you belong to me

      Звон отдаётся эхом в висках. Болью, острой как лезвие.              Крик застывает в горле – кажется, можно расслышать только приглушённый, исполненный отчаянием хрип, но и он теряется в короткой оглушающей тишине, повисшей в помещении мгновением позже. Это странно, да?              То, что вдруг показалось, словно с холодным фарфором куклы уничтожили и её саму, часть души, теперь безмолвно рыдающей над осколками. Больно.              Настолько, что поначалу нет дела до задрожавших стен, до гулких ударов извне, так похожих на биение сердца; того, что теперь заходится точно в агонии, вторит шумному, сбившемуся дыханию. И даже чужие слова звучат словно сквозь пелену, густой как сливки туман, окутавший с головы до ног.              - Нам надо уходить.              Грета ловит взгляд Малкольма – скорее рефлекторно, последовав за источником голоса, нежели намеренно. Так же, как обращается и к непривычной растерянности в вопросе Коула – в ответ только моргает, застыв на месте каменным изваянием. Что происходит? Им всем было бы-              - Серьёзно, нам надо уходить.              От мерцающего света начинает мутить, но он же и помогает женщине прийти в чувство; осознать, что у них троих сейчас есть проблемы куда более серьёзные, нежели разбитая кукла, сколь драгоценной она ни была для Хилшеров.              Для самой Греты.              Это могло бы сойти за отличную шутку, да? Только смеяться желания не возникает, и точно не когда шаги Коула вплетаются белой нитью в полотно угнетающих звуков. Это не закончится хорошо, попросту не может, о, нет.              И гул, постепенно стихающий вслед за дыханием, тому подтверждение.              Затишье любит вести за собой ужасные бури. Тем более — в этом доме.              Грета хочет сказать, но Коул, прильнувший к зеркалу, прикладывает палец к губам.              –Там что-то-              Она хотела предостеречь. Он снова не пожелал её слушать.              Звон режет слух меньше, чем в первый раз; может, оттого, что до зеркала, равнодушно созерцающего жизнь со стены, Грете нет никакого дела. Может, оттого, что у измотанного событиями последних дней сознания не оставалось сил волноваться. Даже страх, который она, казалось, должна испытать, отдаёт усталым безразличием во взгляде и на губах, отчаянно хватающих воздух. И собственное обращение к Богу, кем бы тот ни был, скорее формальность. Момент.              –Грета...              От нарочито детского голоса стынет кровь. Она знает его.              –Грета?..              Малкольм подхватывает её, склонившуюся было перед рухнувшим наземь мужчиной, под руки, тянет прочь — говорит, что нужно идти, но она не слышит его. Она смотрит во тьму, теперь заменяющую собой зеркальное стекло в вычурной раме. Она чувствует, что нечто грядёт. И знать бы ей, им всем, что.              Кто.              Малкольм же, замерев, отвечает на сорвавшийся с собственных губ вопрос сам.              –Это Брамс.              Грета не сразу понимает, что перед ней живой человек; беспомощно скользит взглядом по фарфору маски, так похожей на уже ставшее близким сердцу кукольное лицо, выискивает глаза – совсем другие, ясные и живые-живые. Для неё реальность замедляется, походит на фильм, и не сразу внимание касается рук, помогающих мужчине выбраться из плена молчаливых стен.              Этого не может быть, нет…              - Нет! – скорее рефлекс, инстинкты, зашитые в глубинах сознания; женщина даже не пытается подняться, когда высокая фигура отбрасывает Малкольма прочь, словно игрушечного, совсем невесомого. Она только придерживает дрожащими ладонями Коула, ублюдка, изломавшего её жизнь без сожалений. Разве теперь она сама должна сожалеть? Разве должна бояться, страдать?              Нет. За него – нет.              За Брамса – кажется, да. Да.              