Извини, но я твой

Микки с трудом продирает глаза. Несколько секунд требуется на то, чтобы понять, где он находится и что происходит. Он выдыхает с облегчением, потому что всё в полном порядке: он в доме Галлагеров, Йен крепко обнимает его во сне, и, черт возьми, они сыграли свадьбу накануне. Всё более чем в порядке, и можно добросовестно заглушить воющие об опасности инстинкты. Он привык тревожно просыпаться из-за любой ерунды, заранее начиная махать кулаками, когда очередное утро в доме Милковичей обещало стать травматичным. Его реакции на пробуждение только усугубились, когда он оказался в Мексике, с кучей копов на хвосте и полностью погрязший в преступной рутине. Но за последние годы ситуация значительно переменилась. Еще бы. Кто бы мог подумать, что тюрьма может положительно повлиять на человека? Вот только в один прекрасный момент Микки все же привык находиться в надежно закрытой тюремной камере наедине с единственным человеком, которому полностью и безоговорочно доверял, несмотря ни на что. И его пробуждения перестали быть особенно агрессивными. Никто не мог их лишний раз потревожить, и, если чья-то рука и оказывалась на его плече или животе до того времени, как звучал сигнал и открывались двери, так это точно была рука Йена. Еще проще было с внезапными, жадными поцелуями в шею и в места похлеще, потому что, конечно же, те, кто желал ему смерти, не стали бы начинать процесс умерщвления с такой приятной прелюдии. И теперь, Микки снова оказался на свободе, и всё изменилось в очередной раз, смазалось даже, лишив надежного, четкого понимания, где безопасно, а где нет. Да, во внешнем мире он был свободен. Вроде как свободен. Номинально свободен делать то, что считал нужным, быть с тем, с кем хотел. Но нельзя было забывать про вездесущий мстительный картель и еще более мстительного, даже ебанутого папашу, расстрелявшего их ебаный номер в отеле и додумавшегося дотла сжечь место проведения свадебной церемонии. Ну что за кусок говна? Микки выдыхает медленно и тихо, перекручиваясь в объятии Йена, усиленно стараясь не скинуть его руку, но суметь дотянуться до телефона и посмотреть хотя бы время. 7:30. Слишком рано для утра выходного дня. Микки поворачивается назад так же предусмотрительно аккуратно. Смотрит на своего… мужа. Надо же, уже неделя, как они женаты. Действительно женаты по обоюдному согласию, а не повторяют ту хуету, которую ему довелось поиметь со Светланой, насильственно подписав тупорылые бумаги. Они сейчас лежат в одной постели только потому, что так захотели, а не потому, что ебанутый гомофоб навел на них дуло пистолета и приказал поступить определенным образом, чтобы сохранить свою никчемную жизнь. И это, блядь, даже больше того, на что Микки хоть когда-нибудь вообще рассчитывал. Он не может сдержать улыбку и невесомо гладит Йена по волосам, стараясь не потревожить его сон. Вспоминает невольно утро после своего долбанутого каминг-аута в пресловутом «Алиби», когда он впервые получил законное право касаться Йена так. Тогда он был наконец-то свободен делать, что захочет, делать то, что ему нравится, и быть вместе с единственным человеком, с которым ему по-настоящему и навсегда хотелось быть. Память услужливо затирает воспоминания о том, что случилось буквально после, и он с удовольствием игнорирует эти дерьмовые ошметки памяти, разглядывая своего, чёрт возьми, мужа. Безмятежно спящего и не планирующего впадать в отчаянную депрессию, потому что в настоящий момент он сознательно подходит к проблеме и принимает свои таблетки, избегая творить очередную пугающую до невозможности хуйню. Левая рука Йена все еще настойчиво обнимает Микки, на его безымянном пальце видны два контрастных кольца — белое и чёрное золото, — потому что, конечно же, Микки не посмел бы никогда выбрать для них какую-то дешевку, и почему-то Йен тоже придержался подобного мнения, изначально заявившись с кольцом из белого золота, даже когда нес какую-то чушь про «кольцо-обещание». Микки смотрит на эти кольца, и в голове бессознательно пробегают произнесенные в день свадьбы клятвы: в горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии. Тёмное и светлое, ага. И похуй, что он уже говорил об этом раньше, где-то в прошлой жизни, где Йен растоптал его сердце на крыльце того самого дома, в котором Микки теперь счастливо ночевал на постоянной основе и считал своим собственным. Плевать, это было слишком давно. Это действительно было в другой жизни. Если вспоминать те времена, то можно вспомнить и что-то похлеще. Например, самое начало, когда между ними не было ничего более устойчивого, чем желание потрахаться. И это вызывает очередную беззвучную усмешку, потому что слишком давно между ними далеко не только секс, и слишком, блядь, давно Микки не помнит сразу как дышать, когда что-то внутри сводит от переполняющих сердце чувств и долбит под ребра и даже нахуй отключает толковое функционирование ниже пояса, если его рыжего нет рядом. Если все эти бессмысленные, уродливые расставания чему-то Микки и научили, так это тому, что с ним все равно всегда лучше, чем без него. Похуй, насколько яркое мексиканское солнце светит в рожу, похуй, каких горячих грязных сучек предлагает глава картеля, превращая это в широкий жест. Похуй, сколько свежих, хрустящих купюр ложится