Почерк

      Лёшу пронзают миллионы тончайших иголок, заставляющих лишь глупо открывать рот в попытке вдохнуть. Он сидит на коленях перед лежащей Лизой и держит её за руку, пока первые слёзы осознания и ужаса катятся по его щекам. Лёша чувствует, как смешиваются в нём ярость и боль, когда поднимает голову и видит его; чувствует, как замирает сердце на мгновение, когда его взгляд пересекается с расфокусированным и мутным чужим; чувствует, как пронзает болью левое предплечье в тот момент, когда парень поднимает руки с мерзкой ухмылкой и спиной возвращается к машине. Три шестёрки исчезают в дали питерских улиц, а к Макарову подбегают какие-то люди. Они трясут его за плечо и что-то кричат, но вокруг него осязаемый вакуум, разорвать который он не может: слишком странно то, что только что произошло.       Лёша сидит один в комнате, прижавшись плечом к окну, и всматривается в капли дождя, стараясь думать о чём-то отстранённом, но разум плотно застревает между двух невероятно связанных тем: «смерть сестры» и «соулмейт». Он неосознанно сжимает руку вдоль надписи, выведенной размашистым почерком, и пытается понять, почему жизнь так несправедлива. Только когда пальцы начинают неметь, он расслабляет руку, и в этот момент снова начинают течь слёзы. Лиза бы ему не позволила плакать, она бы посмотрела так серьёзно, сдвинув бровки к переносице, ещё бы и наругала, что он на подоконник с ногами залез.       По соседней улице с нарастающим гулом движется какая-то машина, её не видно из-за домов, но именно этот звук теперь не узнать невозможно. Лёша сжимает руку в кулак, чувствуя, как покалывает кожу на руке под буквой К, будто сама Вселенная противится его таким неправильным чувствам к своему истинному партнёру. Он повторяет каждый час как молитву, что Гречкин убийца и мразь, очередной богатенький подонок, но с каждым разом заканчивать мысль сложнее. У соулмейтов особая связь, не зря про них столько бредовых романтических историй сложено, и даже если при знакомстве они не ладят, со временем эта связь вытеснит из сердца любые отрицательные эмоции о своей паре. Лёша ночью перечитал два десятка статей об этом, только чтобы о Лизе реже вспоминать. Но от этого лучше не стало ни на йоту: теперь голова забита не только всесжирающим осознанием, что он остался абсолютно один, но и бескрайним страхом, что рано или поздно ненависть исчезнет.       Он стоит в тот момент у колонны и видит, как майор Гром заходит в богатый дом, окружённый полицейскими машинами. Подойти ближе не решается то ли от страха быть обнаруженным, то ли от неуверенности в собственной сдержанности. Ярость кипит в крови, добавляя адреналина в и без того взвинченное донельзя сердце. У входа стоит красная Ламборгини и три шестёрки смотрят на него с немым осуждением, будто всё происходящее ошибка, дурной уровень в компьютерной игре. Только на похоронах сегодня Лёша стоял самых настоящих, и всю ночь из-за рыданий не спал тоже вполне себе натурально.       Гречкина выводят грубо, но он успевает в один миг пролететь несфокусированным взглядом по пейзажу за полицейской машиной и зацепиться за фигуру парня у колонны. Он стоит с сжатыми кулаками и плотно сомкнутыми губами и смотрит в глаза, хотя вспышки камер мешают неимоверно. У Кирилла сквозь показную весёлость пробивается искра осознания, но тут же гаснет. Её хватает только чтобы кивнуть мальчонке еле заметно, словно простое приветствие у старых знакомых. И отвести взгляд, больше уже не обращая внимания ни на что, особенно связанное с беспризорными детьми.       Когда майор его прикладывает лицом о капот машины, Макаров непроизвольно дёргается вперёд, будто хочет помочь Кириллу, чувствуя фантомную боль, но сам себя останавливает и шепчет еле слышно «он заслужил». Убедить сердце сложно, но он хочет всей душой верить в правильность того, что происходит. Лиза не заслужила такого. Она была единственным человеком во всей Вселенной, который его любил. Они хотели вырасти и съездить в Москву, Лиза мечтала увидеть Красную площадь, Кремль. Даже любительские фотографии московских достопримечательностей из какого-то журнала вырезала и над кроватью повесила.       