Её отталкивают прочь много мягче и осторожнее, чем могли бы. Со всей яростью, со взволнованной дрожью в кончиках пальцев мужчина, смыкающий их на чужом горле, не желает навредить здесь только одной. Ей.              - Нет, не надо! – голос вздрагивает, дрожит нутро; чужая ладонь шарит по полу в поисках злосчастных осколков: Грета осознаёт, к чему это приведёт быстрее, чем багряные капли окропляют фарфор, чем страх сжимает горло до боли.              Рефлекс.              Это, должно быть, отвратительно, да? То, что пугает её вовсе не смерть, и…              Она не кричит даже, не может, не хочет – всё зовёт Бога, которому до детей своих дела нет; смотрит, как в агонии отчаянно скребут пустоту пальцы Коула, распластавшегося на полу, и с ужасом понимает, что ей не жаль его.              Совсем нет.              И одним подсознанием ведомы ноги, подстегнувшие подняться, бежать; прямо в объятия, в руки, обхватывающие крепко, но болезненно нежно, словно она дитя хрусталя, и одно неверное движение будет стоить ей жизни.              Брамс не желает ей боли. И тем тяжелее оставить его, когда под ударом трещит безразличная маска, когда одну, исполненную осторожностью, хватку заменяет совершенно иная. Взволнованная. До тёмных отметин.              Грета бежит; сменяет одни за другими пейзажи и двери, дрожа ничем не хуже заячьего хвоста. Она никогда не была трусливой, не было жалкой девчонкой в беде, так уж выдрессировала её с малых ногтей сама жизнь. А теперь? Кем она стала теперь, загнанная в угол велением чужих демонов?              И когда широкая ладонь накрывает запястье, когда взгляд встречает чужой, она вдруг хочет остаться, но… Малкольм не оставит ей шанса, он не позволит. Он снова утянет прочь, в полумрак, дальше от тяжёлых шагов.              От детского звонкого голоса.              - Грета!              Железо жаром обволакивает язык, и женщина, погодя, понимает – кровь; та, что тяжёлыми каплями ниспадает с губы, в тревоге прокушенной насквозь. И снова бежать. Снова запирать двери, сновать по углам, точно треклятые крысы. Грета зовёт Малкольма, молит Бога, но спроси её – не ответит, зачем.              А в паутине застенных ходов, куда ведёт беглецов единственный путь, некогда присесть и подумать; оно и на счастье, кажется Грете – тусклый свет, рождённый десятками мелких ламп, обручем давит виски. Навевает тоску.              - Он хорошо устроился.              Но женщина не слышит слов Малкольма, только углубляется шаг за шагом в чужую обитель; ту, что начинает казаться даже уютной – если не думать. Нельзя.              - Он что, здесь жил? – больно. От одной поверхностной мысли о том, что пока родители нянчили и обхаживали, точно царя, бездушную куклу, тот единственный, кто действительно нуждался в любви и заботе, гнил здесь.              Совершенно один.              - Это я, - вдруг шепчет Грета, и блики в зрачках её мелко дрожат.              Кукла – нет, скорее подушка – действительно собрана с особым трепетом чужими руками по образу и подобию возлюбленной няни, даже наряжена в платье, пропавшее тогда, в день сорвавшейся встречи. Спокойно возлежащая в постели, она отчего-то пробуждает в женщине смутную зависть быстрее, чем успевает родиться тревога. Чем Малкольм, словно вовсе не слышащий её слов, всё твердит о своём, продолжая тянуть под руки следом.              Нет, довольно, хватит. Нет.              - Беги! – тише, чем хрустящее под давлением дерево, тише, чем шаги и удар, настигающий было мужчину; Грета повинуется, снова бежит – только не может понять, от чего. От кого, на самом деле, она так стремиться сбежать, что не прекращает ломиться в запертые двери, не позволяет себе остаться.              И даже собственный крик, венчающий череду ударов, звучит сухо и без души. Она побоялась не за жизнь Малкольма, ко стыду. Она побоялась за Брамса.              