированный взгляд, чтобы уберечь больного от очередной порции сахарных стенаний. И он в смирении прикрывает глаза: знает, что уже ни за что от неё не откажется. Чувства незначительно обостряются, но делают своё дело, подстёгивают тревожную дрожь, смешиваются с тягучим ожиданием тепла в одуряющий тандем. Хаиру долго выцеловывает его плечи, хаотично прижимаясь тёплыми губами к коже. Её волосы совсем растрепались, передние пряди прилипли к щекам, обрамляя лицо и делая Ихей уж совсем трогательно хрупкой. Найдя в себе силы, чтобы поднять своё обмякшее тело, Коори садится, поудобнее устраивая Хаиру у себя на руках. Из открытого окна потянул сильный ветер, заставляющий голые ветви деревьев биться о стекло, и Коори как-то особенно запомнил момент, когда она содрогнулась от холода, дав ему возможность запечатлеть её в памяти без привычной уверенности в себе. Он увидел её нагой и замёрзшей, в свете уличного фонаря, пробивающегося сквозь занавески. Она и не знает, что этим истязает Уи снова и снова. Вероятно, в импульсивном желании скрыть мимолётную слабость, Ихей распрямила спину, так, чтобы он мог почувствовать как выделяются позвонки под его ладонью и Коори вероломно пользуется случаем: медленно проводит пальцами по хребту вверх, гладит изнеженное тело. — Вы медлите. — с придыханием и нетерпением.— И я знаю, почему. Боитесь меня, Коори-семпай? Думаете, я совсем безумна? — дразнится, прячет улыбку у него на животе, обдавая его тёплым дыханием. — А я вот Вас не боюсь.— Снова улыбается, опуская глаза куда-то в пол, лишь бы не встречаться с ним взглядом. У Уи остаётся терпения только на короткий выдох, прежде чем он отвечает ей безапелляционное: — Ложись. И реальность замирает. Способность дышать притупляется, когда тяжёлая могильная плита его еженощных кошмаров задвигается, впуская Коори в давно забытый храм хрустального солнца и сладкого мёда. Потерянный рай снова принимает его в свои объятия. Томительная нега охватила его, стирая границы разума. На языке вертится бессвязный бред. Мысль, бесцветная, скользящая вдоль мозговой оболочки, кричит о разумном, но настойчиво им игнорируется. Она такая же бесполезная, как и их разговоры о будущем — невсерьёз высказанная мечта, после которой очень хочется сгладить острые углы внезапной откровенности, утопив общую горечь в неуместной саркастичной шутке. Потому что субтильная гармония прячет их разрушительную ложь. Потому что каждая зависимость — порок, которого Коори больше не стыдится.***
Солнце сегодня белое, вместо него — матовая сфера, еле виднеющаяся сквозь серые облака, подсвечиваемая жемчужным ореолом. Хаиру ничего не говорит, только смотрит, периодически поджимая губы. Её лицо обогнула мягкая кайма утреннего тумана, отчего она выглядела для него по-особенному притягательно. Коори не уверен, хочет ли он уйти или остаться. Знает только, что если оставит её наедине с той разрушительной горечью, то сделает ещё больнее. Намного больнее, чем сейчас. Их удел — стать трагедией, не ослепнуть, внимая усыпляющему бдительность сиянию. У них на двоих — сигарета, яд в пёстрой баночке и целое лето. Ихей целует его в висок, игнорируя немеющие ладони и сдаётся окончательно. Как и положено всякой неизлечимой болезни — умирает с носителем. Коори накрывает своей ладонью её — тёплую и взмокшую, смотря куда-то вдаль. В Токио сегодня облачно, точно будет дождь. Впереди — всё лето и вся жизнь. Коори закрыл глаза, пригладив копну непослушных волос притихнувшей у него на руках Хаиру. Отравленный сладостью, он точно знал: будет нестерпимо. Солнце окончательно поглощают свинцовые тучи, Уи тяжело вздыхает — без него совсем зябко. И засыпает с ней на руках. Вот и предел — их маленькая, случайная смерть. Теперь гореть им вместе.