Машины с включёнными проблесковыми маячками удаляются стремительно, за ними исчезают с подъездной дороги и бесчисленные операторы и репортёры. А Лёша почему-то не может сдержать слёз, опускаясь на землю и сжимая левую руку до боли. Его бьёт крупная дрожь и всхлипы против воли вырываются из груди: он винит себя.       Если бы он крепче держал Лизу за руку, а не засматривался на прохожих, думая, сколько среди них уже встретили свою судьбу, а скольким это ещё предстоит, Кирилл бы пролетел мимо. И фотографию Лизы не приклеивали бы сегодня на надгробную плитку. А его не увезли бы в центральное отделение полиции.       — Хэй, ты чего тут сидишь? — спрашивает его одна из журналисток и в тот момент, когда она опускается рядом на корточки, из-под тёмно-русого парика пробиваются ярко-красные пряди. — Ты ведь Лёша Макаров, брат девочки, которую сбил этот урод?       Он не отвечает, но мелко кивает, стараясь остановить льющиеся слёзы. Он не представляет, что должен будет ответить ей, если она спросит, зачем он сбежал с похорон и приехал сюда. Ему почему-то кажется, что она знает об этом и обязательно спросит, что она только ради этого и не уехала.       — Решил лично убедиться, что виновника накажут? — вместо ожидаемого допроса он слышит такой простой вопрос, что теряется. И снова отвечает кивком, рукавом куртки проходясь по щекам. Девушка лезет в сумку и достаёт пачку салфеток, глядя на него с каким-то особенным пониманием и сочувствием.       — На сколько его посадят? — спустя долгие мгновения спрашивает он, немало удивляясь, что журналистка продолжает сидеть рядом, но ничего не говорит.       — Если докажут, что он был пьян в тот момент, то от пяти до двенадцати лет. Если нет, то до пяти¹.       Лёша запрещает себе жалеть этого мажора и даже думать о том, что его слова в суде могут как-то помочь ему, уменьшить срок. Сколько бы ему не дали, это ничего не изменит: Лиза больше не войдёт в комнату с шоколадкой в руках, которую всегда по-честному делила с братом, а подплясывающие буквы на руке не соберутся в другое имя. Последнее особенно расстраивает, неужели во всей Вселенной не нашлось приличного человека, живущего с ним в одно время и похожего на него настолько, чтобы стать его соулмейтом.       И снова злость вспыхивает яркими росчерками. Он зажмуривается на несколько секунд и успевает целую жизнь прожить, такую нереальную и фантасмагоричную, но желанную. Если бы Гречкин пролетел мимо них и остановился бы просто удостовериться, что всё в порядке; если бы он был не против перспективы навещать иногда пацана, чьё имя после той встречи красовалось бы на его руке, прямо под шрамами от неудачно проспоренного желания; если бы после совершеннолетия и выпуска мальчишки из детдома они бы смогли забрать Лизу; если бы они снимали небольшую квартирку на верхнем этаже в центре Питера и проч.       От десятков различных, но одинаково невозможных сюжетов перед глазами появляются, слепя, белые пятна. Он с усилием поднимает веки и чувствует, что слёз уже не хватает, чтобы выразить всё то отчаяние, что разом охватило его в свои объятия и уже несколько дней не хотело отпускать. Он понимает, что ещё не раз увидится с Кириллом, и мысль об этом одновременно греет сердце и разрывает его на части. Как влюблённая девчонка разрывает письмо с признанием в чувствах своему учителю. Бессмысленно, страшно, неправильно, обречённо.       — Извините, — поворачивает голову Лёша к задумавшейся девушке и не знает, что ей ещё сказать.       — Всё в порядке, — она коротко улыбается и встаёт, бросив перед уходом единственную фразу, — ты в этом не виноват, — и взгляд у неё в тот момент такой болезненно понимающий и сочувствующий, что у него одна за одной со скоростью света проносятся две догадки, и от обоих он вздрагивает.

Она тоже кого-то потеряла Она знает, кто его соулмейт.