За того, кто теперь ищет её взглядом во мраке; окликает, но словно ломанно.              И по-детски, и нет.              - Грета, вернись, - он смотрит на неё, и колени дрожат, - Я буду хорошим, я обещаю тебе, только вернись ко мне, Грета… Грета, не бросай меня!              Голос Малкольма звучит в голове, заглушая в унисон дереву тревожные нотки, вплетённые в подрагивающий, надрывный тон, теперь совсем не похожий на тот мальчишеский, что слышала Грета прежде. Он гонит вперёд, не позволяет остановиться даже под гнётом угрозы, отчаянием накрывающей мольбы не бросать, не оставлять одного во мраке, только не снова. И когда выйдет унять биение сердца, наконец перевести дух, она будет уже далеко.              Достаточно далеко, чтобы к горлу подступил грубый ком; чтобы вновь сорваться с места быстрее, чем бежала прочь, казалось бы, из «кошмара».Она должна вернуться. Должна, но совсем не за Малкольмом.              - Мне так жаль… - шепчет женщина пустоте, - Прости меня, если сможешь…              

***

             Шаг за шагом, почти не дыша – Грета переступает порог особняка, прислушавшись, но ответом ей становится одна тишина. Тишина, такая гнетущая и опасная в этом месте. Опасная, повторяет про себя женщина, выдвинув первый попавшийся ящик и протянув пальцы к заигравшей холодным блеском отвёртке; опасная, стучит набатом в висках, когда рука вздрагивает, и владелица её отшатывается прочь в ужасе. От самой себя.              От кожи, соприкоснувшейся с холодным металлом, от мысли, что попыталась. От странных, неясных порывов, но, словно по жестокой иронии, нисколько от безразличия, перекатывающегося в душе, когда, стоит пройти немногим дальше, взгляд вновь встречает бездыханное тело Коула на полу.              И только высокий силуэт впереди, выхватываемый скорее вскользь, заставляет замереть сердце, но совсем не от страха; Брамс действительно походит на большого ребёнка - потерянного и одинокого, забытого всеми посреди слишком огромного для него мира. Его хочется утешить, обнять.              Показать, что значит такое простое слово – «любовь».              - Я вернулась, Брамс, - голос вздрагивает, вторит рукам, охваченным тремором, - Я же говорила, что не брошу тебя? И не бросила.              Разве могла она? Нет, нет, не смогла бы.              А мужчина медленно, шаг за шагом подступает к фигуре, неожиданно слишком хрупкой в сравнении с ним; медлит, дыша тяжело и хрипло, склоняется к чужим волосам - отчаянно вдыхает их аромат сквозь осточертевшую маску, зажмурившись загнанным зверем, ожидая удар.              - Брамс!              Должно быть, слишком резко и грубо - Хилшер вздрагивает, отшатывается, словно ошпаренный; смотрит из-под ресниц с непониманием, только растущим с последующими словами.              - Ты знаешь правила, Брамс. Пришло время ложиться спать.              О, Боги, она серьёзно? Она, едва достающая ему до груди, так запросто приказывает пойти и улечься в кровати? Так абсурдно, что даже смешно.              Но Брамс повинуется; неспешно ступает следом, покорный её воле - кивает, и выглядит это вдруг слишком трогательно, настолько, что заходится пульс. Всё сильнее с каждым случайным касанием, покуда руки сами собой расправляют увесистое одеяло, а взгляд не смеет подняться до дрогнувшего кадыка. Растерянная, Грета не сразу понимает, что её окликают – возвращают к реальности только тёплые пальцы, крепко, но бережно сжимающие запястье.              - Поцелуй?              Да, думает женщина, и не смеет дышать; только медленно склоняется к фарфору маски, её губам, равнодушным к живому теплу. Но равнодушна в полумраке комнаты только она – ладони Брамса ложатся на плечи, оглаживают и мягко сжимают, моля прильнуть ближе. И Грета льнёт.              