покаяние

«Я останусь на пальцах кровью и молоком. А чего ты хотел? Свет и нежность — для дураков. Я всегда буду близко, но далеко — костью в горле, на сердце стиснувшейся рукой». © Дарёна Хейл

Ночь. Луна кивает с укоризной: у неё бессонье не в чести. Кто-то проживает десять жизней — мне одну назначено нести. Сколько из отмеренного роком кануло меж болью и виной? В старых сказках много лжи с намёком, правду ищут в бра́тинах с вином. Наливай. А после пряным сбитнем с языка стечёт ручей речей — про одну проигранную битву, что полынной горечи горчей. Заманила ветреная Лита песней, хороводами, костром, и заветы древние забыты. Под рубахой, от росы сырой, гибкое и жаждущее тело, взгляд из-под ресниц — гречишный мёд… Рядом с ней, отчаянной и смелой, трудно было мыслить наперёд, не хотелось думать про запреты, про обеты мёртвым и живым. Слишком молод был в лихое лето жара и нескошенной травы. Птичьим следом, кляксой на странице, полускрывшей стройный букворяд всё б осталось. Только будет сниться, что в осаде город, что горят избы и богатые палаты, там и тут защитники легли. Волоча разрубленные латы, парень поднимается с земли. Замер, жду. А недруг одинокий что-то всё пытается сказать. Смотрят гневно — полные упрёка — с моего лица её глаза… Наливай ещё, Иван. Покуда хмель не свалит — память не щадит. Ты за Василисою Премудрой? Утром забирай и уходи. Мне ж чем дальше, тем невыносимей вечность — изощрённейший обман. Уткой с зайцем славно закусили, а игла… да вот она, ломай.