в его руку после того, как он от отчаяния трахает одного из приближенных, который до последнего бдит за свою гетеросексуальную репутацию; хотя и стонет как последняя мексиканская собака, пока Микки его ебет, готовый не только отстегивать наличные за молчание, но и услужливо облизывать руки после. Черт возьми, хочется закурить. Прошлое есть прошлое, и Микки точно не собирается обсуждать это дерьмо с Йеном. Так же, как не собирается хоть когда-нибудь спрашивать про эту поеботу с Геем-Иисусом. Он знает прекрасно, это была очередная маниакальная стадия, которую его драгоценные родственнички проебали. И ему не нужно знать больше. Блядь, да ему хватило одной футболки и двух фраз от незнакомого туриста, чтобы сдать к хуям весь картель и добровольно запереть себя в чикагской тюрьме на неопределенный срок. Ему точно не нужны комментарии Йена по этому поводу, которые, ко всему прочему, испортят его рыжему настроение. О чем он вообще думает? Не лучше ли вспомнить, как охуенно ноет задница после интенсивного ночного марафона? Определенно, приятнее и целесообразнее вспомнить, как Йен втрахивал его в подушки прошлой ночью, сжимая пальцы на плечах, целуя до засосов в загривок, в шею, и вбиваясь, блядь, просто идеально, как никто никогда больше не сумеет, чем думать о всякой хуете из прошлого. В пизду это прошлое, когда у него есть прекрасное настоящее с кольцами на безымянном пальцем и мужем, мирно сопящим под боком. Сколько можно принижать эти сладкие моменты близости, когда они просто находятся рядом? Когда Микки больше не приходится ночевать в мексиканских трущобах на жесткой койке и пялиться в небо через дыры в осевшей крыше, неустанно вспоминая, как лежал рядом с Йеном, так же тупо пялясь в небо, в тот раз полностью открытое их взгляду, потому что они ночевали на сраном покрывале на земле где-то под мостом. Когда Йен собирался сбежать вместе с ним в Мексику, наложив этой инициативой здоровенный пластырь на его душевные раны после того злосчастного дня на крыльце, закончившегося самым болезненным разрывом из возможных. Подкрепленным дерьмом покрепче, дерьмом покруче уже за решеткой. Заткнись, память, просто заткнись. Особенно забудь это ужасное чувство, когда Йен открывает свой рот и сообщает, что пришел только потому, что ему заплатили. Микки не в силах сейчас искать оправдания этому прошлому. Проще признать, что оно не имеет значения. Главное, что он больше не в одиночестве, ему не приходится зажмуриваться посильнее и представлять, как там поживает его рыжий: чем занят, в порядке ли, стабилен, жив, здоров? Да ёб вашу… Он знает теперь все ответы, только взглянув на соседнюю половину кровати. Теперь Микки имеет право, и пора научиться в полной мере ценить подобные моменты, когда Йен крепко обнимает его и сладко дышит куда-то в шею, весь такой прекрасный со своими неизменными веснушками на бледной коже, рыжими растрепанными волосами, похожий на нечто неземное. Да одного взгляда хватает, чтобы понять — Микки пиздец. Ему полный пиздец, потому что он готов сделать всё что угодно. Огонь, вода, медные трубы и прочее дерьмо вроде тюрьмы и пулевого обстрела. Даже просить не надо. И этот идиот еще спрашивал, как Микки может быть уверен, что любит его. Для Микки уже давно вопрос стоит гораздо острее: как его не любить? Ну как его, блядь, не любить, а? Вопрос не «как простить», а «как не прощать», даже когда делает больно, разбивает сердце на куски. Йен у него под кожей, его часть, можно избавиться, только уничтожив себя самого. Как будто на его конечное предложение можно было ответить что-то кроме безоговорочного и безысходного: «Я выйду за тебя. Конечно, блядь, выйду». «Конечно» — слово на все времена. Он решил всё слишком давно и для него это очевидно. Без Йена всегда хуже, чем с ним, в какое бы дерьмо их не заносило и какой-бы пиздец с ними не случался. И как бы сильно не переебывало мозги у рыжего болезнью или даже его собственными абсурдными идеями. «Как ты можешь знать, что ты меня любишь?» Микки уже очень давно не нужно знать лишний раз. Это что-то вроде константы, это вне обсуждений и сомнений. Он убедился в этом, не сумев нормально подрочить даже на измятую фотку, когда Йен целенаправленно исчез из его жизни, незаконно свалив в гребаную армию. Когда проще было разбить зеркало и костяшки, чем хотя бы добиться стояка. Когда напивался в баре и умолял какую-то рыжую бабу сымитировать трах, представляя пьяным рассудком своего рыжего, чокнутого, с 9 дюймами ниже пояса. Когда просыпался на утро с похмельем, обнимая куртку с именной нашивкой. Когда оставлял одно голосовое сообщение за другим, произнося самые сокровенные слова. Когда грязной иглой до воспаления выделывал на своей коже имя с ошибкой, прямо напротив сердца. И Йен еще спрашивает, как он может знать? В тюрьме перед побегом было много времени подумать. И понять, что плевать на всё. Надо хотя бы попытаться забрать его с собой, хоть провести немного времени вместе, прежде чем он даст задний ход у границы, и история повторится. «Да пошёл ты, Галлагер». Пошёл ты, Галлагер, но я сам к тебе вернусь. И вернулся, не удержался, помчался без раздумий и сдал всё, что держало на плаву вне железных заслонов. Потому что было ради чего. Всегда было ради чего. Теперь его муж. И сколько всего в этом слове.