      В следующий раз он видит Гречкина уже на суде, тот как всегда издевательски расслаблен и уверен в собственной безнаказанности. Лёша прожигает его взглядом, а перед глазами, за искорками недоброго пламени, мелькают нескончаемой чередой его фотографии из Инстаграмма. Каждая кричит о деньгах так грязно и открыто, как может. И противно становится, что он на созерцание этих фотографий пол вечера убил, пытаясь хотя бы на одной углядеть человека, достойного той любви и нежности, которые грозятся затопить мальчишку если не сегодня, так завтра.       А ещё перед глазами мелькают Лизины вещи, которые он вчера собирал в большую коробку. Плакаты, тетрадки, учебники, детские книжки, блокноты и фотоальбомы. У неё все поля тетрадок изрисованы, а на обороте совместных фотографий до невероятности смешные и милые послания записаны. И Лёша, сидя на полу перед кроватью, на которой её бумаги разложены, впервые плакал только о Лизе. Теперь эти воспоминания перемешиваются, и он уже не уверен, о чём действительно думал, пока слёзы невероятным потоком текли по щекам.       Он что-то говорит, кажется, даже оскорбляет, сжимая кулаки до хруста белых костяшек. Его глаза красные и отёкшие, он с трудом подавляет подступающую истерику и стискивает зубы, чувствуя, как очерчивается линия скул и напрягаются мышцы. Хочется нагло ухмыльнуться, копируя искусственную улыбку напротив, и спросить, каково же ему живётся с чужим именем на руке. У Макарова куртка закрывает предплечье, расцарапанное в порыве ненависти уже под утро, в день перед судом. Как странно, что он в точности помнит каждую мелькнувшую мысль, но сомневается в собственных словах, сказанных тогда.       В одно мгновение он ловит взгляд Кирилла на своей руке, а в следующее — себя на мысли, что вот такой, чуть сосредоточенный, под дымкой серьёзности и заинтересованности, он невероятно красивый. Стрелки на баснословно дорогих часах на худом Кирилловом запястье отсчитывают не больше десяти секунд, а к Гречкину уже возвращается его нахальная, показная развязанность. Будто кто-то с силой дёрнул тяжёлые габардиновые шторы и они под собственным весом слетели на пол, оставляя после себя лишь поднятую пыль.        Лёша усмехается собственным сравнениям, уже отчаявшись добиться наказания для убийцы его Лизы. Тот подмигивает судье, скалится золотыми коронками и откидывает выбеленные волосы со лба. И что-то в сочетании этих простых жестов пробуждает новый поток ненависти, до этого потушенный красивым образом словно из марева. «Он не такой» — отчаянно твердит учащённое сердце, с каждым ударом теряя предыдущий ритм. Он именно такой. Кивает сам себе парень, чувствуя, как внутри будто чашка из тонкого фарфора разбивается, разбрызгивая кровь из трещин. Даже привкус на языке металлический как будто ощущается. А может он просто прокусил губу в попытках взять себя в руки. Неизвестно.       Вокруг Гречкина два десятка репортёров и пробиться сквозь них невозможно, ещё и майор этот из толпы выхватывает, отговаривая связываться с такими людьми, как Кирилл. Плевать. Именно сейчас и именно здесь. Он хочет по-киношному закричать, что Гром ничего не понимает, но осекается. Только ждёт, пока майор отпустит, поправив сбившуюся куртку, и убегает, чувствуя себя если не помешанным, то точно близким к тому. Парень выбегает на дорогу позади красной Ламборгини, и чудится ему на мгновение, что серо-зелёные глаза в зеркале заднего вида его из толпы выхватывают. Разум отказывается признавать это за реальность.       Он бродит до темноты по улицам города и несколько раз проходит мимо кафе, откуда они с Лизой вышли за пару минут до того, как его привычный мир развалился на части. В голове единственная надежда, что вот сейчас всё повторится: вылетит на скорости сто двадцать Кирилл и не впишется в крутой поворот, только в этот раз направляя машину прямо на бредущего по краю дороги Макарова, чтобы самому не врезаться в фонарный столб. Но ничего не происходит. Ожидаемо, но до тошноты обидно.       