Ближе – с чужим порывом, вынуждающим распахнуть губы постыдным стонущим вздохом; ближе, когда мужчина слепым котёнком тычется в щёку, желает коснуться, но находит один только холод, за минувшие годы ставший тюрьмой.              Довольно. Прочь.              Прочь – губы Брамса сухие, испещрённые мелкими трещинками, но женщина находит это очаровательным; она вверяется им, вверяется дыханию, сбивчивому и жаркому, заглушающему собой скорбный звон.              Она посмотрит из-под дрожащих ресниц. Он не поспешит спрятать лица.              Грета не думает, даже мимолётно, что, должно быть, прежде это выглядело ужасно; Грета думает, что это наверняка было невыносимо больно – и не только в минуты кошмара, когда языки пламени больно хлестали нежную кожу, но и позднее, гораздо позднее, когда, казалось, уже пора бы забыть. Отпустить, свыкшись со жжением, с бугристыми отметинами на сокрытом маской лице. Так и думали Хилшеры, верно? И сын, запертый внутри стен собственного особняка, стал для них скорее страшной историей на ночь, нежели возлюбленным чадом, которое должно слушать, слышать. Жалеть.              В боли и кошмарах… как долго он был один? Отвергнутый. Брошенный.              Тонкие пальцы ласково очерчивают щетинистый подбородок, ведут выше, к щеке, по рельефам застарелого, выцветшего ожога; так, словно ещё может быть больно, почти не дыша – и Брамс, кажется, тоже не смеет вздохнуть. Боится?              Что она тоже откажется. Что она тоже уйдёт.              У него есть все причины не верить: уже убежала, уже попыталась оставить, но… он только смотрит с любовью, с толикой горечи, и терпеливо ждёт. Словно она судья, чей вердикт неоспорим и способен поставить в его бытие жирную точку – решить, жить ему или сгинуть во тьме. Нет, она не могла.              Она бы не посмела, теперь – никогда.              Её выбор – вновь припасть к шероховатым губам поцелуями, зарыться пальцами во взмокшие вихры волос, задохнувшись в нахлынувшей вдруг трепетной нежности. И мира, кроме того, что миниатюрой развернулся в постели для них двоих, словно нет вовсе; нет крови, нет липкого страха, усталости, боли… то был всего-навсего заблудший кошмар, сон и не больше.              Может, она просто сошла с ума. Может, умерла вовсе – в чужих объятиях, крепких и ласковых, позабыв о мирском навсегда. По собственной глупости ли, по стечению обстоятельств, не важно, и беспокойства не было тоже. Только…              - Грета?..              Голос, больше не детский и не надрывно-ломаный, стелет бархатом, вторит мягким прикосновениям пальцев, перебирающих ткань рукавов; Брамс обеспокоенно смотрит из-под дрожащих ресниц, и только тогда женщина замечает солёные капли, перламутром играющие на чужой коже. Её слёзы.              - Грета, тебе больно? Я-              Она качает головой в отрицании, улыбнувшись искренне и тепло.              Она, впервые в жизни, кажется, счастлива, и не стесняется говорить об этом. О страхах, даже самых смутных и невообразимо смешных теперь – тоже. Что могли навредить, что могли угробить, извести, словно дикого зверя; молчит женщина только о том, как тянулась ладонь к острию отвёртки, как мысли путались, и как сама отшатнулась прочь в страхе. Он не монстр. Он человек.              И он не желал ей плохого, нет, только самого лучшего. Он берёг.              Он слушает – смотрит внимательно, и меж бровей залегает морщинка, невообразимо изящная и трогательная сейчас; он смыкает и размыкает губы, не найдя нужных слов, но вместо них вовлекает в очередной затянувшийся поцелуй.              Тягуче-нежно. Трепетно.              - Я с тобой, - шепчет Брамс, и руки его дрожат, - Я смогу защитить нас . Ты веришь мне, Грета?              Женщина зарывается носом в чужую шею, вдыхает как можно глубже. Улыбается.              - Да. Так, как не верила никому другому.