На парковке нет машин, названия которых сопровождаются обычно падающими из карманов пятитысячными купюрами, только одна до боли знакомая напротив входа покоится. В окнах не появляются силуэты пьяных и обкуренных богатеньких детишек. Дом, на удивление, кажется пустым и даже немного печальным, совсем под стать своему владельцу. Он стоит на террасе с противоположной от парковки стороны и курит, сбрасывая пепел в предвечерние сумерки. Лёша не знает, зачем пришёл сюда, но отчаянно всматривается в каждую замечаемую черту, будто в последний раз его видит, а может, в первый. Не с экрана телефона, где на него мажор смотрит вокруг нескончаемых декораций богатства и вседозволенности. Не сразу после аварии, когда Гречкин позорно сбегает, плохо ещё соображая мозгом в алкогольном мареве, что он натворил.       Кирилл под таким приглушённым освещением не вызывает ничего, кроме жалости. Даже пресловутая злость, ещё накатывающая неконтролируемыми волнами, остаётся где-то позади. У него худая, почти юношески угловатая фигура, которая под мешковатым спортивным костюмом кажется ещё печальнее, тонкие запястья и не по-модному растрёпанные волосы, которые он рукой убирает назад, вновь поднося сигарету к губам. Под Лёшиными кроссовками шуршит трава, поэтому каждый его шаг сопровождается замиранием на пару лишних мгновений, чтобы то ли не быть услышанным, то ли успеть убежать, если здравомыслие верх возьмёт.       — Значит, Алексей, — усмехается тихо Гречкин, разглядывая с пьяным интересом аккуратный, даже слишком аккуратный, мальчишеский почерк. Его закатанный рукав спортивной кофты оголяет непривычную надпись, и он не может удержаться, легко касаясь её подушечками пальцев, между которыми зажата дотлевающая Marlboro. Лёша с приоткрытым ртом наблюдает за его действиями, и где-то глубоко внутри рвётся на части сердце, не желая делиться на братскую любовь к Лизе и совершенно другую, нелогичную и безапелляционную любовь к собственному соулмейту. Он разворачивается и скрывается в темноте, дрожащими руками стирая с щёк одинокие слезинки. Не смог.       Он уже не видит чужой ухмылки, ему вслед обращённой, и не слышит вполголоса сказанного:       — Не подошёл всё-таки, — Кирилл тушит сигарету о стену по левую сторону и выкидывает окурок в сад, испытывая при этом самое натуральное долбанное разочарование. Наверное, впервые в жизни. Уходит в дом, бросив фразу напоследок и прокатив на языке непривычное, но отчего-то сладкое имя. Соулмейты, чёрт их разберёшь. — Ничего, мы с тобой ещё увидимся. До завтра, Лёша.

***

      — Я хочу тебе помочь, — заявляет майор Гром. Макаров смотрит ему в глаза и все усилия прилагает, чтобы не заорать, отшвырнуть стул в сторону, ударить кулаками пару раз по стенам тесной камеры или металлическому столу. Он усмехается и отвечает грубо, с вызовом, пряча всю душевную боль за пробивающимися сквозь фальшивый голос истеричными нотками:       — Мне уже помогли, — сжимает челюсти на мгновение, чтобы подступающие слёзы побороть. Помочь. Чем, одинаковыми уже осточертевшими мантрами, что всё наладиться? Свободой? А нужна она ему, свобода эта? Погибли родители, Лиза, даже чёртов Гречкин, который собственноручно своими трясущимися от постоянного пьянства руками лишил своего соулмейта сестры. — Когда убили этого урода.       Тишина длится бесконечно долго, и Лёша малодушно надеется, что это просто время остановилось. В его глазах боль плещется, и руки сводит от бессилия. Он чувствует, как покалывает кончики пальцев, и мимолётно вспоминает, как Лиза маленькими тёплыми ладошками его холодных касалась и всегда-всегда старалась согреть, даже если на него обижена была. Он часто моргает и чувствует, как от этого действия рушится его фальшивая злость. Лёша Макаров не зол на богатого мажора, сбившего его сестру, и на майора из-за этого глупого задержания. Лёша Макаров потерян и сломлен, потому что за свои семнадцать лет успел потерять абсолютно всех близких ему людей.       Гром видит его состояние, но слов подобрать не может. Хочет сказать хоть что-то, но кто он такой, чтобы мальчонку психующего успокаивать. Иной (каждый) раз себе в зеркало сказать пару ласковых не получается. Не привык он другим словами помогать. Поэтому бросает лишь до жути банальный вопрос, получает такой же безликий и ядовитый ответ, что тот, кто это сделал — настоящий герой, и уже встаёт, чтобы уйти. Но в последнее мгновение замирает.       — Лёша, а у тебя есть соулмейт?       — Да он вроде у каждого есть, — пожимает он плечами, а сам руки тереть начинает, не зная, куда его эти вопросы заведут. Рассказывать ничего нет ни сил, ни желания, но майор будто чувствует, что за правильную нить дёрнул, и продолжает.       — Нет, конкретно у тебя он уже есть? — у него под кожаной курткой разглядеть руки нет возможности, но парню отчего-то думается, что у него там каким-нибудь до жути правильным, гимназическим почерком выведено в меру банальное имя.       Лёша отвечает не сразу, закрывает место, на котором заветное имя, ладонью, хотя оно под толстовкой. И долгий отчаянный взгляд поднимает, такой красноречивый и понятный.       — И чьё там имя? — давит, пристально наблюдая и даже, кажется, сам не разбирая, зачем это делает. Парня ему по-человечески жалко и сейчас было бы самое время объявиться его истиной паре и забрать хоть часть боли. Иначе захлебнётся, как маленький котёнок.       — А вы как думаете? — бросает Макаров, не надеясь на ответ. Но Игорь отвечает, хоть и лишь через несколько минут. Его ответ петляет по коридорам сознания, и уловить мысль тяжело, но вовсе не невозможно. Такое стечение обстоятельств кажется ему несправедливым, неправильным. Как судьба могла соединить людей, которые и встретиться то никогда не должны были.       — Кирилл? — он неуверенно кивает, не зная, как отреагирует на это майор. — Соболезную.       Лёша усмехается и чувствует облегчение, когда не находит в глазах напротив неприязни или отвращения. Только скорбь. Только жалость. У Грома на лице отражается калейдоскоп эмоций, будто он усиленно пытается осознать то, что услышал. Его с детства приучали к простой истине: судьба в выборе соулмейтов никогда не ошибается. Тогда получается, что у мальчика из детского дома и сына миллиардера души настолько сочетаются, что больше просто некуда. По полицейской практике он прекрасно знает, что не всегда наши предположения совпадают с реальностью. Милый домашний парень вместо скромной отличницы получил в соулмейты девчонку, которая познакомилась со всеми продавцами алкоголя и сигарет, и даже некоторыми барыгами в своём районе. Игорь ещё стажёром выезжал на задержание наркоманов в одном клубе и там узнал их историю, длиною всего в полгода. Для юного максималиста эта пара могла бы стать разочарованием во всей концепции соулмейтов, которая предполагает взаимопомощь и духовный рост обоих партнёров. По крайней мере, именно такое понятие вбивала ему в голову старая, как Москва, преподавательница психологии в институте. Обычно он на это лишь фыркал.       — Он конченный мудак и должен был заплатить за Лизу, — внезапно говорит Лёша, борясь с каким-то мерзким чувством внутри. Сожаление, что ничего не смог сделать? Бессилие?       — Что ты делал возле его дома? — Гром спрашивает прямо как мама, которой очень не нравится, где и с кем её сын проводит внеучебные часы.       — Не знаю, — он пожимает плечами нарочито развязно, и этим действием себе Гречкина напоминает на суде. От мыслей о нём становится тошно, и в груди появляется тупая боль, почти реальная, осязаемая.       Она совсем похожа на ту, что сломала его вчера утром, когда он увидел в новостях сюжет о погибшем ночью в загоревшейся машине парне. И снова Лёшу пронзали миллионы тончайших иголок, заставляющих лишь глупо открывать рот в попытке вдохнуть. Татьяна Михайловна смотрела на него, застывшего и потерянного, и с волнением спрашивала, всё ли в порядке. Он боялся пошевелить даже кончиками пальцев, хотя первые секунды со всей уверенностью мог сказать себе, что это просто дурной сон.       — Хотел поговорить, — отвечает, чтобы отвлечься от нарастающей тревоги. Он чувствует подступающую тошноту и не может перестать думать о том, что если бы он не ушёл, Кирилл может быть был бы сейчас жив. О том, что уже сутки ничего не ел, вспоминает как-то мимоходом, не зацикливая внимание. Мысли в голове путаются, и он отчаянно хватается за обрывки реальности, боясь потерять её.       — О чём? — Игорь не может перестать рассматривать всю палитру чувств и эмоций, которые отображаются на чужом лице. Какие-то пропадают за секунду, какие-то даже в глазах повторяться начинают, окрашивая кожу в болезненно-бледный цвет. — Впрочем, это уже не важно.       Лёша опускает глаза, хочется кричать, пока не пропадёт голос. Кажется, что тогда боль отступит, но где-то на задворках сознания понимает, что ничего не изменится, даже если прямо сейчас он руками по столу ударит. Так, чтобы ладони онемели и этой болью закрыли то, что внутри его рвёт на части. Он не может дать этому название, только вспоминает, когда последний раз такое чувствовал.       Когда ему позвонили и сказали, что родители погибли. Когда он увидел лежащую в крови Лизу. Когда фотографию Гречкина увидел с чёрной лентой. Ему тяжело дышать, и сердце сбивается, ударяя по два раза вместо одного. Вокруг него будто сотни людей, каждый из которых только и ждёт, чтобы напомнить о чём-то и ударить посильнее. А отделяет их от него тонкий, в трещинах купол, и он всё дальше назад отходит, уже чувствуя затылком стену.       От безысходности он готов кричать, но из горла вырывается хриплый болезненный стон и тонет где-то в тишине комнаты. Его взгляд перестаёт фокусироваться на чём-то одном, стараясь в расплывающихся границах не запутаться. И лишь через безумно длинные и томительные мгновения он понимает, что не видит из-за слёз. Майор прав, уже нет разницы, что же хотел сказать воспитанник Санкт-Петербургского детского дома Кириллу Гречкину. Он в голове это крутит на повторе, мазохистически улыбается, чувствуя, как глупо их имена рядом звучат. Может и хорошо, что всё закончилось именно так.       Никакого хэппи-энда бы не было. Закончился бы суд, Макаров бы видел своего соулмейта только на фотографиях в социальных сетях и страницах журналов со скандальным статьями. А Кирилл бы забыл о досадном происшествии, продолжая веселиться на папины деньги. Теперь Лёша вроде как должен радоваться, только не получается у него. В груди чувство, будто потерял что-то родное и невероятно важное.       — Ладно, ты свободен, иди, — устало произносит майор Гром и вздыхает, глядя на бледного и не менее измученного жизнью пацана. Даром, что ему всего семнадцать. В жизни уже всё самое страшное случилось: семью потерял, с соулмейтом даже толком пообщаться не успел. Макаров заторможенно кивает на его слова и встаёт. Провожать его майор не торопится, надеясь на расторопность и гостеприимство других офицеров. Закрывается дверь допросной, и слышится протяжный выдох — это Гром с собой борется, чтобы успеть мальчонку догнать и сказать ему один простой, но не поддающийся описанию и рассуждению факт. Борется он долго, всё не решая, надо ли уже сейчас Лёше узнавать что-то новое о своём соулмейте, если всё равно изменить ничего нельзя. Он провожает его взглядом и кивает, когда парень перед выходом из отделения оборачивается и несмело машет рукой.       Стажёр Дубин подходит как нельзя невовремя и сбивает с мыслей своим сочувствием. Ему жалко Макарова, а о Гречкине он выражается нескромной тирадой, которую можно легко сократить до фразы «так ему, козлу, и надо». Он, разумеется, ничего из того, что в допросной выяснилось, не знает, а потому укрепляется в вере в справедливость и уже готовится искоренить всё зло этого мира, когда Игорь не выдерживает такого потока энтузиазма.       — Они соулмейтами были, — он сам в истинность слабо верит, но почему-то уважает такие отношение даже больше, чем следует офицеру полиции. Будто что-то внутри говорит, что в случае чего можно обойти любой закон, кроме судьбы. Гром хочет сказать Диме что-то ещё, но замолкает и только тяжёлым взглядом смотрит в окно. Ему даже немного грустно становится от собственных мыслей, но он снова в них погружается.       К великому сожалению, а может и к счастью, Лёша Макаров никогда не узнает, что распечатанная из интернета фотография его сестры стояла у Гречкина в комнате на комоде под чёрной лентой. Рядом оперативники нашли распечатанные же статьи о ней из газет и отдельно фотографию самого Лёши, на которой кто-то маркером размашисто написал ПРОСТИ